"Вдруг страшный грохот. Вилы грохота проткнули мне уши. Но сильнее того — крик женщин, стоявших в очереди. Как страшно все закричали.
Оказалось, пьяные грузчики просто уронили ящик с банками тушеного кролика (стеклянные) а мы-то... Но ведь сегодня то самое, "шестьдесят второе число"! [...]
За весь день ничего более не случилось. Прошло какое-то время. Я успокоилась, хотя и не очень: в газетах каждый день сообщения то о взрыве атомной подлодки, то поезд с химвеществами загорелся, то... Да и этих... инопланетян видят все чаще и чаще, целая экспедиция в Пермской области работала, входила с ними якобы в контакт".
Это из прозы Нины Горлановой, книжка называется "Дом со всеми неудобствами" [41]. Вот в этом самом Доме со Всеми Неудобствами мы и пытаемся навести хоть какой-то порядок — на уровне уборки в собственных жилищах и жизнях. Ругаем, стало быть, мужей за не туда положенные носки, наводим красоту по журнальчику "Мой уютный дом", стараясь не замечать боковым зрением "пейзаж после битвы" за окном...
Знаете, чем отличается Баба-яга от отца-алкоголика, от вздорного начальника и вообще от "патриархальной фигуры власти" в ее пустившем петуха, фарсовом исполнении? Старуха справедлива. Привередлива, груба, опасна, — но справедлива. Она не меняет правил игры и выполняет обещания. И потому ее "работы" тяжелы, но не бессмысленны, а ее мир — хоть и темный, но все же это Космос, а не Хаос. И "слуги ее верные" сменяют друг друга как положено, и избушка на курьих ножках действует сообразно ситуации и не путает собственные зад и перед, и пришедшую за светом испуганную девушку Баба-яга хоть и сурово испытывает, но ведь не "кидает", не переходит границ в своей абсолютной власти. И потому у этой сказки, как и у любой другой, есть начало, середина и конец (а кто слушал — молодец). У жизни — тоже. А вот у хаоса — хоть со строчной, хоть с прописной буквы — нету. Такая уж он, извините, сущность. Мы же решаем, как с этой самой "сучностью" поступить, и решаем каждый день. И это, между нами, девочками, свободный выбор...
Одна моя знакомая, очень и очень занятая дама, отдыхает так: отправив вечером в пятницу мужа и дочь за город, заваливается спать часов на двенадцать; в субботу встает как получится и принципиально не застилает кровать. Бродит нечесаная, жует на ходу, стряхивает пепел где попало — ну чистая Баба-яга. Бросает газету на пол, когда надоест читать, включает одновременно музыкальный центр и телевизор, а сама треплется по телефону с неработающей подругой, не знающей цену свободному времени, но ценящей общение с людьми из "большого мира". К вечеру субботы дом выглядит так, словно парочка-троечка изобретательных девятилеток играли там в поиски сокровищ Флинта. Хозяйка в нирване: к телефону не подходит, ест руками, плюхается куда нельзя и в чем не положено. Утром в воскресенье все как бы само собой приходит в привычный вид: масштаб разрушений не так велик, как кажется, и к ужину семью встречает привычная подтянутая мама-дама, которая держит в порядке и дом, и свой отдел на работе, и себя самое. Устроить, говоря ее словами, "праздник помойки" удается не каждую неделю, но без него она начинает больше уставать и раздражаться. Особенно ее бесят, естественно, проявления разболтанности и неаккуратности у окружающих...
Дом, каков бы он ни был, может немало рассказать о наших героических попытках усмирить стихию, взять под контроль хотя бы этот небольшой кусочек мира — или о флирте с силами хаоса и разрушения. Некоторые из нас скрывают этот "роман", как связь с непрестижным мужчиной: только заглянув к ним в косметичку или в ящик с бельем, можно увидеть настоящий бардак — именно то, что строго-настрого запрещалось с детства. Другие, ссылаясь на а) безумную занятость, б) надоевшее жилье, которое уже не изменить, в) общую усталость и авитаминоз, а также г), д), е) и т.д., бросаются в пучину беспорядка, и угрызения совести беспокоят их только при неожиданном визите посторонних.
Одна умнейшая женщина средних лет, много видевшая и пережившая и поневоле ставшая мастером практического самоанализа, говорила мне как-то, что состояние ее жилища порой тонко подсказывает ей, на что обратить внимание в жизни вообще. Например, если образуются какие-то залежи в углах — книг ли, рукописей или моющих средств, — она уверена, что о чем-то упорно не хочет думать, что-то от себя самой скрывает. Если вовремя на это обратить внимание и прояснить для себя, в чем дело, свалки по углам разберутся как бы сами собой. А если только себя стыдить, они от этого растут. Рекомендация, видимо, далеко не универсальная и подходит не всем, но идея кажется любопытной.
Есть еще две сферы, где наша склонность к порядку и слегка прикрытая ею любовь к хаосу проявляется болезненно и ярко: это Время и Деньги.
Удивительно, как мы умеем запутываться в сетях собственной занятости, ставить себе самим подножки и взваливать на плечи неподъемные обязательства успеть то, чего успеть нельзя по определению. Перед кем мы, в самом-то деле, отчитываемся? Кому и что пытаемся доказать? Неужели вечная попытка все успеть — то же тайное желание получить подтверждение однокоренных "успеваемости" и "успешности"? Но ведь знаем, что, даже
все успев,
не услышим "садись, пять"... И тут-то возникает спасительная отговорка: ведь когда "слишком много задают", что с нас взять? Успеть бы хоть что-то, хоть как-то... (Если бы какой-нибудь бесенок-искуситель получил специальное задание не дать человеку задуматься о том, что действительно важно, — об отношениях с близкими, о собственном развитии и перспективах, — он составил бы "пропись", неприятно напоминающую то, что мы зачастую и делаем со временем своей жизни: набрать побольше дел, ни одно из них особенно не любя и не выделяя как главное; побольше в них запутаться, потеряв контроль над ситуацией и барахтаясь в текучке; постоянно угрызаться по поводу недоделанного, хвататься то за одно, то за другое... "так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова"...)Что же касается денег, этого универсального измерителя наших желаний и возможностей, то как часто мы замечаем, что на фоне разумного, расчетливого распоряжения финансами мы вдруг — вдруг ли? — выкидываем какой-нибудь финт, делая совершенно сумасшедшую покупку. Потребность в капризе? В том, чтобы потешить свою дурь? Или что-то нас подталкивает изнутри к тому, чтобы создать небольшую, несмертельную "аварийную ситуацию", а потом из нее выкручиваться?
А уж о сфере отношений и говорить нечего: если все "в порядке", наперед известно и не сулит никаких неожиданностей, в какой-то момент становится неинтересно. Более того, чем больше порядка и стабильности у нас в характере, тем скорее потянет к какому-нибудь причудливому, взбалмошному существу, которое перевернет нашу жизнь с ног на голову, втянет нас в немыслимые ситуации и, легкомысленно посмеиваясь над нашей тяжеловесной правильностью, поскачет дальше. Это может быть мужчина или близкая подруга — из тех, о которых говорят, что они "невозможны", что у них "семь пятниц на неделе", что они "ненадежны" и, само собой, с ними "недалеко до беды". Все верно, но почему же этих "посланцев хаоса" обоего пола так любят, так им прощают и ненадежность, и измены, и прямые неприятности, по их вине возникающие? Уж не это ли и притягивает?
Вопросов получается больше, чем ответов, — что делать, такова тема... Вот еще два — эти уж последние, обещаю. Хотели бы вы, чтобы в вашей жизни все было отлажено, как часы, известно до минуты, как пройдет следующий день, неделя, год? Хотели ли бы вы полностью раствориться в неизвестном, случайном, нарушить все правила, не знать наверняка ничего — вплоть до времени дня и собственного имени?
Оба ответа "нет"? Все в порядке.
И вот еще что: прошлое всегда кажется более понятным и логичным, чем настоящее: в нем наводит порядок наша память, именно она и сводит концы с концами, печется о причинно-следственных связях. Не верите? А вот вам маленький кусочек из милой язвительной Тэффи:
"Жить на свете вообще трудно, а за последнее время, когда следствия перестали вытекать из своих причин и причины вместо своих следствий выводят, точно ворона кукушечьи яйца, нечто совсем иной породы, жизнь стала мучительной бестолочью" [42].
Как полагаете, в каком же году это писано? В тысяча девятьсот одиннадцатом — и в той самой благообразной аж по самое некуда "России, которую мы потеряли". Сей факт кажется мне таким же ироничным, как была иронична сама Надежда Александровна всю свою долгую и нелегкую жизнь — а уж тому поколению Хаос показал все, на что способен. Стало быть, и мы можем не впадать в панику — ну разве что иногда — и найти свой способ переживать все, что нам еще предстоит пережить, с достоинством и толком, а то и не без изящества.
Есть дивная восточная притча о хаосе и порядке. Вот она.
Жил в Японии в старину великий мастер чайных церемоний. Когда его сын вырос, отец передал ему секреты этого древнего искусства. Настал день, когда юноша был готов продемонстрировать все, чему научился: знание древнего ритуала во всех его тонкостях, безупречный вкус, идеальное чувство гармонии и порядка. Он приготовил все для будущей церемонии, выбрал и расставил правильную посуду в единственно возможном порядке, посыпал идеально просеянным песком дорожку к чайному павильону, разровнял этот песок особым инструментом и с трепетом стал ждать оценки отца. Старый мастер увидел, что сын постиг его искусство. Все было правильно. Только для "высшего балла" — слишком правильно.
"Прекрасно, сын, — сказал отец. — Здесь не хватает лишь..." — и жилистой, еще крепкой рукой сильно тряхнул деревце, склонявшееся над идеальной дорожкой. И на ровный белый песок слетел один-единственный красный лист и упал совершенно случайно — то есть так, как и было нужно...
А вы говорите — землетрясения, цунами! Не пойти ли на курсы икебаны, если мама не будет возражать?..
МАТЬ-И-МАЧЕХА: В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
Злая мачеха в сказках всегда бывает наказана — а нечего маленьких обижать, она первая начала! И что-то этих злых мачех в сказках подозрительно много: да, конечно, женская смертность, родовая горячка и все такое, но ведь и мужчины жили недолго, а фигура отчима как-то не играет столь существенной роли. Поскольку сказки начали интерпретировать как некие закодированные послания довольно давно, на каждый такой вопрос есть целая библиотека ответов. Один из них таков: фигура Злой Мачехи — это воплощение всего, что ребенок ненавидит в собственной матери, но признаться в чем не может даже себе. Сказка с ее неотвратимым и суровым наказанием злодейки тем самым дает ребенку возможность испытать свои негативные чувства, не проваливаясь в пучину вины и не накапливая их. Матери — обычные, любящие, немного усталые и задерганные — и то признаются в моментах дикого раздражения, направленного на ребенка; ребенок, как более спонтанное существо, конечно, тоже испытывает к маме разное. Да и не к маме — тоже разное, и кое-что из этого может ее сильно озадачить.
Успешность исполнения материнской роли в культуре ценится высоко, упреки в несовершенстве именно на эту тему — одни из самых болезненных, отравленные стрелы в семейных "разборках" по женской линии, тайное оружие бабушек: да какая же ты мать после этого! Оставим в покое бабушек: и вне их неусыпного критического взгляда все, что вызывает сомнение в собственной материнской полноценности — начиная от отсутствия молока и кончая плохими отметками дочери-восьмиклассницы — тревожно и болезненно отзывается сомнениями: недоглядела, недодала, "хотела медом, а вспоила — ядом". Большинству мам кажется, что их способность контролировать все поступки, мысли и чувства ребенка безгранична, — а стало быть, безгранична и ответственность. Видите: опять про границы, про вместе-отдельно.
А дитя капризничает, невесело. Или болеет. Или злится и колотит младшую сестру. Или пугается чего-то, что мать понять не может: ей кажется, что пугаться нечего, что она создала безопасную, уютную жизнь, возвела стены до небес и силою своего желания и любви удерживает "все плохое" за этими стенами. А чадо почему-то боится темноты, доводит до исступления требованиями зажигать свет во всем доме и заглядывать под каждую кровать: там змеи, чудовища, бандиты, да мало ли кто. "Нету там никого, закрой глаза и спи!". Послушно закрывает глаза, получив важный урок: мама не знает, что делать с ее страхом, она сердится — значит, есть за что.
Теперь вспомним свои собственные детские огорчения, страхи и потери — и мы поймем, что самое славное, счастливое детство в теплом и любящем окружении все равно их не минует. Болеют и иногда умирают старшие родственники. Плохие новости передают по телевизору. Кто-то выбросил любимую и единственную игрушку, счел ее старой и грязной, а другого такого зайца нет и быть не может. Ушла "хорошая" воспитательница из детского сада — теперь придет, наверное, злая. Придется вырасти и идти в школу, а там ставят отметки. Пугаются, злятся и печалятся все дети; более того, они еще и завидуют, ревнуют, смертельно обижаются... Ну что ты так расстроилась — это же ерунда, купим нового; бояться тут абсолютно нечего, в школу все равно идти придется, так что лучше себя настроить заранее, а телевизор не смотри, ты после него плохо спишь.
"Не травма (утрата) как таковая страшна, а то, как ребенку позволено или не позволено ее переживать. Травма, которую отрицают, — это рана, которая не рубцуется и в любой момент может начать кровоточить", — пишет Элис Миллер, одна из самых крупных исследовательниц мира детства и его шокирующе сложных противоречий и драм. (К слову сказать, она одна из первых привлекла внимание читающих взрослых к теме сексуальных посягательств, жертвами которых становились и продолжают становиться дети, а также к теме семейного физического насилия.) По мысли Элис Миллер, одна из главных проблем ребенка — невозможность быть принятым таким, каков он есть, ибо это его "каков есть" чем-то угрожает душевному спокойствию взрослых:
"Многие родители не могут приспособиться к чувствам своих детей. Сознательно или бессознательно, они, вместо того чтобы принимать эмоции детей, ждут, что те удовлетворят
их
эмоциональные потребности. Ребенок, который дает родителю ощущение, что с родителем все в порядке, — это легкий ребенок, "хороший" ребенок. Если у него есть свои желания и они противоречат желаниям родителей, он "избалованный, эгоист, упрямый".В этих условиях, если ребенок хочет держаться за своих родителей (а какой ребенок может позволить себе это потерять?), он очень быстро научается давать родителям то, что им нужно, жертвовать своими желаниями и отступаться от себя — задолго до того, как становится возможным настоящий альтруизм, истинное великодушие и зрелая щедрость.
У родителей есть потребность в "хорошем ребенке", который любит их, восхищается ими. Ребенок вынужден играть эту роль, чтобы удержать внимание родителей. Он становится мастером распознавания их желаний, чувств — ценой утраты своего "self" — истинного "Я". Это означает, что ребенок отказывается не только понимать, но даже и регистрировать свои собственные чувства.
Если бы родители были способны познакомить ребенка со всем спектром его чувств, истинное "Я" могло бы выжить" [43].