Естественно, после всего этого Аги не могла напрямик объявить артистке, что нашла себе милого в лице обивщика мебели из полуподвала.
Но, как бы там ни было, Безимени спускался от своей невесты с легким сердцем и все его страхи как рукой сняло: Аги взяла судьбу тележки в свои руки, а это означало, что тележка его в верных руках!
Он заперся в мастерской и навел там некоторый порядок.
Срочной работы у Яноша пока не было. Как раз утром он переправил заказчику сравнительно большой заказ. Снова пересчитав полученные деньги, он распределил их себе на неделю.
За этим занятием и накрыл его Вицишпан, явившийся не один, а вместе с Карчи Козаком.
Козак, как и его приятель, пренебрег приобретенной некогда профессией ремесленника и подался в какую-то контору служителем. На непыльной своей работенке он трудился с семи утра до трех часов дня. Затем бросался в объятия «Молодушки», лакал фреч и разглагольствовал о политике. Он, как и Вицишпан, исповедовал высокие идеалы нилашистской партии.
В тесную дружбу с этими типами Безимени замешался ради грошового «шнапсли», [7] в которое они ежедневно резались в «Молодушке».
Вицишпан и Козак, нагрянувшие к обивщику мебели, были в великолепном расположении духа.
— Ну-ка разуй глаза! Гляди, сколько я отхватил у артистки! Сегодня, между прочим, я сподобился быть поставщиком двора ее милости по случаю ее дня рождения! — Он помахал у обивщика перед носом десяткой и сунул ее в карман. И тут же широким жестом протянул вторую десятку Козаку: — А вот это получил от артистки он — за то, что подсобил мне шмотки ее в квартиру втащить.
— Развернем-ка бумажечку! — ухмыльнулся Козак, любовно разглаживая между двумя пальцами свою десятку.
— А теперь самый смак! — провозгласил Вицишпан. — После этаких благодеяний у меня, сам понимаешь, не хватило духу попросить еще и за твою тележку, как мы с артисткой договаривались. Но тут вдруг подала голос эта хорошенькая сучка, Али: «А обивщику не пошлем чего-нибудь за его тележку?» — «Дайте им и на его долю десятку, — сказала тут артистка, — все-таки сегодня мой день рождения…» Держи, подонок! — протянул он десятку Безимени. — Это ж надо — такие деньги за тележку! Ну и проценты! Можешь горняшечку поблагодарить. И что это ты башку воротишь? По-до-зрительно!
— Видать, стакнулся с ней? — подмигнул Козак.
— Чтоб ты ослеп! — рявкнул обивщик. — Слышишь?!
— Ага, значит, правда?! Понял, осел? — захохотал Вицишпан, обращаясь к Козаку. И ладонью прикрыл ему глаза. — А ты закрой, закрой зенки-то, как бы и впрямь не ослепнуть. Так вот почему подонок этот бежит от «шнапсли», вот почему никогда больше одного фреча не выпьет, вот почему жмотничает и после закрытия никогда нас к себе в мастерскую не пускает! Оказывается, к нему по ночам горняшечка бегает! Ах ты негодяй, ах подонок, так ты ж и эту десятку с девкой своей поделишь!
На душе у Безимени с каждой минутой становилось все тяжелей, все гаже. Вдруг он схватил Вицишпана за грудки.
— Эй, ты! Я тебе нос об стенку расквашу, и сейчас, не сходя с места, если ты без причины порядочную девушку хулить будешь!
Глаза Вицишпана испуганно вперились в обивщика. Но трепать языком он не перестал да еще сопровождал свои гнусные речи безобразным гоготом. Забрав что-нибудь в голову пьяницы, как известно, становятся необыкновенно изобретательны.
— Докажи, что у тебя с Агицей не общий котел! — захлебывался он. — Пропей с нами эту десятку за здоровье артистки, в честь ее дня рождения!
Безимени, приучивший этих бесхребетных типов к тому, что его слово свято, на секунду туго свел густые брови, соображая как же ответить.
Сегодняшний заказ выполнен. Аги ему сегодня не видать разве что мимолетом на кухне удастся обменяться парой слов! Десятка от артистки дуриком ему досталась. Стыдно, трудами этих бездельников заполучив чаевые, не разделить с ними шальные деньги.
— Идет, — отпустил он пальто Вицишпана. — Угощаю на всю десятку.
— И-их-ха! — взвыл Козак. — Три банки чопакского, три большие — сельтерской. Да еще сдачи останется два кругляка! Айда! Сегодня ты король! Ну, чего стоишь?
— Не спеши! — отозвался Безимени. — На голодный желудок я спиртного не принимаю. Есть тут у меня кусочек свиной грудинки. И вас угощу.
— Ну, этот нынче на радостях, что в кои-то веки собрался выпить по-человечески, из состояния мгновенного умопомрачения перешел в разряд временно помешанных! — заключил Вицишпан, который среди прочих своих занятий некоторое время, по собственному признанию, служил санитаром в доме для умалишенных, или психушке, как он называл его; злые языки однако, утверждали, что он сам находился там на излечении, причем в отделении для уголовников.
Козак стал вдруг рыться в бездонном рваном кармане своего видавшего виды зимнего пальто.
Несколько раз слышался треск разрываемой ткани, но наконец после долгих усилий и ухищрений ему удалось извлечь из прорехи, именовавшейся карманом, круглую жестяную банку.
— Ух, так тебя растак! — взревел Вицишпан. — На кухне подхватил?
— Тра-та-та! — пропел Козак и потряс головой.
— А ну, ты, сейчас же тащи назад! Чтобы из-за тебя горничную воровкой объявили! — И ручища Безимени угрожающе сжалась в кулак.
— Опомнись! — вскрикнул Козак, отступая с жестяной банкой. — Ноги моей на кухне той не было. Туда только Вицишпан входил. Верно ведь, Вици?
— Значит, ты украл? — шагнул Безимени к Вицишпану. — Воруешь, а потом чтоб на горничную клепали?!
— Дайте же мне досказать! — заорал Козак. — Я у мясника ее спер со склада, когда Вицишпан послал меня туда тележку грузить.
— Словом, меня подвел под монастырь? — взвился Вицишпан. — Мясник-то меня заподозрит!
— Ах-ах, а ты этого не вынесешь! — захохотал Козак.
— Очень нужно мне из-за тебя на улицу Марко [8] угодить! — возмутился Вицишпан.
— А пошел ты знаешь куда, дурень, осел безмозглый! — взъярился на товарища Козак, задетый за живое в своем профессиональном чувстве. — Как это мясник покажет на тебя? Свидетель-то я один, а меня он и не знает.
— Ну, хороша компашка! — расхохотался наконец Безимени.
— Точно! — отозвался Козак. — Чего он тут распрыгался? Да и ты тоже! Кого ты жалеешь — мясника, жулика этого, который из-под прилавка больше продает, чем ты в открытую, или вот его, брата [9] Вицишпана? Но и он расфырчался! Подумаешь, улица Марко! Ну и прогулялся бы в кутузку — на днях вроде как раз годовщина будет…
— Чтоб ты сдох! — положил конец словопрениям Вицишпан. — А ну поглядим, что за консервы!
Все трое стали обследовать банку.
— Э-э-э… погодите-ка! — протянул Вицишпан и, как самый образованный, прочитал: — «Tonfisch in oel»… «Фиш» значит «рыба»! Тащи-ка сюда чем вспороть ее!
Пока вскрывали банку, обивщика мебели одолели нравственные сомнения:
— Не охотник я до рыбы в масле. Ешьте сами. А я грудинку эту не променяю…
— Послушай, ты! — грозно набросился на Безимени Вицишпан. — Ежели я готов жрать и грудинку твою, и рыбу эту — гляди, какое мясо у нее белое, — тогда или ты ешь вместе с нами, или плевал я на тебя и на выпивку твою тоже! Выбирай!
— Точно! — поддакнул Козак.
Поколебавшись немного, Безимени попался на крючок.
Они до отвала наелись отличнейшей осетрины. Взяв пустую банку, Козак вышел на улицу, приподнял решетку канализационного стока и спустил туда жестянку… Улика исчезла. Вернувшись к приятелям, он сделал остроумное заявление:
— Ну, ежели до сих пор вы боялись, как бы мясник не допер, что рыбка его к нам уплыла, то теперь это можно доказать только вот сейчас, немедленно — заживо вспоровши каждому из нас брюхо… Однако дохлая рыба тоже любит плавать, да не в водице. Пошли! Я сейчас на все готов ради фреча!
Маленькой гулянке угрожает преждевременный конец
Вместо обычного фреча Безимени заказал литр вина и большую бутылку содовой, и теперь они сами составляли себе фречи, перекидываясь в благородное «шнапсли».
В корчме уже сидело несколько вечерних завсегдатаев. Корчмарка и ее красотка дочь вязали между делом теплое белье для солдатиков и, как всегда, судачили о продовольственных карточках, о ценах на черном рынке, перемалывали разные слухи.
Впрочем, легковые машины, в тот день подъезжавшие к дому одна за другой, оглашая улицу воем моторов и назойливыми гудками, дали беседе иной поворот.
Здесь основательно и всесторонне перемывали косточки Вере Амурски и владельцу дома, правительственному советнику Гаре. Главным образом за нынешний кутеж, затеянный «в такое ужасное время, когда вокруг сплошной траур да бесконечные очереди!».
Дряхлый директор ремесленной школы, самый аристократический и самый постоянный гость заведения, подверженный белой горячке, уже в пятидесятый раз голосом возвышенным и суровым изрекал исполненную несравненного остроумия истину:
— В мирное время порядочные люди становились в очередь только во французской кадрили! Вот в чем различие между прежними и нынешними временами!
— Истребите жидов, которые заграбастали себе все жизненное пространство наших сограждан, и мирные времена вернутся! — провозгласил пенсионер-регистратор, неизменный собутыльник директора. И, заприходовав все «вот именно» и «правильно», поднял стакан с фречем: — Ваше здоровье! Да здравствует Салаши!
Яноша Безимени, как это говорится на жаргоне пьянчуг, быстро развезло.
Коль скоро здесь хлещут его вино, он тоже желает испить свою долю! Обычно стакан фреча приятно расслаблял его нервы. Не говоря уж о том, что утолял жажду. Но больше алкоголя он принимать не желал, противясь его зловредному колдовству. А вот сейчас полностью отдался ему во власть. И сам не заметил, как потерял всякий самоконтроль и ясность ума.
Литровая бутылка опустела. Безимени потребовал вторую. Опустела и вторая. На столе появилась третья.
Два его собутыльника, натренированные в питии, продолжая игру в «шнапсли», почти с наслаждением установили по запинающейся речи, необычно широким жестам Яноша и по его бессильным попыткам уйти, что на этот раз, пользуясь их же жаргоном, они классно выставили простака.
Наступила, однако, минута — дело все равно уже шло к закрытию, — когда корчмарка сочла бессмысленным дальнейшее бодрствование ради совсем пустяковой выручки.
Возле самой стойки, уронив голову на стол, храпел вконец упившийся оборванец. Это был местный дурачок. Он жил случайными заработками, которые давала ему улица.
Иногда этого несчастного даже не выгоняли на ночь из корчмы. Позволяли спать до утра. Зато перед открытием хозяева использовали его на уборке, вознаграждая слабоумного рюмкой палинки.
В корчме, не считая дурачка, оставались теперь только наши картежники, расшумевшиеся в углу зала.
— Господа, закрываю! Заканчивайте там! Илонка, прибирай столы! — донеслось до картежников решительное, не подлежащее на сей раз апелляции распоряжение хозяйки корчмы.
— С-с-сейчас! — послушно отозвался обивщик мебели. Язык уже не повиновался ему, слова, выбираясь наружу, как бы натыкались на незримые препятствия. Безимени сидел, глупо ухмыляясь, и раскачивался на стуле из стороны в сторону; колоду карт он швырнул на середину стола.
Алкоголь на каждого действует по-разному. Могучего обивщика хмель повергал в состояние небесного блаженства, ангельской кротости и прочувствованной печали.
Хилый Вицишпан от вина превращался в безобразную, злобную, дикую тварь. А Козака смешанное с содовой вино толкало на всяческие мудрствования; он становился вдруг обличителем общества, и мозг его так и кипел от самых невообразимых идей.
— Помилуйте, дражайшая! — Резкий голос Вицишпана рассек спертый воздух корчмы. — До закрытия еще далеко! Мы заказали у вас немало и вообще пьем сегодня достаточно, чтобы иметь право сидеть здесь! Подайте нам один…
— Хватит с вас, Вицишпан! Я устала и спать хочу. Пейте в другом месте! Илонка! С их стола тоже убери! — коротко и ясно распорядилась корчмарка.
— Оставьте ее! — заплетающимся языком проговорил Козак. — Это проклятие всего нынешнего мироустройства. Человек низкой судьбы… то есть… низкого положения, предопределения… человек… вынужден совершенно подчиняться… подчиняться…
Между тем Илонка, дивная фея корчмы, храбро собирала с их столика бутылки и стаканы своими белыми ручками. Пьяный Вицишпан старался помешать ее действиям, но всякий раз запаздывал. Ему удалось схватить лишь собственный стакан, что девушка и разрешила ему с очаровательно-презрительной гримаской.
— Вы, барышня, обязаны обслуживать! В самом деле, что за обхождение! Сиди, Безимени! Ах ты хромая обезьяна! Никуда мы отсюда не пойдем!
Хилый Вицишпан, который словно прирос к стулу со стаканом в руке, мог бы служить моделью для грандиозного памятника «Сопротивление».
Корчмарка устремила на веселую компанию взгляд, не предвещавший ничего доброго. И протянула вперед свои великолепные руки таким движением, каким приветствуют друг друга перед состязанием борцы-тяжеловесы.
Но в эту минуту дверь корчмы распахнулась и в нее ввалились три новых посетителя.
Не опьянение, а лихорадочная возбужденность, явно связанная с какой-то значительной акцией, угадывалась в каждом их движении.
Корчмарка их знала; теперь она была воплощенная любезность и услужливость. Бросившись им навстречу, она за руку поздоровалась с поздними гостями.
— Добрый вечер! Как поживаете? С совещания пожаловали? Три рюмочки абрикосовой и по стаканчику содовой?… Илонка! Илонка, доченька!
Илонка, едва завидев новых гостей, попросту вывалила на стол подгулявших картежников всю груду стаканов и бутылок. И опрометью бросилась на зов.
Козак сидел спиной к двери, вошедших не видел, но, поняв причину суеты, загудел на весь питейный зал:
— Что за суматоха? А-а… вот как!.. Кто-то явился?… Ну так слушайте, вы все! Вот оно, проклятие нынешнего мироустройства. Мы пьем на свои денежки, но поскольку… поскольку принадлежим к низшему общественному слою… то всякие…
— Заткнись, чего разорался! — набросился на него Вицишпан. — Это Кайлингер со своими ребятами!
В эту самую минуту вновь пришедшие осчастливили угловой столик мимолетным взглядом. Вицишпан, сразу протрезвев, напряженно ждал этого мгновения, замерши на своем стуле. Тотчас привскочив, он высоко вскинул руку с возгласом:
— Борьба! [10] Да здравствует Салаши!
Кайлингер, высокий энергичный блондин с красивым лицом, ответил на приветствие острым, спокойным, не слишком приязненным взглядом и лишь слегка взмахнул ладонью:
— Приветствую, брат! Да здравствует Салаши!
Козак, следуя примеру Вицишпана, сделал налево кругом, чуть не свалившись при этом вместе со стулом, и, выбросив вперед ладонь, прокричал:
— Выдержка! Да здравствует Салаши!
Один только Безимени не принял никакого участия в великих событиях. Он по-прежнему сидел мирно на стуле и счастливо, глупо ухмылялся.
Когда чистоту чьей-то души определяет его антипод
Каждое движение Вицишпана кричало о том, что он попал в свою стихию: он оживился, его распирало от желания выступить, показать себя, влиться в круг интересов того, другого стола… Но пока такой возможности не представлялось и предлога подходящего тоже. Гости, сидевшие за другим столом, не обращали внимания на своих приткнувшихся в углу собратьев. Сблизив головы, они обсуждали что-то важное.
На всякий случай Вицишпан с ораторскими раскатами в голосе обратился к корчмарке:
— Сударыня, пол… литр вина, пожалуйста!
— Илонка! Литр вина господам! — коротко распорядилась хозяйка корчмы.
Безимени ухмыльнулся и хотел спросить: «Разопьем еще?» Но одновременно вопрос сформулировался в его голове иначе: «Выпивка продолжается?» А вслух он произнес:
— Распивка еще?
— Распивка? Хо-хо-хо! Распивка! Слышишь? — веселился Козак. — Что такое распивка? Распивка!..
Между тем физиономию Вицишпана исказила злобная гримаса. Подмигнув сперва сообщнически Козаку, он проговорил гораздо громче, чем это требовалось, если речь его относилась лишь к собутыльникам: