Так что теперь Сиградд считался чужаком и для Барсов, и для любого другого из Северных Кланов. И теперь любой из обитателей этих суровых земель вправе был убить Сиградда. Не опасаясь мести со стороны его собратьев.
Причем и сам защищаться Сиградд не мог. Нечем было защищаться. Ибо оружие ему тоже пришлось оставить с внутренней стороны частокола. Так что даже смерть не могла быть избавлением для изгнанника. Но сулила лишь вечное скитание по Нижнему Миру, во мраке и страхе.
В расстроенных чувствах покидал Сиградд родное селение. Шел куда глаза глядят. И все равно, куда. А потому не заметил изгнанник настигшего его чужака. Того самого — старика в плаще и с посохом. И только сейчас к удивлению своему Сиградд заметил, что лыж старик не имел. Зато шел по сугробам, точно по тракту. Вышагивая легко и уверенно.
— Ты помог мне, добрый человек, — произнес старик, поравнявшись с изгнанником, — и теперь я хочу помочь тебе.
— Куда тебе, — печально вздохнув, отмахнулся Сиградд, — жалкий слабый старик — что ты можешь?
— Ну, для начала — показать тебе дорогу, — ничуть не смутившись, изрек давеча спасенный чужак, — а еще поклясться, что, отправившись со мной, ты уж точно ничего не потеряешь. Потому как нечего тебе уже терять. А вот приобрести…
— Ну, пойду я с тобой. И что? — все сомневался бывший охотник, — если не звери нас разорвут, то мои же бывшие собратья зарубят. Или из луков застрелят. Я ведь теперь не то, что тебя — сам себя защитить не смогу.
— Ну, — произнес в ответ старик, — уж, по крайней мере, я не такой и беспомощный.
С этими словами он взмахнул посохом… на вершине которого внезапно вспыхнуло несколько синеватых искр. Взметнувшись над головами Сиградда и его попутчика, миг спустя искры осыпались на снег. И превратились в призрачные фигуры волков. Волки бежали рядом с двумя людьми, окружая их, как и подобает страже.
«Да ведь он и впрямь колдун!» — осенило Сиградда, вспомнившего подозрения одного из бывших собратьев-Барсов на суде.
А следом изгнанник подумал, что и нападение волков тогда, днем, на лесной опушке могло быть подстроено самим стариком-чужаком. Подстроено, дабы — что? Конечно же, надавить на жалость кого-нибудь из местных. И тем подтолкнуть его на нарушение обычая.
Так неужели выходило, что изгнали Сиградда из-за обмана? То есть, колдун намеренно сломал прежнюю жизнь молодого охотника — чтобы заполучить его себе? И для каких, интересно, целей?
Сиградд едва подавил в себе первое же, последовавшее за этими мыслями желание. Оторвать голову истинному виновнику своего нынешнего положения. Старику, набивавшемуся теперь в друзья.
Сиградд готов был убить его — но сдержался. И не только потому, что испугался колдовства. Вдобавок, убив старика, он убил бы надежду. Наверное, последнюю свою надежду на жизнь, а не существование.
«В конце концов, он прав: терять мне нечего, — подумал изгнанник, — а значит, чего я боюсь? И на что могу рассчитывать… кроме этого колдуна? Даже если он злой и коварный, хуже сделать он все равно мне не сможет. Куда хуже-то?»2
Громоподобный бой исполинских часов на соборе возвещал богобоязненным жителям Каллена о наступлении полдня. Не ахти какое важное событие для большинства горожан: очередной проживаемый день перевалил за середину. Но для Равенны этот звук нес особый смысл. По крайней мере, сегодня. Ибо этот полдень обещал быть последним в ее отнюдь не долгой жизни. Так что не покривил бы против истины тот, кто сказал бы, что звонили колокола собора по ней, Равенне.
Час назад приходил святой отец — исповедать. Равенна отказалась. Сказала, что не чувствует за собой грехов… по крайней мере, сокрытых. Ведь все, что она могла скрывать, и так уже выдала. Братьям священника по вере. Тем самым, смиренным, но не отступным, кого и стар и млад знают как Святую инквизицию.
Инквизитору и его помощникам не пришлось даже прибегать к орудиям пыток. Достало лишь продемонстрировать хрупкой женщине весь арсенал церковного дознавателя — и хрупкая женщина сломалась. Просто потому, что панически боялась боли. А чересчур живое воображение не преминуло подсказать, какая это могла быть боль… на дыбе, например. Или в «сапоге». Или в тисках. Или когда раскаленный прут касается голой кожи. Да и прикрытой одеждой тоже.
Равенна призналась во всем. И в занятиях колдовством. И в том, что якшалась с дьяволом… да-да-да, это был именно дьявол, а не так называемые «силы природы» и «духи стихий». С отца лжи станется выдать себя за кого угодно. Подвернулся бы человек подходящий. Слабый в вере, лишенный истиной веры — и потому подвластный любому лукавству и искушению, как сухие листья даже слабому ветру.
Не стала Равенна отрицать и то, что хранила, изучала и (о, ужас!) переписывала, дабы сберечь для потомков рукописи безбожных язычников. То есть, идолопоклонников и бесопоклонников. Про то, что многие из этих рукописей достались ей в наследство от матери, Равенна, правда, умолчала. Но лишь потому, что инквизитор не спрашивал.
Наверное, продлись допрос чуть дольше, пришлось бы Равенне рассказать, как она ездила на шабаш. Именно так: на шабаш с вызовом дьявола и гнусной оргией. А не просто на встречу с двумя женщинами, занимавшимися примерно тем же, что и она. И готовыми обменяться знаниями.
Страшно было представить, какие «подробности» приписала бы этой встрече фантазия инквизитора — как цветы на навозе разросшаяся на следствиях обета безбрачия. Но уж, по крайней мере, о ней, встрече Равенны с парой чудом обнаруженных коллег, дознаватель не знал. Поэтому и не спрашивал.
А ближе к окончанию допроса Равенна все-таки не удержалась. И напомнила, не без надежды на оправдание, что колдовством своим спасла жизнь соседскому мальчику, умиравшему от холеры.
Что ж. Кто-то мудрый вроде говорил: «Пока дышу — надеюсь». Вот только в данном случае всякие надежды были напрасны. Какой угодно реакции ждала Равенна от инквизитора. Кроме той, что последовала в действительности.
«Спасла? — со злым… нет, горьким сарказмом переспросил непоколебимый в вере церковный дознаватель, — ты спасла лишь тело мальчика. Волшбой своей и обращением к адским силам погубив бессмертную душу. И теперь я сам и братья мои молимся за то, чтобы эта невинная душа не досталась Нечистому на поругание».
Пришедший для исповеди священник был не чета давешнему инквизитору. Негромкий и мягкий голос. Добрые и понимающие глаза, в которых и в помине не было того фанатичного блеска, с каким дознаватель обращался к Равенне во время допроса. И, как признался сам святой отец, вовсе не за грехами он пришел к обреченной женщине. Но просто дать облегчить ей душу… а заодно хоть напоследок попробовать обратить в истинную веру. И тогда, быть может, Всевышний простит Равенну.
Как бы то ни было, но даже от предложенной душеспасительной беседы она отказалась. Сочла неразумным тратить на нее последний, отпущенный ей час жизни.
С другой стороны, подумала она с запоздалой досадой, когда священник ушел — а на что еще этот час потратить? Последний раз вдохнуть свежий воздух? Полюбоваться солнцем? Съесть что-нибудь вкусное? Ну, так в камере, где держали Равенну, не было даже крохотных оконец. Свежий воздух и дневной свет просто не могли проникнуть туда. С кормежкой в подвалах инквизиции дела обстояли не намного лучше, чем со свежим воздухом. Что до солнца, то его тем более Равенна не видела ни разу в жизни. Как и большинство тех, кто ныне топчет эту землю.
Часы на соборе продолжали бить, когда дверь в крохотную камеру с лязгом отворилась. Равенна успела насчитать семь или восемь ударов.
«Пора», — коротко велел женщине заглянувший монах. Плотный, коренастый и с простым лицом деревенщины.
Ослушаться Равенна не осмелилась. В противном случае пара увесистых кулаков напомнила бы женщине о ее месте в этом мире. И в предстоящем действе.
«Вот диво-то! — подумала Равенна, понуро двинувшись вслед за монахом, — что так, что эдак мне грозит смерть. А я еще чего-то боюсь…»
Раздумье было единственным отвлечением, или, если угодно, развлечением, пока она петляла на пару с коренастым монахом в темных коридорах. И покуда дожидалась этого «пора», прежде чем отправиться на свою последнюю прогулку.
Мысли Равенны крутились вокруг всего одного вопроса — как ей угораздило попасться. И по всему выходило, что не угодить на крючок Святой инквизиции она не могла.
И дело было не только в соседском сорванце и его недуге. Тем паче, и сам этот недуг в городах вроде Каллена — больших, тесных и грязных — был столь же в порядке вещей, как смена дня и ночи. На центральных улицах и площадях еще так-сяк, но там, где дома чуть ли не налезали один на другой, наверное, даже свиньи побрезговали бы жить. Но не люди! Собственно, большинство горожан именно там и жили. В этих теснящихся, просто-таки скученных домах. Так что, скорее, следовало удивляться другому. Как холера до сих пор не выкосила население Каллена поголовно.
И не само по себе доброе дело, Равенной свершенное, ее погубило. Даром, что говорила мать ей еще в детстве: «Ни один добрый поступок не остается безнаказанным». Да даже если б Равенна и отказала несчастной соседке, если б захлопнула тогда дверь перед нею, заплаканной и отчаявшейся — что бы это изменило? Скорее, появилось бы у Равенны на одного врага больше. И враг этот, соседка то бишь, первой бы побежала доносить на «злую ведьму».
А так… по крайней мере, Равенна могла утешать себя тем, что не соседка ее заложила. Не та соседка — несчастная мать, ее стараниями превратившаяся в мать счастливую. Но опять же, что это изменило? Ведь шила в мешке не утаишь.
Не заболей вообще несчастный малец, а кто-нибудь все равно заметил бы странное. Заметил бы, что живет поблизости женщина вроде взрослая, а до сих пор не замужем. И в церковь не ходит. И время от времени ночью не спит — свет горит в окне. Масло драгоценное тратит… и на что вообще живет, интересно?
А главное: выглядит эта особа как-то… не по возрасту. У сверстниц вон, у кого брюхо и грудь обвисли после очередных родов, у кого синяк в пол-лица — дражайший супруг жизни учил. А у кого-то уже и морщины, пряди седые. Тогда как Равенна какая-то гладкая, гибкая и стройная до сих пор. Словно девочка.
Странно? Несомненно. А любые странности, как известно, от Лукавого. Так что донести на Равенну мог, по большому счету, кто угодно. Поводов хватало. А уж когда святые братья нагрянули к ней с обыском, когда обнаружили рукописи и ее собственные записи, отпираться уже не имело смысла.
Так думала Равенна, следуя за монахом. И к тому времени, когда оба вышли из подземелья на площадь перед собором, пришла к неожиданно успокаивающему заключению. Что все-де предопределено. Вся жизнь каждого человека от рождения до смерти. Ни то, ни другое сам человек, ни выбрать, ни изменить не может.
А костер, ожидавший Равенну посреди площади, хотя бы отчасти подтверждал эти измышления. Хотя бы применительно к самой этой женщине. В том, что сегодня она умрет, причем именно на костре, Равенна не сомневалась.
Собственно, загореться костру еще только предстояло. Пока же на площади перед собором высилась лишь куча дров со столбом, торчавшим над ее вершиной. А еще, прослышав о предстоящем действе, пожаловала к собору целая толпа. Не меньше сотни горожан. Одни переминались с ноги на ногу в ожидании зрелища, другие стояли недвижно, точно статуи. Оцепенели, не иначе… от страха? От осознания того, что однажды могут сами угодить на костер? А может, они опасались, что безбожная ведьма в последний миг попробует спасти себя — призвав на помощь все силы Преисподней?
Подталкиваемая монахами, Равенна поднималась на кучу дров, время от времени оглядываясь на толпу. И сама не понимала — зачем. Ненависти к этому сборищу запуганных простаков женщина не испытывала. И тем более не ожидала от них ни помощи, ни хотя бы сочувствия. Что взять с детей? С вечных детей, желающих развлечься. Хотя бы таким вот, жестоким, зрелищем.
Пока монахи привязывали Равенну к столбу, к толпе с помоста обратился инквизитор. Тот самый, что допрашивал незадачливую ведьму. Тогда, во мраке пыточной камеры, при скудном свете факелов да в окружении сулящих боль «инструментов», дознаватель казался Равенне не человеком вовсе, а сущим чудовищем. Или злым духом… карающим божеством. Теперь же при свете дня ничего устрашающего Равенна в нем не видела. Просто человек — весь тощий, иссушенный, точно вяленая рыба. И с рябым обезображенным лицом да с темными кругами под глазами.
Равенне даже жаль его стало… немного. Зато самому инквизитору чувство жалости, как видно, было чуждо. Давно и полностью.
— Погрязли мы во грехе, братья и сестры! — кричал дознаватель, вскидывая руки, — погряз во грехе этот мир. И расплачивается теперь. Отвернулся Всевышний от нас — и солнце скрылось за пеленою дыма, что рождается в адском пламени. И усопшие пробуждаются, не находя вечного покоя. И твари из Преисподней вырвались на землю, чтобы терзать род людской. Поздно каяться, поздно! Время искупать пришло. И время карать.
И сегодня заслуженная кара настигнет эту женщину, занимавшуюся богопротивной волшбой! За то, что не приняла она Всевышнего, за то, что колдовала, силы темные призывая, за то, что ввела в грех и искушение нашу сестру в вере и отдала дьяволу невинную душу, дитя оной — приговаривается она, колдунья, нареченная Равенной, к очищению огнем!
«Ах, вот как это у вас называется, — подумала Равенна, со странной отрешенностью то на инквизитора косясь, то поглядывая на одного из монахов, уже подносившего к дровам горящий факел, — не казнь, а очищение!»
— …и да простит Всевышний ее заблудшую душу, — закончил, наконец, витийствовать церковный дознаватель.
Огонь факела соприкоснулся с дровами, перескочил на них. Дыхнуло жаром… и оцепенелость, отрешенность в тот же миг покинула Равенну. Как и утешительные мыслишки о покорности неизбежной судьбе. Остался лишь страх. Нет, ужас, в предчувствии боли, столь страшной, сколь и близкой. Боли, за которой ждет лишь окончательное Ничто. Конец всему.
И сама мгновенье назад того не ожидавшая, Равенна страстно захотела жить. Любой ценой. Готова была молить о пощаде, присягнуть на верность кому угодно и кого угодно выдать и предать. В рабство была готова отдаться. Готова была даже лизать деревянные башмаки и покрытые струпьями грязные ноги того оборванца, что стоял ближе всех к костру. Если б оный оборванец кинулся ее вызволять.
На все была готова Равенна. Но могла — лишь кричать. Кричать без слов, пока хватало сил. И с ужасом смотреть, как распространяется пламя, взбираясь все выше и выше. Все ближе и ближе подбираясь к ней, привязанной к столбу.
Внезапно Равенна уловила краем глаза какое-то движение в толпе. Кому-то вдруг надоело оставаться безликой частичкой этого сборища живых истуканов, равнодушных и жестоких.
Этим «кем-то» оказался здоровяк вида самого дикого. Лохматый, бородатый, в одежде из звериных шкур. Сущий варвар!
Взревев, варвар прорывался через толпу, как вепрь через хлипкий кустарник. И потрясал руками, в каждой из которых было зажато по топору. Распугивал зевак, вынуждая уступить ему дорогу.
Кто-то предпочитал посторониться сам. Кого-то здоровяк отшвыривал с дороги пинком или ударом обуха одного из топоров. Как, например, толстяка-монаха. Одного из святых братьев, поставленных стеречь место казни — ну, чтоб никто из горожан не подходил к костру и помосту слишком близко.
Кроме монахов, на площади перед собором дежурили и бойцы городской стражи. Один из них, поняв, что происходит что-то неладное, кинулся наперерез варвару, держа алебарду наготове. Но здоровяк едва обратил внимание на такого противника. Оружие стражника он вывел из игры походя — перерубил древко алебарды. Самого же незадачливого вояку отпихнул плечом. А затем…
Равенна, например, привыкла считать, что такие вот мужчины, здоровые как бык, должны быть неуклюжи и медлительны. Но выскочивший на площадь варвар медлительным отнюдь не был. С неожиданной для своей стати ловкостью он одним прыжком вскочил на дрова — едва ли не на огонь пятками. Но боли отчего-то не чувствовал.