Швеллер-младший оказался излишне сообразительным.
— Знаю. Но хочу услышать от тебя.
— Мы в кустиках играли, — к счастью, мальчишка удовлетворился такой постановкой вопроса. — В колючих. Где ягоды растут. Мы туда раньше с мамкой ходили…
— Это, небось, на Ежовой Варежке! — торопливо встряла Фержерита.
— Да, я там ежика видел!
— Дрянное место. Проклятое… — бормотнули в толпе.
— А как ты туда попал, Тиль? Тебя кто-то привел?
Мальчик растерянно уставился на малефика, наморщил лоб.
— Я гулял… Мы играли… С девочкой. А потом я пошел домой.
— Тебя кто-то отвел? К девочке?
— Нет. Не помню. А домой меня тетя ведьма отвела! — малыш с гордостью указал на Мэлис.
Дальнейшие расспросы бесполезны, понял Андреа. Тиль был единодушен с Искрой Гонзалкой: дети ничего не помнили. Малефик слегка приоткрыл «вороний баньши» — удостовериться в том, что знал и так. Вот они, клочья гари. Тают, рассеиваются. В эту ночь Тиль Швеллер должен был умереть. Сгореть при пожаре. И если остался жив, то никак не благодаря «святому» Андреа Мускулюсу!
Малыш тихо ждал, когда дядя-колдун закончит ворожить. Мускулюс улыбнулся Тилю, встал и с хрустом потянулся, расправляя затекшие плечи.
— Забирайте парня домой. До ста лет жить будет. Мэлис, вы не проводите меня?
Ведьма с откровенным вздохом кивнула. Бок о бок, словно добропорядочная семья, они двинулись по улице. Светало. Утренний румянец опалил небо на востоке, на этот раз в положенном месте. Малефик хотел спать. Сволочная привычка доводить дело до конца! Угораздило ввязаться…
— Извините за нескромный вопрос, милочка… Пару дней назад я видел с вами другого мальчика. Постарше. Признаться, я решил, что он — ваш сын…
— Сын? — натянуто улыбнулась ведьма. — Нет, он не мой сын. И этот тоже. Дальние родичи, погорельцы, вроде Швеллеров. Давненько у меня гостят. Старшие по заработкам мотаются, отстроиться хотят, а малышню к тете Мэлис подбрасывают. Семья-то большая… Правду сказать, надоели хуже горькой редьки. А выгнать — жалко…
Белобрысый пострел дернул ведьму за руку, обращая на себя внимание. А когда добился желаемого результата, состроил такую рожу, что женщина невольно вскрикнула. Сорванец залился смехом, не забыв показать колдуну язык. Точь-в-точь его старший братец возле аустерии.
— Боюсь показаться назойливым, но… Вы не укажете мне дорогу на Ежовую Варежку?
Мэлис замялась, покосилась на мальчишку, будто спрашивала совета.
— Давайте завтра, а? Завтра, сударь?
Мальчишка клещом вцепился в ее руку.
— Лучше сейчас, любезная Мэлис. Гораздо лучше.
* * *
Туман крался за людьми по пятам, обдираясь о складки коры и острые сучки. Делал вид, что он — хищник на охоте. Страшный, опасный хищник. Судьбой контуженный или судьбу контузивший — это как получится. Короче, где войдете в ваш узел дескрипции, господа хорошие, там и выйдете. Солнце, гуляя на мосту через Ляпунь, добавляло в туман брусничного сиропа и хорошенько взбивало веничком. На ветках кустарника, каплями свежей крови, сверкали ягоды кислой дружины. Утонув в желто-багряной листве, они казались драгоценными камнями.
— Хороши от поноса, — мрачно сказала ведьма, убивая романтику наповал.
Мускулюс тоже решил не ударить в грязь лицом:
— Если нанизать по шестнадцать штук, отпугивают ламий. Дружинник, высушенный и растертый в порошок… — он подумал, — абсолютно бесполезен. Если в порошок. Это я так, к слову…
Рядом, с неприятно знакомым ехидством, корчил рожи малыш ведьмы. Впрочем, ребенок вел себя на удивление прилично, разве что волком зыркал по сторонам и сморкался в траву.
Туман редел. До Ежовой Варежки, по словам Мэлис, было рукой подать. Под ногами пружинила земля, усыпанная палыми ладошками деревьев: охра, сурик, жухлая зелень. До слякоти, когда ни пешком не пройти, ни верхом не проехать, еще долго. Хлюздень-месяц придет в свой черед, а пока — шагай-радуйся. В чахлом ельнике колдун задержался, дыша полной грудью. Ароматы здесь царили — собирай, братец, в горсть, закупоривай во флакон. Потом столичным модницам за большие деньги продашь.
— Чего стоим? — осведомилась ведьма. — Лес как лес, зря только время тратим…
Чувствовалось: грубость ведьмы нарочитая. Даже самой Мэлис было неприятно изъясняться таким тоном. Торопишься, рыжая? Или… Малыш вприпрыжку отбежал за матерую ель, спустил штанишки; вскоре зажурчало. Деликатно отвернувшись, малефик вздрогнул. Ноздри щекотнул едко-кислый запашок, к которому осень в Филькином бору и малая нужда чада не имели никакого отношения. Делая вид, будто скучает, колдун стал оглядываться.
Есть.
«Флажок» обнаружился у корней той самой ели, возле которой мочился ребенок. Умелый такой «флажок», сразу и не приметишь. Малефики разбрасывают похожие маячки на пути жертвы, если сглаз требует особой точности местоположения. Но в малефициуме «флажки» гибкие, упругие, с усиками. Этот же был чужаком: жесткий, на каркасе, сработанный топорно, но лет на десять, не меньше. Лишь пройдя дальше по тропе и обнаружив украдкой еще три маячка, Андреа догадался: не на человека ставлено. На иггиса? Хомолюпуса? На демона?! Похоже, хотя здесь колдун мог дать промаху. Сюда бы Просперо… Тучки небесные, какого еще инфернала требуется выслеживать в здешних дебрях?! Глушь, скука… Свободные демоны в наших краях встречаются крайне редко — обычно они обитают на шести ярусах княжества Нижней Мамы, где блаженствуют в пороках и сварах. Сюда их разве что силой затащишь…
Но, случается, затаскивают.
И понуждают выполнять прихоти.
Если, конечно, добыча не освободится из мертвой хватки умельца.
Демон-беглец, знал Андреа, дело государственной важности. Добра-то он точно творить не станет. Значит, охотники за ихним братом-инферналом станут пуп рвать, пока не отловят гада и не прижмут к ногтю, за казенное вознаграждение. Просперо Кольраун, в бытность свою боевым магом по найму, на безденежье брал халтурку…
Колдун с уважением покосился на Мэлис. Решила подработать? Рискнула? Ну да, что нам ловля демонов, мы головоломки Шеффена, словно семечки, щелкаем! Подсказать дурехе, что, если в невод угодит нужная рыбка, милой рыбачке мало не покажется? Нет, не стоит. Вряд ли в Филькином бору сыщется беглец из детишек Нижней Мамы. Иначе уже бы в набат по всей Реттии били.
— Пришли. Ежовая Варежка, вылезай из кареты.
Ведьма по-прежнему оставалась неприветлива.
Продравшись сквозь ежевельник, Мускулюс стал без цели бродить по поляне. В сущности, он не надеялся обнаружить что-то важное. Со времени покушения на Его Величество минуло пять лет, любые остаточные эманации давно скисли, развеялись. Девочка-одуванчик в желтом платьице? Гибкая кукла с лакированным личиком? Ну конечно, она днем и ночью сидит, тужится… в смысле тужит: «Где мой дражайший Андреа? Где мой суженый-ряженый? Отчего не идет?!» Кем бы ни был одуванчик, он вряд ли выйдет навстречу. Да и приписывать лесной девочке непременно злые побуждения — глупо. Сведенные дети возвращаются домой, целые-невредимые. Цирк? Беда с лилипуткой? Морок на трибуне?! «Флажки»-маячки?! Ну, допустим. Верней, демона мы как раз и не допустим. Учитель Просперо сказал: «Если демон имел место, он освободился, — добавив с однозначностью профессионала: — Ответа не последовало, демон никак себя не проявил…» Если тогда не проявил и за пять лет не проявил, значит, ну его.
Лучше допустим иное: лесная фея-одиночка от тоски, от скуки чащобной заделалась большой поклонницей циркового искусства. В частности, акробатки Зизи, милой гуттаперчинки. Приняла, значит, феечка облик кумира, проложила «лестничку» в шапито, на представление… очень переволновалась за любимицу, аж с лица спала…
Ни одной зацепки.
Цепляйся, умник, как хочешь. Хоть повесься.
«Стыдно признаться, государь, — всплыла в памяти еще одна реплика из рассказа учителя во время сеанса связи на площади Возвышения, — но у меня есть лишь слабое объяснение моих действий: интуиция». Ага, интуиция. Только матерью Просперо Кольрауна была Хусская Сивилла, а мамашей Андреа Мускулюса была неизвестная особа, сдавшая любимое дитя в приют. Впрочем, с интуицией, равно как с доходом, у «блудной мамашки» тоже все было в порядке: приют оказался из дорогих, оплачен на восемь лет вперед… В детстве колдун тешил себя, придумывая таинственную и высокопоставленную биографию с уклоном в балладный штиль; потом отпустило.
Он сорвал разлапистый лист клена. Стал вяло ощипывать вдоль прожилок.
Когда от листа остался дрожащий скелет, пацан Мэлис закашлялся. Взахлеб, с нутряным надрывом. Так кашляют чахоточные при открытом кровотечении. Синий от удушья, мальчишка хрипел, а Мэлис, видимо сойдя с ума от тревоги, кричала на него изо всех сил:
— Я говорила! Говорила тебе, дураку! Вот! вот оно!.. что мне теперь делать? Что мне делать, ты подумал?! Этот же меня к ногтю…
«Она сейчас его ударит! — в изумлении подумал колдун. — Овал Небес, точно ударит! Ребенку плохо, а она… Кто ее к ногтю? Неужели я?!»
Впрочем, тут стало плохо самому Мускулюсу.
Потому что на его глазах ребенок растянулся гармошкой.
Словно опытный шулер-гадатель взялся тасовать колоду Тарота. Шут, Папесса, Император, Любовники, Рыцарь Жезлов, Туз Пентаклей, Висельник… младенец, мальчик, подросток, юноша, зрелый мужчина, старик, глубокий старик… Цепочка людей растянулась от шипастой стены кустов до горбатого вяза. Миг — и колода собралась воедино, упав набок под собственной тяжестью. Бессмысленным козырем, крапленой картой перед Андреа лежал памятный старец-хитрован, с которым они болтали в «Хромом Мельнике» о левитации. Старец выглядел еще старше, еще дряхлее, хотя это казалось невозможным. И уравнения Люфта-Гонзалеса были здесь абсолютно ни при чем.
На траве лежал покойник.
Выпавшей картой оказалась Смерть.
«Смерть означает не только ту грязную работу, которую мы давно должны сделать, — Малефик сам разразился кашлем, машинально вспомнив „Толкование смыслов Тарота“, и закончил знакомым пассажем Кольрауна: — без отрыва от основной работы».
Удовольствие ниже среднего: остаться в лесу с ведьмой и трупом на руках.
Но беда не ходит в одиночку.
Мускулюс готов был дать голову на отсечение, что мертвец — полный маг высшей квалификации. И по всему складывалось, что голову таки придется дать.
На отсечение.
* * *
Со стороны Юстовых оврагов раздалось ржание и возбужденные крики.
Затрубил рог.
Вскоре незваные гости, кем бы они ни были, окажутся на Ежовой Варежке. Это судьба. Пакостная судьбишка, рожон, против какого не попрешь. Колдун дивился самому себе: главным чувством, одолевавшим Мускулюса в идиотской, безнадежной ситуации, была жалость.
Сочувствие.
Мишенью для душевных соболезнований, несообразных к месту и моменту, служила рыжая бедняжка Мэлис.
Вся наивная история о бродяжьем семействе, которое приютила добросердечная ведьма, оборачивалась жесткой, злой былью. Маг-покойник при его уровне маны и не такую простушку обвел бы вокруг пальца. Собственно, захоти Мускулюс — тоже заморочил бы рыжую без затруднений, несмотря на провинциальное ведьмовство. Навести «тень-на-плетень», явиться в десятке личин, войти в доверие, подсадив «клопа-живчика»… Чего хотел мертвец? Какую цель преследовал?! Сейчас это волновало малефика не больше, чем тот факт, потел ли покойный перед смертью. Ведьму жалко. Вон, трясется как осиновый лист…
Рог затрубил вновь, гораздо ближе.
— Ну-с, голубушка? Что станем делать?
Ведьма отступила, затравленно прижалась спиной к вязу. Мышь перед игривым котярой. Говорят, страх, если боятся вас, возбуждает, доставляя удовольствие. Врут, пожалуй. Колдун никакого удовольствия не испытывал. Скорее удивлялся, почему страх пренебрег им, скромным Андреа Мускулюсом. От оврагов скакали люди. Таких случайностей, таких совпадений не бывает.
Значит…
Это может быть Тихий Трибунал. Королевская служба расследования преступлений, совершенных с отягчающим применением магии. Тихие серые человечки с особыми клеймами на левой щеке, видимыми лишь для посвященных. Их количество в арест-команде всегда кратно трем. Андреа не знал почему. Возможно, традиция. Человечки, случайно прогуливаясь в Филькином бору, обнаружат на поляне ведьму с колдуном, труп полного мага у ног преступной парочки… Да, разберутся. Потом. Но сначала арестуют. Для проведения следствия сразу же накроют «колоколом», отрезая внешнюю ману и возможность использовать ману, накопленную в личных целях. Пока суд да дело, в доме Леонарда Швеллера сорвется линька лилльских девственниц, репутация учителя Просперо пострадает, начнутся сплетни… Опять же денежный убыток. Куда ни кинь, всюду клин.
Это может быть Надзор Семерых. Частный орден-невидимка, контролирующий злоупотребления магией. Если профосы Надзора следили за покойником, терзаясь некими подозрениями… тогда Андреа Мускулюс и Мэлис Лимисдэйл сгинут навсегда. Во избежание. Надзор Семерых тактичен, но у профосов при инициации навсегда удалены предрассудки. К свидетелям Семеро относятся дурно, искренне полагая: «У семи глаз дитя без няньки!» Колдун трезво оценивал собственные возможности: даже загнан в угол, даже при поддержке ведьмы, он вряд ли потянет профоса Надзора Семерых. А если профос не один…
Мысль поздороваться с гостями, кем бы они ни оказались, и рассказать правду не посещала колдуна. Правда — скверная подружка. Лично он, окажись на месте пришельцев, ни за что бы не поверил в собственную невинность. Сейчас ты, дружище малефик, наподобие линяющих девиц. Твою невинность каждый спортить норовит.
Рог рявкнул за кустами.
Мускулюс еще раз посмотрел на покойника, подмигнул дрожащей ведьме…
И испытал неземное, ослепительное блаженство.
Он никогда не подозревал, что с такой радостью — в лесу! в глуши! с глазу на глаз!!! — встретит виц-барона Борнеуса с сыновьями.
SPATIUM VI
ЛЭ О КОРОЛЕВЕ ФЕЙ И ТОМАСЕ-РИФМАЧЕ
(из сборника «Перекресток» Томаса Биннори, барда-изгнанника)
Я встретил королеву фей,
С ней был ученый котофей,
На пышно убранной софе
Красотка возлежала,
И огнь пылающей любви
Пронзил мне душу — се ля ви! —
Как острие кинжала.
Сказала дева: «Славный бард,
Пусть флиртовал ты с сотней баб,
Пусть воровал и нес в ломбард
Преступную добычу,
Но знает королева фей,
Что крепок в Томаса строфе
Талант, как фаллос бычий!»
Я спел: «Владычица моя!
Пускай ты норовом змея,
Душа чернее воронья,
Слова — порока сети,
Душой ты пара сатане,
Но губ бутон и персей снег
Прекрасней всех на свете!»
В ответ она: «Ты пьянь и дрянь,
Клещами рваная ноздря,
В беспутстве жизнь провел не зря —
Но свеж твой юный гений!
Пусть легких ты искал путей,
Бил вдов, насиловал детей, —
Поэт вне подозрений!»
А я: «Таясь в ночной тиши,
Бегут людские малыши
К тебе — кради их, бей, души,
Растли невинных деток!
Тебя отвергли небеса,
Но тела дивная краса —
Услада для поэта!»
Она: «Ты грязен и речист,
В грехах, как в саже трубочист,
Крадешься, аки тать в ночи,
Течешь гнилой истомой,
Убийца, блудодей и грязь, —
Ты царь словес и ритма князь,
Мой бард, мой добрый Томас!»
А я пою: «Беда и тварь!
Твои уста как киноварь,
Коли, дери, увечь, ударь —
Стерплю от милой крали!
Хотя, конечно, ночь и тьма,
Недодав сердца и ума,
Красотку обокрали!»
Так пели мы наедине,
Вздыхая об ушедшем дне —
Будь он длинней вдвойне, втройне,
Из тысячи моментов
Составлен будь он, день проказ,
Сказали б больше в тыщу раз
Друг другу комплиментов!