— Я здесь не для того, — сухо произнес Леннар. Самому ему казалось, что каждое слово он выдавливает с трудом. Кадан, впрочем, услышал иначе: рыцарь говорил резко, будто стремился обидеть. И обида в самом деле прокатилась по его спине, но он совладал с собой.
— Ну, в любом случае, — Кадан отвернулся и отпустил наконец руку рыцаря, но только лишь для того, чтобы коснуться его плеча, рассылая по телу волны мурашек даже через доспех, и подтолкнуть вперед к винтовой лестнице, ведущей наверх.
— В любом случае, если вы соблаговолите завтра на рассвете спуститься на второй этаж вашей башни и выйти вот в эту дверь, — Кадан постучал костяшками пальцев по дубовой двери, и Леннар был вынужден обернуться на звук. Он увидел, как рукав одеяния Кадана чуть сдвигается, высвобождая тонкую косточку на запястье, и обнаружил, что сердце еще более ускоряет свой бешеный бой. — Вы увидите зрелище, какое вряд ли видели когда-нибудь. Волны будут биться о скалы у Ваших ног, а Вам покажется, что Вы — властитель их.
— Человек не властвует над морем. Над природой властен лишь Бог.
— Простите, — длинные ресницы юноши слегка опустились, и сам он изогнулся в поклоне, да так, что Леннару захотелось взвыть, — если я задел вашу веру. В наших краях все проще. И если вы захотите, я расскажу вам. А теперь, — не дожидаясь ответа, продолжил он, — разрешите мне откланяться. Я встаю очень рано, чтобы совершить собственные обряды, как, должно быть, и вы. А спальню, выделенную вам, вы найдете легко — она единственная на верхнем этаже.
С этими словами Кадан развернулся и, позволив Леннару наблюдать, как колышутся складки его бархатного блио, стал спускаться по каменным ступеням. Леннар же остался стоять, мучимый чувством потери — как будто не он только что мечтал избавиться от демона, искушавшего его, а сам шотландец сбежал от него.
Леннар стиснул зубы и ударил кулаком по стене.
— Избави, Господи… — забормотал он и стал подниматься наверх.
В ту ночь он невыносимо плохо спал. Рыжие локоны так и горели перед ним огнем, и Леннару хотелось коснуться их — но даже этой маленькой слабости он, посвященный Ордену Храма, позволить себе не мог.
— Избави меня от соблазна содомского греха… — шептал он, но соблазн терзал его лишь сильней.
Леннар де Труа в свои двадцать три года не испытывал подобных терзаний никогда.
Женщины не интересовали его, и соблюдение обетов целомудрия всегда давалось ему легко. Он не имел оруженосца, который мог бы днем и ночью терзать его взор, и тем более не мучился страстями к другим братьям, крупным и угловатым мужчинам, из всех развлечений знавшим только упражнения с мечом.
Когда в узком стрельчатом окошке забрезжил рассвет, а ночной холод стал нестерпим, размышления Леннара перешли в новую фазу.
— Любопытство не порок, — говорил он себе теперь, — ни писание, ни устав не запрещают его.
На узкой жесткой кровати, которая была, впрочем, куда лучше всего того, на чем он спал в последние дни, Леннар вертелся с боку на бок и все думал о том, что за зрелище ждет его там, за дверью.
Кадан говорил о природе — но говорил о ней так, как будто за дверями творилось волшебство. А Леннар, единственной отрадой которого в дни благоденствия ордена было чтение книг о странствующих рыцарях и побратимах короля Карла, искавших Грааль, чувствовал, как сводит его живот при одной мысли о том, что он может увидеть фею Мелюзину или волшебный туманный остров Авалон.
Он был еще молод, Леннар. Самый младший сын не слишком крупного феодала, он пришел в Орден в надежде обрести настоящую жизнь, завоевать славу на Святой Земле.
Увы, случилось это в дни, когда неудачи следовали одна за другой. Все шесть лет с того дня, как прошел посвящение, Леннар провел в мечтах о новом походе, но сбыться им было не суждено. Акра оказалась потеряна навсегда. А теперь и сам орден попал в немилость к сильным мира сего. Собратья его снимали туники с крестом один за другим, спеша отречься от верности Жаку де Моле — всем до одного было ясно, что великий магистр обречен.
Но Леннар не собирался нарушать обеты, данные единожды. Он считал, что лучше погибнуть с честью, чем всю жизнь, до самой старости, жить с клеймом на душе.
Миссия, с которой его отправили теперь, была едва ли не первой серьезной миссией для него. Он скрывался в тени трущоб, пряча под дерюгой лицо и красный крест на своей груди, только для того, чтобы доставить Роберту Брюсу письмо. Голод и лишения терзали его — но никакая из телесных мук не могла бы остановить его.
Никакая, кроме той, что терзала его теперь.
Леннар невольно запустил руку себе между бедер — и тут же отдернул ее.
— Иже еси… — забормотал он.
Докончив молитву в пятнадцатый раз, как того требовал устав, он встал и стал облачаться. Следовало успеть умыться, прежде чем он показался бы за общим столом.
Надев длинную рубашку, привычными движениями затянув ремни, Леннар накинул сверху тунику, на плечи — плащ, и стал спускаться вниз.
У той самой двери, которой касалась рука Кадана вчера, Леннар замер. Коснулся ее и погладил — сам не зная зачем.
— Любопытство не порок… — повторил он самому себе и толкнул дверь.
Зрелище, в самом деле сошедшее на землю из старинных легенд, явилось ему. Солнце вставало за замком с другой стороны, и над морем царил полумрак. Серые тени туч проносились над водой, и клочья их отражались в волнах.
У самого парапета высилась стройная фигурка юноши или девушки — с такого расстояния было не разобрать. Волосы его и одежды колыхал ветер. Он стоял, простирая руки к океану, и пел. Голос, довольно низкий, похожий на звуки волынки и от того пронзительный, разливался над морем, сливаясь с шорохом волн и перекрывая его.
Океан служил ему инструментом, хором и органом, а юноша — теперь Леннар узнал его — солировал для него.
В том восхищении, которое накрыло Леннара с головой, не было и тени грязи или похоти, овладевших им вчера. Он будто присутствовал на тайной мессе, вершившейся во славу древних богов.
Леннару нестерпимо захотелось приблизиться, коснуться этого видения и проверить, настоящее ли оно.
— Иже еси… — забормотал он и, поспешно закрыв дверь, стал спускаться на нижний этаж.
Кадан топнул ногой. Боковым зрением он отлично видел, как приоткрывается дверь, как появляется в проеме едва заметная тень — и как крестоносец снова исчезает во мраке, послушав его пару минут или около того.
Кадан не спал всю ночь. Образ крестоносца, его лицо, ограненное маленькой черной бородой, аккуратно подстриженной — не в пример бородам всех тех, кто обычно появлялся при отцовском дворе, его белое одеяние, даже после долгого пути поражающее своей чистотой… Его глаза, серо-голубые, как небо перед грозой… Все это преследовало его. Кадан понятия не имел, что эти видения могли бы означать. Они пугали его — потому что стоило Кадану сомкнуть глаза, как он ощущал руки Леннара на своем теле, стискивающие, ласкающие, обнимающие его. Он чувствовал губы норманна* на своих губах.
Никогда еще Кадан не видел таких снов. Большую часть из прожитых им двадцати двух лет Кадан провел в чертогах отца.
Кадан изучал грамматику, риторику, математику и музыку, богословие и зачитывался книгой по истории королей бриттов. Вторую половину дня он обучался стрельбе из лука, азам обращения с клинком и копьем.
До тринадцати лет он практически никогда не покидал родного замка. И хотя по приказу тана за ним внимательно следили и заботились о нем, Кадан все же не рос взаперти. Он временами отправлялся в гости к соседям в Дорнокс или Сорсоу, или в монастырь Ферн на большой праздник. Иногда Кадан покидал Уик и по приказу отца — так, к примеру, в четырнадцать лет он присутствовал на свадьбе своей сестры.
Пока братья учились управлять кланом или отстаивали честь древнего шотландского рода на святой войне, он выбрал — с одобрения отца — свою стезю.
Кадан был бардом. Он хранил сказания древних времен, которые здесь, на самом западном краю земли, ценились больше золота и мечей.
Он любил старинные песни с той же силой, что и его отец, но причины были разными. Если тан Локхарт всеми силами хотел сохранить прошлое, что теперь, во времена английских завоеваний, увековечивало его и его людей, то Кадану всю его жизнь казалось, что в этих песнях, в одной из сотен, что ему еще предстояло выучить, была запрятана история о нем самом.
Его зачаровывали звуки волынки, и, слушая их, Кадан погружался в другое время и другие миры, миры сказок и легенд. Они казались ему ярче и ближе, чем тот мир, который окружал его — хотя Кадан, пожалуй, любил и его.
Братья, как и отец, поняли, что Кадан немного не такой, уже давно — едва мальчику исполнилось семь, и он впервые запел. Никто и никогда с того дня не пытался обучать его мужским ремеслам или войне, так что в свои двадцать два Кадан лишь немного умел держать меч, зато стрелял из лука весьма хорошо. И пел. Пел так, что послушать его собирались все, кто обитал в замке, и приходили некоторые из тех, кто не жил здесь. А ежели кто-то из чужих пытался оклеветать его или вызвать на бой, среди братьев всегда находился тот, кто вступился бы за него.
Кадан привык, что от мира вокруг он защищен каменной стеной замка, и плечи братьев стали подпорками для него. И потому Кадан не боялся ничего. Он был открыт для новых звуков и новых чудес.
Леннар неожиданно для Кадана стал именно таким.
Стоило взгляду юноши упасть на крепкую фигуру рыцаря, как Кадан понял, что должен узнать его. И как бы ни был рыцарь молчалив, Кадан не сомневался — однажды это произойдет.
Сны напугали его, но не настолько, чтобы отступить. Еще вечером Кадан знал, что на рассвете Леннар придет — посмотреть на то, чем Кадан его соблазнил. Придет и увидит то, чем Кадан привяжет его еще сильней.
Кадан топнул ногой. Птичка вырывалась из сетей. Но Кадан уже решил для себя, что ему нужна именно эта дичь.
* Кадан использует архаичное к тому времени название потомков викингов, в свое время завоевавших северные земли Франции и давших им название Нормандия.
ГЛАВА 3
Дни, впрочем, шли за днями, но дело Кадана не двигалось с места.
Тамплиер при дворе отца вел себя так, как и любой из редких заезжих рыцарей — помогал на конюшнях, участвовал в разъездах и забавах тана.
Так — и все же не так.
Там, где другие воины хохотали и отпускали непристойные шутки, Леннар оставался неизменно сдержан и молчалив.
Внешний вид Леннара, как и любого из братьев, на войне или в миру, всегда был безупречен. Никогда нельзя было увидеть его в латаной или пропыленной одежде — разве что он в ту секунду сходил после долгой скачки с коня.
Как узнал Кадан немногим позднее, его и в других областях жизни отличали любовь к порядку и опрятность.
Ткань его одеяния была лишена каких-либо украшений, но отличалась добротностью. Плащ был подбит простой овчиной и служил ему, очевидно, не столько для украшения, сколько для защиты от холода, сырости или палящего солнца. Одежда его предполагала не столько изысканность, сколько удобство.
И когда Кадан задал ему соответствующий вопрос, Леннар без тени стеснения ответил:
— Чтобы каждый мог быстро раздеться перед сном и быстро одеться, если вдруг нападет враг.
— Это очень ценный навык… и не только при встрече с врагом, — согласился Кадан.
И все же одежда его была элегантна — и была бы, должно быть, еще элегантней, доведись Кадану увидеть его не в одиночестве, а в строю таких же рыцарей в развевающихся на ветру белых плащах.
Все оружие его, кожаное снаряжение и конская сбруя были выполнены отменно, хоть и лишены украшений. И хотя Кадану доводилось видеть немало богатых вельмож при дворе отца, Леннар особенно выделялся среди пышных красок их одежд строгостью и гармоничностью своего одеяния. Грудь его туники украшал алый крест на белом фоне, и такими же крестами были украшены все вещи, которые он привез с собой: плащ, попона для лошади и плед.
Однако обладал он другой, особой красотой, так же выделявшей его на фоне придворных кутил: Леннар всегда оставался вежлив, независимо от того, с кем говорил — с братом-монахом ли, с оруженосцем или даже с простым слугой.
Кадан неизменно ощущал, как от звуков бархатистого голоса храмовника по спине его пробегает холодок. Хотелось потянуться к нему всем телом и прильнуть к Леннару, оказаться под защитой его рук. Иногда на охоте, когда оба они сопровождали отца, Кадан ловил себя на том, что сидит, вытянувшись вперед, в направлении Леннара, и слушает, как тот говорит, хотя слова тамплиера и не достигали его ушей, только звук.
А еще были сны. С их первой встречи они не оставляли Кадана ни на ночь.
Снов было не так уж много. Кроме ночей, когда Леннар ласкал его — а таких снов было всего несколько, и они повторялись в мельчайших деталях — Кадану чудилось, что Леннар учит его обращаться с мечом.
Что они сидят у реки, подернувшейся льдом, и смотрят на воду, и говорят о чем-то — но ему никак не удавалось разобрать слов.
— Я хочу тебя, — шептал Кадан, наблюдая за тем, как рыцарь, сняв доспех, обнаженный до пояса чистит своего коня, — только духи знают, как я тебя хочу.
Кадан выглядывал из-за простенка и наблюдал за ним долгими часами, но наглядеться никак не мог.
Этикет, конечно, требовал осторожности, и Кадан не говорил ничего подобного в глаза храмовнику — но и не стремился скрывать. Ему почему-то было спокойно рядом с Леннаром, он не сомневался, что тот не проболтается о его шалостях никому.
— Сэр Леннар, — спрашивал Кадан на охоте, пристраивая к боку Ленара своего коня, — а правда ли, что рыцарям Храма запрещено касаться женщин и думать о них?
— Так и есть, — спокойно отвечал Леннар.
— А как же дева Мария, чей образ вы носите с собой? Не женщина ли она?
Леннар недовольно косился на Кадана, но юношу этот взгляд лишь забавлял.
— Дева Мария — не женщина, но святая Дева. Никому бы в голову не пришло прикоснуться к ней. Только просить помощи у нее.
— А разве это честно — просить у дамы помощи, но ничего не давать ей взамен?
Леннар молчал, и, выждав для приличия, Кадан продолжал.
— Я могу вас понять. Но как быть с юношами? К ним тоже прикасаться нельзя?
Конь Леннара ощутимо отпрянул, давая ответ за него, а сам Леннар с трудом удержал поводья.
— Конечно, нет, — озвучил Ленар этот ответ. — Это содомский грех.
— А я слышал… — Кадан поймал поводья коня Леннара и чуть притянул к себе, так что они оказались невозможно близко. И хотя Кадан не касался рыцаря, но дыхание юноши скользило по его щеке, — что вы частенько сажаете молодых людей на своего коня.
— Да, но позади себя.
— Ну, хорошо, — Кадан притворно вздохнул и даже чуть отодвинулся от него. — Но как же вы учите их обращаться с мечом?
— Простите, что?
— Да-да, ведь ваши оруженосцы прислуживают вам, помогают застегивать доспех и касаются вас… касаются самых сокровенных мест. Это приятно, сэр Леннар?
Леннар зло посмотрел на юношу, ехавшего около него, но почему-то не набрался решимости прогнать его.
— Наши оруженосцы должны быть столь же чисты, сколь и мы. Все помыслы их связаны с Храмом. И когда они касаются нас… наших…
— Ног, — подсказал Кадан.
Леннар замолк ненадолго, сбившись, но тут же продолжил.
— Когда они помогают нам надевать ножны с мечом, они думают о том, какую высокую службу несут, — закончил он.
— Уверен, это так, — Кадан вздохнул и проехал немного вперед. Его рыжие волосы взлетели на ветру языком пламени, и Леннар еще какое-то время зачарованно смотрел ему вслед.
"Недаром рыжие волосы — знак ведьм", — подумал он. Хотя убедить себя удавалось с трудом. Облик юноши был слишком чист, а глаза — слишком невинны, чтобы Леннар смог поверить в ведовство.
В следующий раз разговор состоялся, когда Леннар чистил коня. Это занятие немного успокаивало его. Он прослеживал скребком вздыбившиеся узлы лошадиных мускулов, и это был тот нечастый случай, когда ему доводилось чувствовать под пальцами чужую плоть.