Я закрываю выход. Слушаю про будущие продажи, про квесты, про кровь, про рубилово и снова про мечи и доспехи. Он идет меня провожать и говорит про будущие продажи. Я спускаюсь по лестнице.
Лента Мебиуса. Он укусил себя за хвост… Круг.
Интересно, что будет, когда он доберется до головы… Глупо было и пробовать.
Я видел его книгу про орков. Она написана очень скверно. Орки общаются русским матом. У них ятаганы, мечи, кольчуги — а герой попал туда из горячей точки. Об этом все пишут. Продается неизменно хорошо.
Сейчас он пишет продолжение.
Большинству писателей выход не нужен.
«Помогу способному странствовать по чужим мирам найти выход. Телефон…»
Я выкладываю объявление на сайте с вакансиями. Мне звонят и спрашивают, что я курю, чем я колюсь и где это покупаю. У меня самого порываются купить анашу, глючные грибы, абсент и еще какую-то дрянь. Редко-редко звонят девочки — они надеются стать воительницами, королевами и богинями.
Я отчаиваюсь и почти перестаю ждать. Меняю номер телефона, но время от времени, поддавшись глупой надежде, снова использую старую сим-карту. Иногда звонят наркоманы и просто придурки. Иногда телефон молчит.
В конце концов я решаю ее выкинуть. На всякий случай, перед тем, как швырнуть злополучную симку в мусорное ведро, вставляю ее в телефон последний раз. Телефон почти тут же звонит.
— Я насчет чужих миров, — говорит на том конце линии насмешливый голос. — Ты врешь, как все — или вправду что-то можешь?
— Я могу. Вопрос в том, что можешь ты.
— Мне надо посмотреть, — говорят из трубки. — Ты где живешь?
Я отвечаю. Это ново.
— Свари кофейку, — говорят из трубки. — Сейчас подъеду.
Он потрясающе самоуверенный нахал — вот что я думаю.
— Ты, скорее всего, врешь, — говорят из трубки надменно и грустно. — Но я все равно приеду. На всякий случай.
Он заявляется через три четверти часа. Я отпираю дверь. Он маленького роста. Поношенный кожаный плащ. Очки. Над очками — хохолок цвета песка. За очками — живые темные глаза.
— Показывай, — заявляет он с порога.
— А кофе? — усмехаюсь я.
Он морщит нос.
— Кофе — потом.
Я открываю выход в коридоре. Кусок стены вываливается в ледяное, режуще-белое пространство. Бледное и мутное небо сливается с заснеженной землей; только полоска леса вдали делит застывший мир пополам. Черные деревья замерли в безветрии. Чужой мир полон мертвого холода.
Я сам от себя не ожидал. Этого места я еще никогда не видел. Но мой гость улыбается — у него ассиметричная улыбка, улыбка влево, я бы сказал — и делает шаг через барьер с такой легкостью, будто барьера не существует.
Будто это не другое пространство. Он выглядит как человек, выходящий в соседнюю комнату. Но меня поражает не это — он исчезает, перешагнув грань между мирами.
Точнее, наверное, сказать — изменяется. Но изменяется так радикально, что вообще перестает быть собой.
Он как-то раздвигается в высоту и ширину. Громадный мужик с широченной спиной — и бугры мускулов на спине распирают непонятно откуда взявшуюся малицу из оленьей шкуры, вышитую по подолу меховыми спиральками — вот кто он теперь. На его ногах — шнурованные кожаные штаны и мокасины. Он подпоясан широким ремнем; на ремне — деревянные ножны, из которых торчит костяная рукоять ножа в виде плывущего тюленя. Его новая фигура излучает варварскую силу.
Я потрясенно пялюсь в его спину — и он оборачивается.
Я вижу его новое лицо. Не его лицо.
Темная монгольская физиономия с высокими скулами и перебитым горбатым носом. В узких длинных прорезях век остро блестят глаза прирожденного следопыта. На лоб под капюшоном спускается масляно-черная прядь.
Он окликает меня гортанной фразой; я понимаю ее как зов — и бездумно шагаю вперед.
Барьера больше нет. Я лечу в снежную бездну.
Я стою по голень в снегу. Я вдыхаю злой воздух — и его острый лед жжет изнутри мою грудь; зеленоватые сполохи — игрушки Великого Духа — текут и пропадают в бледных небесах. Псы прилегли в снег перед нартой, над их мордами клубится пар. У меня слегка кружится голова.
— Отчего встал, Облако? — спрашивает мой товарищ. — Не пугай меня. Ты здесь или блуждаешь по нижнему миру?
— Я не помню, кто я, — бормочу я беспомощно. — Я не помню, кто ты…
Лицо моего друга делается озабоченным, почти испуганным.
— Это нехорошо, — говорит он. — Очнись и вспоминай. Не позволяй злобным тварям сожрать твой разум.
Я напрягаю память. Товарищ ждет. Псы повернули заиндевевшие морды.
И тут моя заблудившаяся в каких-то далеких холодных теснинах душа возвращается — меня озаряет вспышкой памяти, как ударом молнии. Это очень смешно — я хохочу.
— Ты не поверишь, Белый Лось!
Белый Лось неуверенно улыбается в ответ.
— Ты вернулся в срединный мир, Облако? Ух, я подумал, что Гнус натравил на тебя своих волков…
— Это Великий Дух подшутил надо мной, — говорю я, все еще смеясь. — У Гнуса не хватит силенок заставить волков из удела мертвых напасть на меня так издалека… Послушай, Белый Лось, это не злая, а очень смешная история. Я сейчас видел в снежном поле следы мягких лап — и пошел по следам. А они привели меня в дом белого человека! Я сам был белый человек — белее вареной куропатки — и смотрел на тебя из каменной норы, как сова глядит на свет. И моргал — вот так!
Я хлопаю заиндевевшими ресницами — и мой дорогой друг Белый Лось, мой защитник в срединном мире и побратим, наконец, тоже начинает смеяться.
— На каменную стену наклеена бумага, — продолжаю я, — а на бумаге висит плоская серебряная вода, как лед в замерзшем озерце. И я видел в этой воде отражение твоего лица — ты был похож на бобра, брат! Ты был почти совсем бобер, который услышал плеск весла каноэ — и страшно удивился.
— Сова и бобер! Какие мудрые звери в твоем глупом видении! — насмешливо говорит Белый Лось. — Ты вправду видел это или придумал для смеха? Чтобы я не беспокоился за тебя?
Я подхожу. На мне малица из белой замши, вышитая священными защитными знаками — красным бисером и красной шерстью. Мои косы покрылись изморозью; в них вплетены перья священного Ворона. У меня за плечом — мешок, я помню, что в мешке лежат мой одухотворенный семизвонный бубен, на ободе которого нарезаны имена моих покровителей, таловая колотушка и маленький, закупоренный и обвязанный пузырем горшочек с рыбьей кровью. Я вспомнил все: я — Облако, сын Высокой Скалы, шаман.
— Я видел наяву, — говорю я. — Ты знаешь, иногда я просто вижу.
— Ты — самый сильный шаман от верховья Черной реки до тальниковых отмелей, — говорит Белый Лось, гордо улыбаясь. — Кто еще может видеть другие места без песни и бубна? Ты прав, прихвостни Гнуса поджимают свои поганые хвосты, когда видят твоих друзей в трех мирах.
— Эта история — смешные пустяки, — говорю я.
— Девушка, которую ты вернул из мира теней — не пустяки.
Мы возвращаемся из стойбища по ту сторону ледяных холмов, стойбища наших северных соседей — айну. Девушка-невеста провалилась в полынью, от холода в ней загорелся жестокий огонь, пожирающий тело — я погасил жар песнями и умолил священного Ворона показать девушке дорогу из земли мертвых к родному дому. Мы с ней улетели вместе. Скелеты в нартах, запряженных дохлыми псами, не дождались ее души — я слышал раздраженное клацанье костей и унылый вой ветра в пустых грудных клетках, когда мертвые погоняли своих псов. На всякий случай, я задержался, чтобы пройти по следам их нарт до самого берега никогда не замерзающей Реки Снов — убедился, что скелеты пересели в каноэ и уплыли восвояси.
Мы с Белым Лосем уезжали из стойбища айну, когда девушка уже пила мясной отвар — на ее лицо вернулись живые краски. Ее жених подарил нам оленя; каменно-твердые куски туши привязаны к нарте, на них с интересом косятся собаки.
Ее жениху не придется вековать век в одиночестве или искать подругу за семь белых земель.
— Она красавица, — говорю я. — Ей рано умирать. Ее глаза блестят, как черная вода ручья среди белых снегов, а губы припухли, словно ягоды морошки… Я один пошел бы за ней в нижний мир, если бы Ворон не прилетел.
— Жалеешь, что не можешь взять жену? — спрашивает Белый Лось.
Я вздыхаю. Я жалею, что не могу коснуться женской груди и что никогда не танцевал с мужчинами рода танец Большой Охоты. Я жалею, что над моим левым соском нет шрама от священного ножа. С того года, который делает мальчика мужчиной, половина моего лица покрыта перьями татуировки — черной тенью Ворона: я вижу и слышу духов — врагов и хранителей рода. Мое тело — пристанище невидимых существ. Женщина, в которую я войду, может родить зверя или демона — поэтому я не смею думать о любви. Но я могу спасать людей, я могу находить пропажу и мирить спорщиков, я могу предотвратить голод и мор. Я должен стыдиться, что жалею о жизни простого человека — оттого молчу.
Белый Лось понимает меня. Он переводит разговор на другую тему.
— Надо идти, Облако. Хорошо бы добраться до стойбища затемно.
Черный лес кажется ближе, чем он есть; глухая тьма падает, как олений полог. Нам надо торопиться. Я поднимаю собак, они тыкаются веселыми носами в мои рукавицы. Псы сыты; айну дали им вяленой рыбы, но еще они глотали красный лед оленьей крови. «Хок, хок!» — кричит Белый Лось — собаки, крутя пушистыми хвостами, так легко сдвигают нарту, будто она сплетена из бересты…
В типи вспыхивает огонь — и начинает биться живое сердце дома.
Я скидываю рукавицы; мне хочется сунуть руки в пламя, как в воду — кажется, кровь в пальцах превратилась в острые льдинки. Белый Лось вешает на крючок медный чайник, набитый снегом.
— Хочешь вареного мяса? — говорю я и вытаскиваю из-под полости горшок. Пока нас не было, типи промерзла насквозь, не помог даже вал снега на пологе: отвар в горшке обмелел от холода, а куски оленины вмерзли в него, как валуны в оледенелую реку. Белый Лось улыбается.
— Я — великан Подопри-Небо, грызу камни, запиваю вьюгой…
Я разгребаю угли, ставлю горшок на камень очага. Белый Лось кладет на шкуру, присыпанную снегом, большой кусок мерзлой оленьей грудинки.
— Нет, это возьми себе, — говорю я. — Возьми для своей жены. Младенец у нее внутри будет есть мясо вместе с ней. А остальное отнесешь моим старикам. Скажешь моей сестренке, Весенней Заре, что я благословил это мясо: тот, кто его съест, станет сильным и прекрасным, как олень.
Белый Лось кивает. Спрашивает:
— А что останется тебе?
— А ты когда-нибудь слыхал, чтобы шаман умер от голода? — смеюсь я. — Ты же видишь, у меня есть запасы. И потом — мне принесут еды, а вам — нет.
Чайник закипает, пена плещет на угли. Я бросаю в кипяток горсть чая.
— Видишь, — говорю я, — мясо, чай и табак у меня есть всегда. Я богат, потому что так хотят духи.
Белый Лось качает головой.
— Если бы Гнус вытащил кого-нибудь из мира мертвых, он бы взял за это десяток живых оленей или связку лисьих шкур, — говорит Белый Лось. — А потом жаловался бы на бедность, на то, что мох курит и жует толченую кору. Побоялся бы хвастаться богатством, чтобы ни духи, ни люди не позавидовали и не позарились…
— Я не боюсь ни людей, ни духов, — говорю я.
— Потому что твое богатство — это смешная история, — хмыкает Белый Лось. — Выдуманная для забавы. А настоящее богатство — твоя шаманская сила. Честная сила.
— Задабриваешь меня, как опасного чужака, — смеюсь я и протягиваю ему трубку.
— Прости, брат, — говорит он грустно. — Ты же знаешь, сегодня я не могу курить и болтать с тобой. Мне жаль. Вели своим волкам охранять тебя от тварей Гнуса — не забудь. Он клялся сожрать тебя с костями. Вдруг натравит на тебя что-нибудь, когда ты заснешь?
— Поезжай к жене, — говорю я. — Гнус не слаб, но силен, как человек. Поверь, ничего страшного не произойдет.
— Все равно я беспокоюсь, — говорит Белый Лось. — Когда ты спишь, твоя душа всемогуща в семи белых землях, над ними и под ними, а тело уязвимо.
Я ободряюще киваю, наливаю чая. Он отхлебывает — большим глотком, почти кипящего, не чувствуя обжигающего жара кипятка — и ставит кружку на поставец. Я сижу рядом на корточках и смотрю в огонь.
Я не очень верю, что Гнус появится без объявления войны. Как-то раз он уже вызывал меня на поединок… неприятная была история. Мне хотелось бы избежать этой вечной дележки власти, славы, оленей, земель, в которой участвуют почти все шаманы — но никуда не денешься. Стоит приехать домой в горе или в праздник, непременно застанешь Снежную Сову, который снисходительно ухмыльнется, Гнуса, который будет шипеть проклятия вслед, заискивающего Искру или, хуже всего, Морошку, женщину-шаманку, страшную и отвратительную, будто выходец из страны снов, с лицом, длинным, как олений череп. Морошка хватает за рукав, шипит в ухо: «Останься со мной этой ночью — я хочу родить своего медведя с человечьей головой, он вырастет до небес и станет хозяином семи снегов!» — а мне тяжело ответить вежливым отказом, я хочу огрызнуться, как пес.
Искра отводит меня в сторонку и просит откровения.
«Неужели тебе трудно, Облако? — нудно умоляет он который раз. — Я знаю, у меня есть, есть дар — а вот духи не хотят мне показаться. Старики говорят, что дар можно усилить кровной связью… позволь мне прокусить твой указательный палец, Облако? А? Я тебе сотню оленей дам… нет… связку песцовых шкур — отличные песцы, шкурки — одна к одной… или даже мешочек золотых самородков, вот такой — за одну капельку крови, крохотную! Помоги мне, Облако, прошу тебя! Я слыхал, что можно умыться собственной кровью, это — очень сильно, но я боюсь, а с твоей кровью внутри не побоюсь ничего…»
Нет у него никакого дара, хотя его лицо татуировано, и он считается шаманом. Шаман глухой и слепой, не видит следов, не слышит зова — шаман-пустышка. Интересно, за что ему дают оленей и шкурки, если у него нет дара? Искра обманывает своих соплеменников? Он богат, значит, у него хорошо получается ложь, но ему это совсем не нравится, его совесть мучает. Нет сил, конечно, отказаться от подарков, но хочется получать подарки за настоящее дело — мне даже жаль его, несуразного человека… Но разве можно одухотворить того, у кого нет шаманской силы от природы? Тем более, таким жутким способом — дать выпить человеческой, а не рыбьей крови!
Тогда я впервые думаю, что кто-то хочет навести на меня порчу. Подло. Через Искру, глупого, жадного Искру, который верит в эту чушь про кровную связь и то, что откровение можно купить!
«Кто тебе сказал про кровь?» — спрашиваю я.
«Сломанный Нож. Он помнит шаманов с Китовых Излучин…»
Сломанный Нож — родич Гнуса.
«Зови духов в полнолуние, Искра, — говорю я. — Зови духов, бей в бубен, пой и верь. Другого способа нет. Не пей зелий, которые тебе предложат, не ешь грибов, собранных не тобой, и забудь о крови, своей и чужой. Все это может погубить тебя, все это — злой обман, игры волков под холодными сполохами, опасный путь. Поверь мне».
Искра болезненно улыбается. Он мне не верит и завидует. Следующей луной его найдут окоченевшим у погасшего очага. Его собственная кровь красным льдом растечется вокруг. Рядом будет валяться пустая фляга, из которой я учую зеленый запах. Искру похоронят, как шамана — между холмами, поставив нарту для его последней дороги на четыре собачьих черепа — все поверят в его откровение перед смертью. Наверное, это осчастливит его неприкаянную душу.
А я буду думать, что его убили. Уговорили причинить себе смертельный вред, навели порчу не заклятиями, песней и бубном, а обычными лживыми человеческими словами. Может быть, даже получили за это связку дивных песцовых шкурок — кончики волосков тают в воздухе, как морозный туман — или мешочек золотых самородков…