"Я у себя одна", или Веретено Василисы - Михайлова Екатерина Львовна 9 стр.


А именно: здесь снова идет речь о чувстве, которое не может быть прямо выражено: незачем, некому. "Ему" уже неважно. Окружению — тоже. Что же она делает? Вот муж отбыл на работу, пряча глаза; пустой дом — все очевидно и наглядно до омерзительности. Вспоминается масса примеров, моментов, когда, казалось бы, все должно было стать ясно, но "защита ду­рака" работает, ничего до рокового момента ясно не стало.

Что же она делает? Целый день, извозившись по уши, она пересаживает цветы, и из давно лежавших где-то в кладовке приготовленных с осени сухоцветов делает несколько роскошных букетов, которые украсят ее рух­нувший дом. Она полностью в это уходит, бормочет что-то себе под нос: горшок маловат и земли бы добавить — что-то обрезает, подстригает, обихаживает свои домашние растения. И в порыве болезненного, как она сама понимает, вдохновения создает три совершенно роскошные ком­позиции из сухих цветов, расставляет их на самые правильные, выигрыш­ные, красивые места, удовлетворенно вздыхает, отмывает руки, заметает землю.

В этот момент она уже готова встретить ребенка из школы, готова зани­маться ужином, она не чувствует себя больше раздавленной жабой, чело­веком, чьи чувства никому не интересны. Старые доктора начала века, на­верное, сказали бы: "Правильно, сударыня, нужно отвлекаться, нельзя, зна­ете ли, сосредоточиваться на своих огорчениях". Ну, конечно, в этой про­стенькой точке зрения есть своя правда. Но мне кажется, что здесь есть правда и покрупней. Что такое домашние цветы для тех, кто их любит, для этой женщины в том числе? Это объекты любви и заботы. Это то, что мед­ленно растет. В условиях, которые мы для них создаем, они радуют нас ро­стом и проявлениями своей тихой растительной тайны. Это кусочек нату­ральной, естественной жизни, которая — хоть и в баночке, в горшочке — тем не менее остается кусочком природы, чего-то важного и существующе­го вне суеты и грохота жизни. Они молчаливы, терпеливы, зелены, глаз на них отдыхает. "Она в отсутствие любви и смерти" пересаживает цветы, обихаживает какой-то фикус-кактус. И это ее способствование их жизни и росту, которое в качестве интуитивно схваченной палочки-выручалочки случилось именно в момент боли и отчаяния, — своеобразное символичес­кое возражение случившемуся, credo терпеливой заботы о живом на пепе­лище своей личной жизни. Оно ее и вытягивало из отчаяния, ибо связано с жизнью более глубокой, чем наши радости и огорчения.

Не могу не сказать еще об одном символическом смысле этого действия — цветы сажают на могилах. Все мы видели женщин, которые в дни религи­озных праздников или просто по выходным вдохновенно и без малейших признаков подавленности роются на кладбище со своими совочками, рас­полагают цветочки как покрасивей, чтобы долго цвели, чтобы им хорошо было. Это тоже некий способ возвысить свою скорбь, если угодно. Придать ей какой-то другой характер. Очень близко к этому погребальному смыслу то, что она сделала в отношении сухих букетов. То, из чего они были сде­ланы, росло летом, оно было живое, оно должно было украсить ее дом. В своем высушенном, выкрашенном, намертво зафиксированном виде оно ис­полнило свою задачу — украсило ее дом, как память, как тень того, что в этом доме было раньше, когда-то.

То, что эти два действия в чем-то сходны, а в чем-то контрастны, противо­положны, как бы вытянуло из нее тот оттенок унизительности, не чистой боли, а стыдной боли, с которой она жила утром. Это некая "скорая по­мощь" самой себе — из подручных средств, из собственных материалов и умений. Обратите внимание: она занялась не приготовлением еды, которая готовится для кого-то, даже не наведением уюта в доме (а часто женщины затевают грандиозную уборку в такой ситуации); она уцепилась, как уто­пающий за соломинку, за эту растительную помощь. От живых растений и от мертвых растений, от питомцев и от теней живых растений. В каком-то смысле она внутренне приняла решение похоронить то, что в такой ситуа­ции следует и можно похоронить, — и жить дальше. Не заболеть, не разва­литься на части, не расплескивать свою агрессию направо и налево, право­му и виноватому, а жить дальше, время от времени бросая взгляд на проч­но зафиксированную память об этом дне. Настанет весна, сухие букеты высохнут и будут выброшены, будет какая-то другая жизнь, настанет вре­мя свежих веток. Той жизни и той женщины, которая была, уже не будет.

Это история о циклах, об умирании и воскрешении, и каждая из нас, кото­рая пережила сильную эмоциональную травму — измена лишь одна из та­ких травм, — знает, что рано или поздно мы возрождаемся, воскресаем. Очень часто проводником обратно в жизнь для нас бывают вот эти самые пустяки, когда в совершенно разбитом — убитом — состоянии мы бредем по улице незнамо куда. Нам плохо там, откуда мы идем; может, не будет хорошо и там, куда. И вдруг что-то — книжка, цветок, украшение, камушек, все что угодно — притягивает наше внимание. И как ребенок, который увидел вдруг что-то удивительное, мы останавливаемся, разинув рот, и смотрим: ой, какая тряпочка, какой цвет, что же это такое, а я такое хочу. И может быть, мы иногда заходим в магазин и даже покупаем эту тряпочку. Вот последнее делать стоит далеко не всегда — мы потом можем не лю­бить эту покупку. Просто мы ухватились за ниточку, которая напомнила нам, что у нас все-таки есть желания. То, что в этот момент желания про­стенькие, не говорит плохо ни о нас, ни о самих желаниях. Утопающему все равно, из чего сделана соломинка. Захотеть жить в такой момент мож­но с чего угодно — с любой точки, с любой ерунды. Те же старые доктора писали о тяжело больных — тифом, холерой: признаком грядущего воз­рождения, выздоровления может быть то, что больному захотелось какой-нибудь еды особенной, какой-нибудь клюквы, какого-нибудь пирожка. Они очень уважительно относились к такого рода симптомам.

И наше вдруг приходящее на помощь легкомыслие заслуживает вовсе не презрения, а низкого поклона за то, что порой оно нас посещало в минуты тяжелые, мучительные, полные страдания. И брало за руку, вытаскивало в какую-то другую реальность, где можно обрадоваться блику на камушке, красивой форме совершенно бесполезной вазочки синего стекла, перели­вам красок на каком-нибудь шарфике. Ну, и, конечно, книжке или живому растению. Оранжевой утке с белой головкой, кружащей над переулком — так странно, наверное, весна. Само собой, еще и обрывку мелодии из окна. Естественно, вдруг открывшемуся виду из окна вагона метро. Ядреному изобилию фруктового ларька — даже тогда, когда никаких ананасов сама не хочешь. Чужой, но такой потрясающей собаке: как же, как называется эта порода? Вкусу, цвету, звуку жизни.

Способность порадоваться, восхититься, замереть, захотеть и ожить — ве­ликая женская способность, без нее те травмы, обиды, удары, потери, ко­торыми полна жизнь любой женщины, были бы неисцелимы. Поблагода­рим же салат и шляпку, — а когда будет не так больно, не забудем еще и подумать...

ГРОЗДЬЯ ГНЕВА

Утешение "из ничего" — это еще простительно: окружающим так, пожа­луй, даже удобнее. Но вот скандал, открытое проявление гнева — это уже криминал. Назвать его истерикой — лучший способ сообщить, что и здесь нет ничего важного и серьезного: ну, завелась, ну, покричала, завтра сама же будет чувствовать себя виноватой. Дикие проявления женской агрес­сии, домашний бунт, "бессмысленный и беспощадный" — это так некраси­во, так стыдно... что сотни и тысячи женщин об этом только мечтают. И приличные дамы никогда не делают этого в реальности. Возможно, оно и к лучшему: если есть традиционный, одобренный вековой практикой сцена­рий подавления негативных чувств, значит, нет достойного и не совсем уж убийственного способа их проявлять. Джинн, насидевшийся в кувшине, может натворить дел. Но продолжать его содержать в "местах заключения" тоже небезопасно: кто знает, какой

пустяк

может неожиданно выбить пробку? Одна моя знакомая в трудный период семейной жизни легко, по­лушутя заметила, что несколько раз ловила себя на попытке "по рассеян­ности" выбросить в мусоропровод ключи от дома. Другая в приступе яро­стной хозяйственной активности после неприятного выяснения отноше­ний "по ошибке" добавила отбеливателя куда не надо — и дорогие фир­менные мужнины рубашки все стали цвета армейских кальсон. Джинн не дремлет. Выпускать его на волю по-настоящему страшно — кто знает, ка­кую силищу он набрал, проверяя на прочность стенки своего узилища? А продолжать его удерживать силой тоже страшно: во-первых, ненадежно, а во-вторых — не по-хозяйски. Его энергией можно было бы распорядиться как-то иначе, а так от нее толку никакого, а язву желудка или какую-ни­будь миому запросто можно нажить. Стало быть, джинну следует дать по­летать в безопасном месте — пусть уж взметнет песок полигона до небес, покажет свою грозную мощь, расшвыряет столы и стулья.

Должна признаться честно: на женских группах стулья летают нередко. Наш завхоз мне на это неоднократно намекал — в том смысле, что разру­шения и урон. Ну что ж, бывало, винтик-другой и вылетит. В соответствии с пунктом нашего группового "контракта" о непричинении физического ущерба мы, конечно, стараемся ничего особенно не портить и по возмож­ности заменяем предметы обихода на "специальное оборудование". Очень, к примеру, хорош свернутый в трубку ватман — им можно бить-колотить от души, со всей женской силушки, пока не разлетится в клочья. А он прочный, ватман-то. Иногда и этого не нужно: достаточно возвысить го­лос, позволить своему гневу зазвучать в полную силу. Боевой клич, лихое уханье, а бывает, что и просто мат.

Фу, какие мы некрасивые, когда злимся, — так нас учили. Учили-то так, а какая-нибудь Марья Петровна, красная и пучеглазая, орала на весь школь­ный этаж, да еще ножкой стула лупила по столешнице; никого при этом не смущало, что она тоже не больно-то хороша. Ей можно, она учительница — ее власть над тремя десятками детей абсолютна, то есть, по известному оп­ределению, "развращает абсолютно". Право на выражение отрицательных эмоций, таким образом, связано не столько с полом, сколько со статусом: начальник сердится — гневается, подчиненный злится — обижается. Оди­озная сварливая жена такова потому, что ей можно. И выглядит она, как и Марья Петровна, кривым зеркалом законной мужской манеры выражать не­довольство. Девушка же должна быть доброй и веселой — не с другими женщинами, это как раз ни к чему, а для потенциальных женихов и их ро­дителей. Это — "хороший прогноз" по части будущего послушания и эмо­циональной выносливости. Правда, прогноз сплошь и рядом ошибочный, иначе откуда берутся многочисленные сварливые жены в фольклоре? Да и то сказать: что они еще могли, кроме как пилить, зудеть, ворчать, вопить и грохотать сковородками в бессильной злобе? Вот ужо невестка появится, тогда и покажет "большуха", кто здесь главный. И все по новой...

Можно было бы сыграть "ту же пьесу" не в посконно-домотканной стили­стике, а на какой-нибудь иной манер или все рассказать в суховатой науч­ной манере — сюжета и героев это не меняет. Агрессивные импульсы есть у любого человека: старого и молодого, мужчины и женщины. Импульсы-то есть, но важнее не они сами, а их последующая "судьба". Право на пря­мое выражение гнева — это право сильного и даже традиционная мужская обязанность. Слабые и зависимые должны быть "милыми" — тогда, может быть, их наградят... когда-нибудь, если будет настроение. В их распоряже­нии, если они не святые, остаются зависть, обман, обиды, интриги, лесть, притворные обмороки, эмоциональный шантаж и прочие недостойные ору­дия женских "боев без правил". И, разумеется, месть: "Я мстю и мстя моя страшна". Когда милая, серьезная дама покупает сорок пузырьков зеленки, сливает в баночку и опрокидывает на голову предполагаемой (!) любовни­цы мужа — разумеется, яркой блондинке. Когда девушка после ссоры с бойфрендом садится за руль его машины и прямо во дворе бьет одно кры­ло, потом другое, потом задним ходом сминает в гармошку багажник. "Слу­чай Медеи" рассматривать не будем — уж очень страшно [9].

Как-то раз на группе речь зашла о мстительных фантазиях — эти "нехоро­шие мысли" оказались знакомы всем. Они на свой лад сладостны — "стек­ло с сахаром" — и удивительно похожи. А вот уйду, тогда-то все запрыга­ют, тогда-то и пожалеют, что плохо со мной обращались. А вот случится и с тобой то же самое, узнаешь! Озвученные и разыгранные фантазии мести вызывают обычно смешанное чувство: с одной стороны, в этом качестве довольно трудно себе нравиться — "нехорошо". С другой — кайф-то ка­кой! А с третьей — ощущение принятия со стороны группы, которое само по себе может оказаться важнее воображаемой "мсти" и позволяет иначе посмотреть на ситуацию.

Чем страшней и уродливей какая-то наша сторона, тем больше она нужда­ется в пристальном рассмотрении: в темноте все предстает пугающе ог­ромным, к тому же легко споткнуться и упасть. Прямо в пасть чудовища, а-а-а! Свою агрессивность — в частности, мстительные чувства — нужно знать. А для этого их приходится рассмотреть подробно, хотя иногда очень не хочется. Вот один из монологов героини, рискнувшей работать с очень недобрыми чувствами — конечно, это возможно только при доверии к группе, которой можно показать

такую

себя.

— Ты меня подставил и использовал, вывел из бизнеса, настоял на ребенке. А когда ребенок родился и я уже от тебя полностью зависела, ты дал мне почувствовать, как мало я из себя пред­ставляю сама по себе. Каждый раз, когда ты даешь мне деньги, ты устраиваешь из этого представление. Ты, видите ли, забыва­ешь о таком пустяке: оказывается, нам тоже нужно на что-то жить! Ты прекрасно знаешь, дрянь, что мне некуда деться и я рано или поздно попрошу. Все выглядит вполне пристойно, а на самом деле фарс! На день рождения ты передаешь мне дорогущий букет с шофером — это не издевательство? Ты приезжаешь ко мне смотреть телевизор и иногда лениво потрахаться, у тебя все в порядке, тебе просто нужно немножко развлечься и отдох­нуть. И я! Тебя! Ненавижу!

(Каждое слово отбивается кулаком по подушке.)

Я хочу, чтобы ты не просто сдох, а сперва разорился. Чтобы тебя предали все, кому ты доверяешь. Чтобы ты пересчитывал копей­ки, продавал вещи, чтобы у тебя замолчал телефон. Я хочу уви­деть тебя в вонючей районной больнице, в палате на двадцать коек, в застиранной майке, чтобы ты мычал и харкал, чтобы на тебя матом орали санитарки, чтобы ты валялся на засранной кле­енке. И может быть, я принесу тебе фруктов и заплачу за новое судно. Если, увидев тебя там, смогу перестать ненавидеть. Если.

(Это еще не конец, продолжение следует. Привожу этот текст, чтобы вы могли представить, до какой степени мы на группе "смываем макияж".)

В фантазиях о мести обидчик и жертва как бы меняются местами — ну а как же, само слово состоит в прямом родстве с невинными "вместо" и "воз­местить". И если не навсегда, то хотя бы на миг "они" — чаще "он" — узнают, каково быть зависимой, испуганной, жалкой. Или пусть даже не узнают, достаточно вообразить. "Сладость мести" действует как обезболи­вающее, временно снимая нестерпимое чувство бессилия и подменяя его иллюзорным и кратким, но противоположным чувством безграничной вла­сти, всесилия. Что, поняли теперь? То-то! Реальный ущерб — в том числе и себе — не в счет. Удовлетворение самой главной сейчас потребности — в контроле, абсолютной власти — вот что важно. Особенно ярко эта стран­ная нерациональность мстительниц проявляется в тех случаях, когда ору­дием мести становится причинение ущерба самой себе. Скажете, это удел неуравновешенных людей? А не случалось ли вам распевать в разошед­шейся дамской компании "Окрасился месяц багрянцем": "Нельзя? Почему ж, дорогой мой? А в горькой минувшей судьбе ты помнишь, изменщик ко­варный, как я доверялась тебе!" — в общем, а утром качались на волнах лишь щепки того челнока. К слову сказать, такое бесшабашное, "отвязан­ное" пение — своего рода "психодрама мести", даже с обменом ролями: ведь и за "изменщика", и за "красотку" поем. Я бы не рискнула утверждать, что тема мщения уж совсем нам чужда. Возможно, большинство из нас просто умеют вовремя остановиться и не нуждаются в буквальном следо­вании этому р-роковому сюжету.

И разве хоть одной из нас совсем уж незнакомо желание попрекнуть се­мью или коллег своим бледным, изнуренным видом: смотрите, что вы со мной делаете, до чего вы меня довели! Что ж поделать, пассивная агрес­сия — тоже агрессия, но обладает к тому же преимуществами: за нее не наказывают, она позволяет остаться "хорошей" и при этом сделать так, чтобы "им" было нехорошо, от нее не остается чувства вины... Что-то та­кое вспоминается из Пушкина относительно "хитрых низостей рабства", но это, конечно, о крепостном праве. Которое, конечно же, не имеет к нам ну ни-ка-ко-го отношения.

Назад Дальше