Многие члены Совета поймали себя на том, что согласно кивают, едва ли сознавая комизм ситуации. Они, политические лидеры, на важнейшем заседании Совета слушают десятилетнего мальчика, объясняющего, как трудно призраку выйти из своего тела, и что же? Они кивают без тени улыбки.
— И последнее, а потом мы тебя отпустим, — продолжил Кетиль. — Вернемся к белокурой даме из Королевской библиотеки.
Алекс весь напрягся. У него сводило живот всякий раз, как он вспоминал эту женщину. Ее нездешняя красота, ее жестокость и трагический исход этой встречи — все отзывалось в нем невыносимой горечью, а пуще всего мучительное сожаление о том, что он ничего не сделал, чтобы отвратить беду.
— Я про нее уже все рассказал… — промямлил он, надеясь, что, может, этим и обойдется.
— Да, конечно. Но я хотел бы, чтоб ты как можно подробней вспомнил один момент. После этого, даю слово, мы оставим тебя в покое.
— Ладно.
— Ты говорил, что эта дама разглядывала ваши руки, так ведь?
— Да, линии на ладонях, чтобы посмотреть, кто из нас самый везучий.
— Пожалуйста, Алекс, сделай еще одно усилие и расскажи нам, как это было.
Мальчик набрал побольше воздуха и постарался вспомнить.
— Сперва она смотрела мою руку и сказала…
— Что сказала?
Он замялся. В других обстоятельствах он, конечно, не решился бы повторить слова той женщины, но в странном сне наяву, в котором он жил последние два дня, это его почти не смущало.
— Она предсказала мне «великую, прекрасную, долгую-долгую любовь», — потупясь, тихо сказал он.
Впервые за все это время по лицам собравшихся пробежало что-то вроде улыбки.
— А Бриско? Ему она что сказала?
— Почти ничего.
— Почти ничего?
— Ну да. Потому что мы как раз подъехали к концу галереи, и потом, она что-то увидела у него на руке, что-то такое, от чего она стала прямо сама не своя, но я не знаю, что это было.
Воцарилось молчание. Бьорн Йоханссон, сидевший рядом с сыном, почувствовал, что все взгляды обратились на него. «Вот оно, — подумал он, — десять лет хранить тайну, а прошлое все равно рано или поздно настигнет…»
После похорон короля он сделал то, что почитал своим долгом в этот тревожный момент: довел до сведения своих друзей по Совету «видение» Алекса и загробное предостережение старого короля. Он был человеком разумным и уважаемым. Его выслушали и не отмахнулись, как от сумасшедшего. Не забыл он и упомянуть, что король обращался не к кому-нибудь, а именно к Бриско. И вот, всего через несколько дней Бриско был похищен той белокурой женщиной… Как тут не усмотреть связи? Оставалось открыть тайну, столь бережно хранимую до сих пор, — о появлении Бриско у них, Йоханссонов, в ту давнюю зимнюю ночь. Но он не ощущал в себе ни силы открыть ее прямо сейчас, ни права сделать это без согласия Сельмы. А главное, был Алекс — Алекс, сидящий тут, рядом, которому уже пришлось пережить более чем достаточно.
— Я тоже не знаю, — сказал он, опережая вопрос, который вертелся у всех на языке. — Не знаю. Мы с Сельмой, правда, сразу заметили кое-что на ладошке Бриско, но я, право, не представляю…
— Что вы заметили, Бьорн?
— Ну, как бы это сказать… у Бриско всю жизнь на ладони этакая метка, что ли, у основания большого пальца.
— Метка?
— Да, похожая на шрам от ожога, в виде креста.
Снова воцарилось молчание, вскоре нарушенное мягким ровным голосом одной из советниц, сидевшей через стол от них:
— Эта метка была у него с рождения?
Спохватившись, она тут же поправилась:
— Она у него с рождения?
Бьорн был в замешательстве. Никогда ему и в голову не приходило солгать в Совете — ни разу за все двенадцать лет, что он в нем состоял. Ему вспомнилась клятва, которую он приносил в этом зале в день своего посвящения. Громким голосом, стоя перед всем Советом, он обещал тогда, что не будет ни «умышленно лгать» в этих стенах, ни «умышленно утаивать то, что может затрагивать общие интересы».
— Ты слышал вопрос? — мягко, но настойчиво окликнул его Кетиль.
— Слышал, — отозвался Бьорн и решил сказать правду.
Откуда ему знать, родился Бриско с этой меткой или кто-то пометил его сразу после рождения?
— Я не знаю… — выговорил он и почувствовал, как давят на него удивленные взгляды советников. — Я… я не присутствовал при его рождении.
— Сельма-то должна знать, — сказала женщина по другую сторону стола.
— Сельма тоже не знает.
Бьорну было невмоготу. Усталость, нестерпимая боль утраты, а теперь еще неизбежность публичного признания, что его сын — не сын ему, — все это вдруг навалилось на него непосильной тяжестью. К глазам подступали слезы, он был на грани обморока. Только присутствие Алекса заставляло его держаться.
— Прости, Бьорн, — сказал Кетиль, заметив, в каком состоянии его зять. — Прости, ты слишком вымотался. Я думаю, лучше будет…
Тут отворилась дверь, и вошел стражник; он направился к председателю и принялся что-то шептать ему на ухо. Кетиль внимательно слушал, потом обратился к собранию:
— Какая-то женщина требует, чтобы ее выслушали. Она утверждает, что это срочно и крайне важно. Предлагаю принять ее. Есть возражения?
— Никаких возражений, если это имеет отношение к повестке дня.
— По ее словам, имеет.
Стражник вышел, и не прошло и полминуты, как он вернулся, пропустив вперед женщину лет шестидесяти, приземистую толстуху, тяжело отдувающуюся, одетую в грубую крестьянскую накидку.
— Дамы-господа… — сказала она, откидывая капюшон, и все увидели одутловатое лицо с большими темными слегка навыкате глазами.
Весь Совет ахнул в один голос:
— Нанна!
Ее лицо блестело от пота, всклокоченные полуседые волосы обрамляли его какой-то дикой гривой.
— Ну да, — зычным голосом отозвалась она, — я и есть! Простите, коли напугала. Извиняюсь за такой вид, времени не было красоту навести… Ну, то есть чтоб не совсем уродиной… Как раз, видите, поспела. Извините тоже, что так влезла, но мне сказали, что вы тут собрались насчет мальчонки, которого увезли… а я как раз кой-чего знаю… тогда, десять лет назад, не могла рассказать, а теперь могу… потому что… ох, вспоминать-то больно… знали б вы, как больно… мой-то Арпиус, бедный… не заслужил он такого… накануне еще говорил мне: «Готовь, Нанна, котел… завтра будет в нем два славных зайчика… один тебе, один мне… с травками-приправками…» — потому что мы с ним оба поесть были не дураки, уплели бы за милую душу по зайцу на брата, а чего вы удивляетесь? Так он зайцев и не принес, сами знаете почему… а большой котел я с тех пор и не трогала… только я ведь не про то хотела… я про мальчонку, потому что…
— Нанна, — перебил ее Кетиль, — успокойся. Сейчас тебе принесут кресло, ты сядешь и спокойно объяснишь, зачем пришла.
— Чтоб мне да сидеть за столом Совета? Как можно? Куда мне такой почет! Лучше так постою. Восемь часов отшагала, так уж маленько-то погожу рассиживаться.
— Ну, как хочешь. Мы тебя слушаем.
— Подождите, — вмешался Бьорн. — Мне бы хотелось, чтоб Алекса теперь отпустили. Я думаю, в его присутствии больше нет необходимости.
— Конечно, — сказал Кетиль и повернулся к мальчику: — Алекс, ты свободен. Стражник проводит тебя домой. Благодарю тебя от имени Совета Малой Земли. Ты нам очень помог. И держался молодцом.
Мальчик встал и пошел к выходу, а советники в знак признательности тихонько похлопали по столу кончиками пальцев.
Женщину в тяжелой накидке, стоящую за креслом покойного короля, знали все. Вот уже десять лет, как она исчезла из города, и никто о ней с тех пор не слышал. Но забыть ее не забыли. Разве Нанну забудешь? Кто не слыхал от нее раза три как минимум про ее «бедного Арпиуса» и зайцев, которых он так и не принес?
— Мы тебя слушаем, Нанна, — повторил Кетиль. — Постарайся рассказывать все по порядку и, если можно, не слишком отвлекаться на ненужные подробности.
— Насчет подробностей попробую так, чтоб без лишних, только какие надо… а чтобы по порядку — уж как сумею, с этим у меня не больно-то… заносит меня, то на одно сверну, то на другое… да вы не стесняйтесь, одерните, если заболтаюсь… в общем, начну с того вечера, когда мой Арпиус не вернулся с охоты… поехал с Иваном, сыном короля Холунда… обещал мне двух зайцев, да я не об зайцах переживала… хоть мы их оба и любили… тушила я их в котле… румяные получались… а то можно в маринаде, да с луком, с морковкой, с чесноком… только тогда надо денек-другой подержать, чтоб помягчели…
— Нанна… — тихонько одернул ее Кетиль, хмуря брови.
— Ох, простите… так вот, нет и нет моего Арпиуса… уж и ночь на дворе, и снег валит… что уж там было на этой охоте, ничего не знаю… одно только знаю: утром уехал, а вечером так и не вернулся…
5
Безмолвие медведя
Иван, единственный сын короля Холунда, выезжает на охоту со своим слугой Арпиусом. Бледное солнце отбрасывает на снег серые тени их лошадей, которые движутся шагом след в след: высокий вороной жеребец Ивана и маленькая серая в яблоках кобылка Арпиуса. Над их головами продолговатое белое облако растягивается и разворачивается, как длинный шарф, высоко в небе. Неспешно пересекают они равнину, направляясь к ландам, где, может быть, попадутся зайцы, разыскивающие проталины с подснежной травкой.
— И зачем ты мне, собственно нужен, Арпиус? — спрашивает Иван.
— О, да, считай, ни зачем… Разве только затем, чтоб мешать вам стать тем, кем вы стали бы, если б я вам не мешал.
— А именно? Не можешь ли выражаться яснее?
— А именно — самодовольным юнцом, ничего, кроме своей особы, не видящим, который считает себя выше других по той единственной причине, что он — сын своего отца.
— А что, это не так?
— Что вы — сын вашего отца? Так, так…
— Нет. Что я выше других.
— О, выше, как же, как же. Да вот хоть сегодня утром, когда вы поскользнулись, садясь в седло, и повисли на стремени — вы были, прямо скажем, на высоте. А на прошлой неделе, помните, когда у вас живот прихватило…
— Арпиус! Ты хоть помнишь, с кем говоришь?
— Да, увы, с нашим будущим королем.
— Что это за «увы»?
— Я сказал «увы»?
— Да, ты сказал: «увы, с нашим будущим королем».
— А, ну, видно, сорвалось с языка… или я имел в виду, что негоже так говорить с будущим королем, вот и сказал «увы». Себе в упрек, понимаете ли.
— Врешь! Разве твое «увы» не относится к тому, что я — будущий король?
— Ну что вы, я бы себе такого не позволил!
— Даже если бы думал именно так?
— Тем более, если бы так думал.
— А ведь думаешь, а?
— Я никогда ничего не думаю на пустой желудок, а сейчас именно тот случай.
— Ты сам — одно сплошное брюхо!
— Точно, а вы без головы — вот мы и два сапога пара.
— И не надоест болтать пустое!
— Все не такое пустое, как мое брюхо. Слышите, скулит? А где нам с таким хилым оружием добыть себе обед, да еще и зайцев, которых я обещал принести любимой женушке. Лук и стрелы!
А вы знаете, что человечество изобрело порох? Эх, надо было держать вас в курсе современности…
— Ты же знаешь, я не люблю охоту с карабином.
— Вы разделяете взгляды дичи, и это делает вам честь.
Так они едут, обмениваясь колкостями, коротая дорогу полушуточной перебранкой. Арпиус превосходно справляется с возложенной на него миссией: напоминать принцу, что он — всего лишь человек, и постоянно сбивать с него спесь. Король Холунд и сам держит при себе шута, который под видом острот говорит ему правду в глаза. Он считает такой обычай весьма мудрым и приставил к сыну лучшего в этом деле — Арпиуса. Тот совмещает обязанности слуги, наперсника, телохранителя и советчика, но к тому же, не стесняясь, отпускает своему господину нелицеприятные, а порой и неприятные замечания, которых никто другой себе не позволил бы: «Помылись бы вы, мой принц, а то от вас потом разит». Или, например: «Иногда мне сдается, что у вашего коня словарный запас больше, чем у вас».
Иван чаще всего только смеется, но бывает, что Арпиус попадает не в бровь, а в глаз:
— Кто считает, что все его любят, может здорово возомнить о себе.
— По-твоему, я возомнил о себе?
— Я этого не говорил.
— Сказал, вот сейчас.
— Нет, не говорил. Я рассуждал в общем и целом.
Он предостерегает своего господина против подхалимства придворных:
— Уж лучше общайтесь со своим конем, он хоть вам не льстит.
Он осмеливается даже подпускать шпильки по адресу Унн, красавицы-жены Ивана, вернее, по поводу того, какую пару они составляют.
— Вы ее не стоите.
— Правда? Ты считаешь, она слишком красива для меня?
— Нет, я считаю, она недостаточно некрасива. Не то чтоб вы были уж такой урод (хотя носу вас подкачал), но, видите ли, мой принц, штука в том, чтоб подходить друг к другу. Вот на меня посмотрите: маленький, толстый, почти одноглазый, на двадцать лет старше вас, стеснен в средствах, поскольку мой хозяин (которого вы прекрасно знаете) мне мало платит. Но я это все знаю и вот нашел себе Нанну, которая хоть и не уродина, однако и не… впрочем, вы ее видали. Ну вот мы и можем идти рука об руку без того, чтоб люди на нас оборачивались.
— А на нас люди оборачиваются?
— На кого?
— На Унн и меня!
— Я этого не говорил.
— Сказал!
— Нет, не говорил.
Пессимизм Арпиуса сравним лишь с его нахальством. Иван к тому и другому привык. Более того: они его забавляют. К тому же Арпиус для него — неистощимый источник бесценной информации. Говорить с ним — все равно что пробраться переодетым в таверну и послушать, о чем люди толкуют.
— Боятся за вас, мой принц.
— Да ну, правда?
— Да, я имею в виду, те, кто вас любит, а такие, как ни странно, есть.
— И чего они боятся, те, кто меня любит?
— Чего? Ничего. «Кого», так будет правильнее.
— Ну и кого же?
— Сказать?
— Да, пожалуйста.
— Вашего кузена.
— Кузена? Какого?
— Ищите и обрящете. Чтоб облегчить вам задачу, напоминаю, что у вас только один и есть.
— Герольф…
— Да, Герольф.
Имя названо. Иван досадливо вздыхает. Про этого Герольфа он уже слышать не может. Если Его Величества короля не станет, наследником, разумеется, будет Иван. Но если Иван окажется выведен из строя, на трон взойдет второй претендент — единственный королевский племянник Герольф. А того сжигает честолюбие. Как он этого ни скрывает, оно так и пышет у него из глаз, из уст, из ноздрей его коня.
— Мне нечего бояться Герольфа. Что он мне, по-твоему, может сделать? Убьет?
— …
— Арпиус, ты всерьез думаешь, что он может меня убить?
— …
У Арпиуса язык без костей, как, впрочем, и у его жены Нанны, так что они и впрямь хорошая пара. И если он молчит — значит, не хочет отвечать. Натянув поводья, он отстает на несколько метров. Ивану это не нравится, он останавливается и ждет.
— Арпиус, прошу тебя, скажи серьезно, что ты думаешь про моего кузена Герольфа.
— Ладно. Я думаю, что если бы зависть измерялась в килограммах, его конь под ним бы рухнул.
— Допустим, но от этого до убийства, знаешь ли…
— Он вспорол бы вам брюхо так же спокойно, как я бы выпотрошил цыпленка.
— Это уж ты хватил!
— Вы правы, я не люблю потрошить цыплят.
Они едут друг за другом и вот уже несколько минут, против обыкновения, молчат. Снег хрустит под подковами. Как-то внезапно похолодало. На горизонте, к северу от искрящейся равнины возносит трехглавую вершину оледенелая гора. Прошлой зимой с нее спустился медведь и напал на двух охотников. Одного задрал, другой остался без руки. Такое случается каждые восемь — десять лет, в особо суровые зимы. Медведи, обезумев от голода, выходят на равнину и нападают на людей. Те немногие, кому удалось остаться в живых, все, как один, рассказывали о странном и страшном явлении: о предчувствии беды. Казалось бы, ничто ее не предвещает, однако возникает ощущение, что надвигается нечто ужасное. И дело идет о жизни и смерти.