— Клотильда… КУДА МЫ ИДЕМ?
— Балатро знает дорогу, — беспечно отозвалась она.
— Дура! С «Несчастья» ходи, с «Несчастья»! У него «Ладья», потопи его, блядь…
— На тебе «Сдержанность». Жри. Задавись.
— Мало.
— Чего мало?
— «Сдержанности» мало. Мой грех старше твоей добродетели.
— Тогда… «Воздыхание о вечном».
— Отбито, — с сожалением сказала Клотильда.
Ремедий придвинулся к ней ближе, осторожно запустил руку ей за шиворот.
— «Непотребство», — сказал он, выкладывая карту девушке на колени.
Клотильда покусала губку.
— На твое «Непотребство» — «Диана».
— Мухлюешь, — крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.
Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу. Увидев пушкаря — того отделали на славу — Клотильда вскочила, засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись, принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу девушки.
На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и отвернулся.
— Это мне чудится? — осведомился он.
Иеронимус потрогал пульс у него на шее.
— Не чудится, — сказал он наконец.
Шальк не стесняясь выругался.
— Могу тебя порадовать, — продолжал Иеронимус как ни в чем не бывало.
— Твой друг Бальтазар Фихтеле тоже здесь.
Шальк подскочил, но Иеронимус заставил его лежать смирно.
— Я позову его.
И ушел.
Теперь Шальк лежит в телеге, забинтованный до самых глаз, смотрит, как Клотильда дурит голову Ремедию Гаазу. Парню скоро тридцать, а все такой же дурак.
Не выдержав, Шальк заорал:
— «Диана» младше «Непотребства»! Ну и теленок же ты, Ремедий…
Ремедий покраснел, смешал карты в руке. Невпопад спросил:
— Клотильда… А чем крыть «Любовь Земную»?
— «Любовью Небесной», конечно.
— А почему Любовь Земная — грех?
— Поменьше рассуждай, монашек, — сказала Клотильда. — Сильная карта, так что жаловаться?
— Не на что, — отозвался Ремедий и влепил ей поцелуй.
Наутро полетели первые снежные хлопья. Когда наступила зима? Только что сияла царским блеском осень — и на тебе…
— Не рано ли в этом году? — сказал Ремедий, обращаясь к мокрому холсту телеги.
Из-за холста отозвался сипловатый голос Клотильды:
— Черт знает. А какой нынче день?
Под ногами чавкала грязь. Снег неприятно летел за шиворот. Ремедий мотал головой, лошадь уныло тянула телегу, увязающую едва не до колесных осей.
И увязла.
— Дай помогу, — сказал кто-то над ухом. Рядом с Ремедием второй человек навалился плечом на телегу, вытаскивая ее из ямы. Крупный мужчина, сильный — сразу легче стало тянуть.
— А, — проворчал Ремедий вместо благодарности. Поднял глаза.
Мартин.
Вдвоем выволокли комедиантскую повозку вместе с вертепом, припасами, девицей и раненым пушкарем, поставили на ровное место, и лошадка снова потащила одна. А Мартин с Ремедием пошли бок о бок.
Сперва молчали. Потом Ремедий осторожно спросил:
— Ты и вправду Мартин?
В ответ понесся басовитый хохот.
— Все так же прост Ремедий Гааз, — сказал, наконец, Мартин, отдуваясь.
Ремедий неопределенно пожал плечами.
— Не было смысла меняться.
— Эркенбальду давно видел?
— Ты еще не забыл эту стерву? — Удивление Ремедия было искренним.
— Забудешь ее… Ты ее не пользовал, иначе понял бы, что такую лисицу забыть невозможно. С кем потом еблась, как меня зарыли?
— С Агильбертом…
Мартин плюнул.
— Так и знал, что к капитану перелезет, сучка. А эта, чернохвостая, как ее…
— Хильдегунда.
— Куда делась?
— Сбежала. Выманила денег себе на приданое и только ее и видели.
Мартин выругался и еще раз выругался.
— Сучье племя. Никому из них верить нельзя.
— Мартин, — снова заговорил Ремедий, — ты ведь мертв. Я сам хоронил тебя, помнишь?
Мартин расхохотался, выставил белые зубы в черной бороде, облапил Ремедия за плечи.
— Еще бы не помнить, Гааз! Такое не забывается…
Они прошли рядом еще немного, потом Ремедий снова заговорил:
— Мартин… Ты видел нашего капеллана?
— Мракобеса? — Мартин покривил губы. — Видел…
— Да нет, другого. Валентина. Того, что в Айзенбахе умер…
Мартин подпрыгнул. Ремедий не ожидал, что известие о Валентине так подействует на старого богохульника.
— Валентин тоже здесь? Ах, еб его… Что здесь творится, Гааз?
— Не знаю, — уныло сказал Ремедий. — Спроси у Мракобеса. Я давно уже ничего не понимаю.
Так и двигался по осенним дорогам караван — комедианты и мертвецы, разбойники и святые, бесноватые и простоватые. Шли они в Страсбург и путь, вроде, знакомым был для них, но все никак не могли добраться до цели. Все время мешало что-то. То одно собьет, то другое. А потом и вовсе цель потерялась, и кто был в том виноват, так и не разобрались.
Клотильда сидит в телеге, полог откинут. В руках у девушки лютня, струны бренькают. Когда телега подскакивает на ухабе, звенят невпопад, а так — довольно-таки ладно. Рядом шагает Бальтазар Фихтеле. Вдвоем слагают песенку, нарочно путая языки — строчку на одном, строчку на другом.
Weisst du, Kind, was Fimbullwetter ist?
Der Sommer kommt nach dem Winter nicht.
[Вянет на дереве каждый лист.
Как жить нам среди прегрешений своих?]
— Вот и ученость твоя пригодилась, Фихтеле, — сказал Ремедий. — Все не зря мозолил задницу на студенческой лавке.
Бальтазар фыркнул, а Клотильда исполнила на лютне сложный пассаж и под конец расхохоталась.
Потом оба хором допели:
Und weisst du, wer nach dem Winter kommt?
Und er hat den Namen: Der Angel Tod.
[Не друг и не враг; только ангел и гром.
Что встретит тебя? Только скрежет ворот…]
Ремедий покачал головой. Как и следовало ожидать, от него ускользнула ровно половина смысла песни.
— У тебя в ухе дохлая мышь, Фихтеле, — пробурчал он, досадуя на собственное невежество.
— Где? — переспросил Бальтазар. — Где ты нашел у меня дохлую мышь, Гааз?
Клотильда, давясь от смеха, повалилась на пол телеги.
Ремедий сердито повторил:
— В ухе!
— А ухо, ухо-то где?
— На голове.
— А голова?
— На заднице.
— А задница?
— К ногам приделана.
— А ноги?
— Землю топчут.
— А земля где?
— Во Вселенной. — Ремедий злился уже не на шутку. Ему казалось, что он не сможет долго находить ответы на вопросы Бальтазара Фихтеле. А вопросы вылетали один за другим, как осы из гнезда.
— А Вселенная? Вселенная где?
Ремедий молчал. Ему не нравился весь этот разговор. Но вопрос цеплялся за ответ, а Бальтазар, сволочуга, все приставал: где искать дохлую мышь?
И Ремедий выпалил:
— Вселенная суща сама по себе.
И сам удивился такому ответу.
А Бальтазар склонил голову набок и, как ни в чем не бывало, продолжал донимать монаха:
— И где же Вселенная суща сама по себе?
— В Боге, — сказал Ремедий.
— А где Бог?
— Везде, — сказал Ремедий.
В этот момент Арделио резко натянул поводья, и лошадь остановилась.
— Что там такое? — крикнул Бальтазар, подняв голову.
— Стоит кто-то на дороге, — ответил Арделио.
На дороге стоял монах. Рослый, тощий монах в коричневом плаще. Стоял он, свесив голову, опустив руки, смиренником. И почему-то никому не захотелось с ним разговаривать.
Ни Балатро, старшему из комедиантов, хозяину лошади.
Ни Варфоломею, который всех пытался спасти и обратить.
Ни Витвемахеру, не упускавшему случая помахать мечом.
Ни Клотильде с Шальком — оба большие любители почесать языками.
Тем более не захотел вступать в разговоры Ремедий, тот вообще молчун, а как скажет, так невпопад.
Мартин и Валентин попросту спрятались, хотя вот уж кому терять нечего, так это им, покойникам.
Потом Варфоломей сказал Иеронимусу:
— Он твоего ордена, ты с ним и разговаривай.
Иеронимус вышел вперед. Ничего другого не оставалось.
— Привет, Агеларре, — сказал он.
Дьявол поднял голову. Он выглядел усталым и постаревшим, узкое лицо заросло щетиной, глаза смотрели уныло. И не желтыми были они, а бесцветными.
— Просто Дитер, — поправил он.
— Как хочешь.
И плащ на плечах дьявола знакомый. Дитеру в плечах широк, болтается, как на палке, и коротковат, прикрывает ноги только до икр. Серые пятна покрывают плащ. Кое-где прилипли и так и не отстирались куски плесени, рыбьи кости, плевки желчи. Достался дьяволу монашеский плащ Иеронимуса, и с плащом все ведьмины страхи, что жили в нем, и старые пятна блевотины. Оттого и страшно было.
Иеронимус стоит против дьявола. Он меньше ростом, старше, плечи опущены.
— Перестань, наконец, путаться у меня под ногами, Дитер, — сказал он.
— Надоел.
Дитер растянул губы в неприятной ухмылке.
— Ты мне не указ, Мракобес.
— Отойди с дороги, — тихо сказал Иеронимус.
Дитер хмыкнул. Мотнул головой назад, в сторону спутников Иеронимуса.
— А этот сброд что, с тобой?
— Кто?
Иеронимус оглянулся.
И увидел лица. Десятка два встревоженных лиц. И все обращены к нему. Иеронимус повернулся к дьяволу спиной, посмотрел на своих спутников — удивленно, как будто впервые заметил.
— Эти-то? Нет, они сами по себе, — сказал он Дитеру.
— А почему тогда идут за тобой?
— Они не за мной. Просто идут.
— А куда? — жадно спросил Дитер. — Куда вы все идете, каждый сам по себе?
Иеронимус видел, что дьявол нарочно втягивает его в длинный разговор, и сказал, чтобы тот отвязался:
— Скучно с тобой.
— Да? — Дьявол казался по-настоящему удивленным. — Вот уж чего никак не ожидал услышать. Сколько говорил с людьми, столько слышал: с тобой, дескать, Дитерих, не соскучишься! С тобой, Дитерих, обхохочешься!..
Иеронимус тишком зевнул. Дитер заметил. И обиделся.
— Куда идешь-то? — рявкнул он.
— К своему Богу, куда еще может идти монах.
— Ведь ты христианин, Шпейер, — хитро сказал Дитер. — Чему учила тебя твоя дурацкая религия? Хочешь иметь — отдай. Хочешь знать — забудь. Хочешь убить врага — возлюби его.
— Тебя не переспоришь, Дитер.
— Я отличный теолог, — похвастался Дитер. — Дьяволу положено. Ищи Бога и найдешь меня.
— Ты опять прав, Дитер.
— Так на что ты надеялся?
— Я и не надеялся, — отозвался Иеронимус просто. Повернулся к Арделио, махнул ему рукой: мол, все в порядке, можно ехать дальше. Арделио причмокнул губами, тронул поводья.
Дитер посторонился, пропуская мимо себя караван.
Прогрохотала телега, с каменным лицом проехал мимо Арделио. Прошел Ремедий и рядом с ним Мартин, оба бледные. Опустив голову, просеменил Валентин. Погруженные в бесконечную беседу, минули монаха и дьявола Варфоломей и Михаэль. Воинственно протопали блаженные братья Верекундий и Витвемахер. Опираясь на руку Бальтазара Фихтеле, проковылял Шальк, все еще слабый после ранения.
— Я ведь только поговорить, — пробурчал Дитер. Он был по-настоящему обижен.
Иеронимус подошел к нему вплотную и сказал:
— Пшел вон. Живо.
Как побитая собака, побрел Дитер вниз с горы. И никто не посмотрел ему вслед.
Вышли к Разрушенным горам. Старые горы, поросшие лесом. Смотреть от Раменсбурга, с плоского берега Оттербаха, — невысокими кажутся. А подниматься к перевалу тяжело, особенно по распутице.
С каждым днем ощутимо холодало. Слишком быстро отступала в этом году осень.
Однажды утром Балатро разбудил Иеронимуса еще до света. Иеронимус сразу проснулся, сел, кутаясь в плащ. Комедиант, едва различимый в утренних сумерках, приложил палец к губам, поманил за собой. Они отошли от лагеря. Иней похрустывал на опавших листьях у них под ногами.
За месяц путешествия Мракобес заметно сдал. Балатро не знал, сколько ему лет. Сорок, пятьдесят? Спрашивать не решался, а догадаться не мог. Иеронимус выглядел усталым.
В полумиле стояла комедиантская телега, готовая к отбытию. Лошадь запряжена, Арделио держит в руках поводья, на Иеронимуса не смотрит, отворачивается.
— Мы уходим, — сказал Балатро. — Арделио, Клотильда и я.
Иеронимус молчал.
— Проклятье, святоша, — сказал Балатро, уже не чинясь. — Ты затащил нас в эти проклятые горы. Там, внизу, мы боялись тебя. Здесь — чего бояться? Все позади, впереди только смерть. И в Страсбург нам не дойти, покуда ты с нами.
Иеронимус удивился. И скрывать не стал.