— Кажется, эти циркачи тебя немного помяли? — спросил он. Я отмахнулся.
— Да ну, ерунда. Пугали больше.
Кеша не поверил и пнул санитара вторично, тот взвыл от боли и завопил, явно привлекая внимание:
— Суки. Вы за это ответите!
— Да, да, все так говорят, все чем-то грозят. Потом вытирают сопли и бегут к мамочке… — лениво сказал Кеша и повернулся к Барсукову. — Слышь, ты, упырь, давай, поднимай свою костлявую задницу и вели нам привести… кого, Вань?
— Игоря Соколова, — подсказал я.
— Игоря Соколова, понял? — повторил Кеша и, схватив Барсукова за тощее, как куриное крылышко, плечо, рывком поднял его с пола: — И давай, давай, цигель-цигель ай-лю-лю, чтоб нам тут до вечера не ждать.
Я редко видел Кешу за работой и изумлялся, куда пропадал веселый безобидный балагур. Теперь, когда на полу валялись поверженные враги, а само он тряс беспомощного доктора, его словно окружало облако потенциальной угрозы, более того, возникало чувство, что угроза может материализоваться, причем произойдет это не в первый раз. Мне невольно приходилось напоминать самому себе, что этот человек опасен, и услуга, оказанная ему много лет назад не настолько велика, чтобы он хотел со мной возиться. Кеша не открывал причины, почему то и дело выручал меня, следуя исключительно своим планам. В нем, как в матрешке или китайской шкатулке, существовала скрытая глубина, о которой я не имел никакого представления. Просто с Кешей не было, поскольку общаться с ним можно было лишь на его условиях. Если бы он захотел исчезнуть из моей жизни, я никогда бы его не нашел. Периодами он, действительно пропадал, и я не знал, чем он занят, но потом он выныривал на поверхность, компенсируя исчезновение почти собачьей преданностью. Но даже в такие минуты я никогда не забывал, что он опасен, как сытая акула.
Барсуков тоже чувствовал, что с нм не шутят, потому перебирая ногами, он ведомый жесткой рукой, рухнул на стол и затараторил, выплескивая панику, но стараясь выглядеть убедительным:
— Вы не понимаете! — взвизгнул он. — Если не принять меры, этот юноша через неделю все равно окажется здесь, в более запущенном состоянии, и, кто знает, сможем ли мы вообще его вылечить.
— Дедуль, — поморщился Кеша, — я, конечно, понимаю, что ты бабло отрабатываешь и тебе надо, чтобы пацан у тебя задержался, но задолбал ты уже своей нудятиной. Говорю же, у нас времени нет… Вань, дай сигарету.
— Здесь не курят! — неразумно заметил Барсуков и получил подзатыльник такой силы, что тюкнулся носом в стол.
— Дедуль, у тебя зубы что ли еще остались? — раздраженно спросил Кеша. — Так это вполне себе поправимо. Звони давай!
Главврач пробурчал что-то нечленораздельное, но снял трубку и набрал номер:
— Шестой пост? — почти естественным тоном произнес он, опасливо поглядывая то на Кешу, то на бойцов у дверей, застывших, словно изваяния. — Приведите в мой кабинет пациента Соколова… Да, да, из двенадцатой. Поскорее.
Барсуков положил трубку. Кеша оглянулся на своих помощников и кивнул, и те стремительно покинули помещение. В приемной взвизгнула секретарша, но быстро смолкла. Я потер саднившее плечо, и устало опустился в кресло напротив главврача. Тот старательно отводил от меня взгляд. Руки, лежащие на столе, нервно тряслись и то хватали, то отпускали карандаши и ручки. Думаю, будь его воля, он воткнул бы карандаш мне в глаз. Заметив, что я наблюдаю за ним, Барсуков демонстративно отвернулся. Мне тоже надоело буравить его взглядом. Санитары не шевелились, Кеша, получив от меня сигареты, курил у окна, бдительно выглядывая, не рвутся ли к нам бойцы ОМОНа. Мне было неловко, что в своих просьбах я зашел слишком далеко и втянул Кешу в разборки, к которым он не имел отношения. Потому, чтобы скоротать время, я поднялся (Барсуков нервно дернулся) и прошелся по кабинету, равнодушно разглядывая многочисленные фото и дипломы, висящие на стенах. Рамок, запечатлевших Барсукова с самым известными людьми, было немало, и я подумал, что ни один политик, эстрадная звезда или олигарх не стали бы выставлять напоказ фото, где они радостно скалятся в камеру рядом со светилом психиатрии.
Кроме фото и дипломов, на стене висела небольшая картина в простой деревянной рамке, и, взглянув на нее, я почувствовал, как моей шеи вновь коснулись ледяные пальцы.
Это был совершенно сказочный пейзаж, похожий на работы Васнецова: бранное поле, заросшее алыми маками, женщина в доспехах, которая вела в поводу вороного коня. В руке женщина держала отрубленную голову. Изможденное лицо картинной героини было мне хорошо знакомо, как и оскалившееся лицо на отрубленной голове. От холста пахло краской. Я опустил глаза на подпись в углу, заметив уже неоднократно виденную мной закорючку.
— Скажите, — хрипло спросил я, — откуда у вас эта картина?
Барсуков был рад, что разговор перешел в другое русло, и потому угодливо подскочил, близоруко щурясь, словно видел картину впервые. Кеша повернулся от окна и с интересом уставился на меня.
— Эта… А, это подарок, — сказал главврач. — Мы поощряем творчество среди наших пациентов, а воплощение своих фантазий в искусстве очень плодотворно сказывается на психике. Арт-терапия успокаивает, знаете ли… Личность пациента при этом не подавляется, напротив, его индивидуальность раскрывается и начинает играть новыми красками. Это помогает лучше понять больного, у него оздоравливается психика…
— Эту картину написал ваш пациент? — прервал я. Барсуков сбился, нахмурил брови и, поглядев на Кешу, осторожно подтвердил:
— Да. Очень талантливый молодой человек. Я по понятным причинам не могу назвать его имя, но он очень известен в определенных кругах. К сожалению, юноша попал в беду, после которой нервная система попросту не выдержала. Весьма прискорбно, но в мировой культуре описано множество случаев серьезных психических отклонений у великих художников, композиторов, потов. Талант зачастую граничит с безумием, а оно порой принимает самые гротескные формы. Помните, знаменитый «Крик» Мунка? Так вот, он, судя по всему, страдал маниакально-депрессивным психозом. Биполярное расстройство было и у Ван Гога, впрочем, там вся семейка была не в себе, его брат тоже умер в сумасшедшем доме…
Я посмотрел на картину. Художника отличала невероятная тщательность прорисованных деталей. Полотно дышало… да, пожалуй, гневом и обреченностью. Кровавые капли с отрубленный головы падали на землю, превращаясь в красные цветы, уходящие за горизонт. В этом тоже была некая символичность, ведь впереди женщины маков не было.
— И какой диагноз вы поставили ему? — спросил я, ткнув пальцем в подпись-закорючку. Барсуков открыл рот, нахмурился, а затем на его лице мелькнула тень догадки. Он облизал губы, но ничего не сказал, так как в коридоре послышался топот, а затем, в сопровождении Кешиных бойцов в кабинет не ворвался еще один медбрат, куда более скромных размеров. Он с испугом уставился на валяющихся на полу коллег и попятился, но врезался в каменные плечи наших бойцов. Главврач, явно встревоженный, уставился на него и строго спросил:
— Что происходит?
— Андрей Андреевич, — боязливо промямлил медбрат, — там… это… Того…
— Что — того? — не выдержал Барсуков.
— Ну… Соколов этот… Он того…
— Ты можешь внятно изъясняться, идиота кусок? — заорал Барсуков и медбрат, на миг зажмурившись, истерично воскликнул:
— Он повесился в своей палате! Разорвал пижаму и штаны, и удавился на спинке кровати… Мы зашли, а он уже синий…
В полном молчании мы шли по коридору. Бело-голубые казенные стены, резкий солнечный свет, льющийся сквозь стекла, вызывали странное чувство нереальности происходящего. В ноздри била отвратительная гремучая смесь запахов лекарств, хлорки и мочи, неистребимая в любой больнице. Медсестры боязливо жались к стенам, видя нашу процессию. Барсуков почти бежал, а мне хотелось догнать его и дать пинка, и топтать ногами до тех пор, пока не хрустнут кости.
Игорь уже не висел — лежал на полу с багровой полосой на неестественно вывернутой шее, и его закатившихся зрачков почти не было видно из-под полуприкрытых век, а изо рта торчал язык, словно напоследок он решил посмеяться над всеми нами. В раздутом лице не было ничего от прежнего запуганного парня, которого я обещал защитить от претензий отца.
Я схватил Барсукова за шею и впечатал в стену. Он заверещал, как заяц, и медбратья неосмотрительно кинулись ему на подмогу, но их пыл быстро охладили. Покраснев от натуги, Барсуков бил по моим рукам, с его губ летела пена
— Мы не виноваты, — заплакал он. — Вы же понимаете, что это просто такое стечение обстоятельств, несчастный случай! Я же предупреждал вас, что этим может закончиться!
— Ты у меня точно в Магадан поедешь! — прошипел я и ударил его поддых. Барсуков задохнулся и упал бы на пол, если бы я его не удержал: — Сколько тебе Соколов заплатил за это?
Он хрипел и все пытался от меня отстраниться, хватая ртом воздух, и когда смог заговорить, его слова были жалкой попыткой оправдаться. Барсуков был перепуган до смерти, осознавая, что сейчас его явно не погладят по голове. Вряд ли мысли о полученном от Соколова авансе грели его, но он попытался воззвать к моему разуму.
— Господин Стахов, ну, отбросьте эмоции, — всхлипнул он. — Вы же не станете утверждать, что я сознательно довел юношу до суицида? Самоубийство в стенах медицинского учреждения всегда бросает тень на главного врача. Я бы никогда не стал так рисковать. Ну, пожалуйста… Давайте поговорим. Мы же можем договориться, все уладить…
В его голосе была мольба. Я ударил его еще раз, не так сильно, как хотелось. Я был совершенно обессилен и раздавлен. Хотелось выть и разбить о стену самого себя, идиота, допустившего такую ситуацию. Тяжело дыша, я опустил глаза и минуту смотрел в пол, а когда поднял голову, сказал вполне светским тоном.
— У тебя один шанс.
Угодливость, отобразившаяся на лице Барсукова, вызвала отвращение.
— Я слушаю, — с готовностью ответил он. Я не заставил себя долго ждать.
— Сейчас ты приведешь ко мне автора той картины. И когда мы с ним поговорим, я решу, что с тобой делать, падаль!
24/1
Сестра прорвалась в промежутке, пока к нам вели Глеба Макарова. Мы засели в кабинете главврача, мрачные и насупленные. Я был зол, что не смог уберечь Игоря от смерти и думал, как обрадуется смерти сына Соколов-старший. Ведь теперь все состояние сына достанется ему, и ничего не придется делать. Прямой наследственной связи никто не отменял. Я был бессилен что-то предпринять. Оставалось признать, что я проиграл, да еще так бессмысленно. Когда зазвонил телефон, я был рад услышать родной голос, оторвавшись пусть даже на мгновение от этого кошмара.
— Мы уже можем вернуться? — спросила Надежда. — Мама нервничает, да и мне в этом пансионе благородных девиц надоело. Тут нет кабельного, интернет еле-еле пашет, а у меня полно работы.
— Посидите пока там, — ответил я.
— Все хуже, Вань? — встревожилась сестра. Я вздохнул.
— Хуже, но к нам это не относится. Вам ничего не угрожает, мне тоже, но от греха отдохните еще несколько дней. Ты только поэтому звонишь?
Надежда помолчала, чтобы я понял, как она меня осуждает.
— Вообще я звоню тебе по другому поводу. Я тут кое-кому позвонила, кое-что спросила об империи Рокотова. Так вот: после смерти Ксении его финансовые дела с Макаровыми не прекратились.
— Горе горем, бизнес — бизнесом, — едко ответил я.
— Это да, — подтвердила Надежда. — Их связи после смерти Ксении лишь окрепли. Буквально через пару дней после похорон Ксении, Рокотов и Макаров открыли совместное предприятие по строительству коттеджей на левом берегу Истры, причем не абы где, а в заповедной зоне. Одному богу известно, сколько им стоило подмазать всех заинтересованных лиц. И знаешь, что самое любопытное? Олег Рокотов, хоть и является соучредителем, заплатил какую-то мелочь уставного капитала. Все остальные деньги вложил Макаров. А прибыль, тем не менее, пятьдесят на пятьдесят.
Я помолчал, а потом медленно протянул:
— Как интересно.
— Вот-вот, — подтвердила Надежда. — Этот участок — лакомый кусок, на него кто только не облизывался, от бывшего мэра и его жены, до Боталова, но никак поделить пирог не могли. Макаров в итоге всех обскакал. О том, что застраивать этот участок будет именно он, все знали. И тут — бац! Он отдает половину Рокотову. С какого, пардон, перепугу? Ведь свадьба уже точно не состоится. Почему Макаров так расщедрился? Ты что-нибудь понимаешь?
— Понимаю, — ответил я, глядя на картину, где была изображена Наталья Макарова, держащая в руках отрубленную голову своего супруга. — Он просто откупался.
25
Когда Глеб вошел в кабинет, я бросил взгляд на его руки: тонкие с нервными пальцами художника и попытался представить, как он хватает за горло свою любимую девушку и выбрасывает из окна. У меня ничего не вышло, хотя в своей прошлой полицейской жизни я видал и не таких херувимов, убивающих без зазрения совести самых близких людей. Но теперь, встретив Глеба лицом к лицу, я понимал, почему все вокруг уверяли, что он неспособен на насилие. Этот парень, с лучистым лицом эльфа, показался мне совершенно безвольным и слабым для такого поступка. Всю свою энергию он направлял на картины.
Барсуков, усадив Глеба напротив, торопливо дал ему карандаш и бумагу, а затем подошел ко мне и горячо зашептал в ухо:
— Не забывайте, что перед вами больной человек. Я останусь и в любой момент прерву беседу, если мне покажется, что вы пытаетесь нанести моему пациенту вред…
— Дедуль, твоими заботами только что один пациент вздернулся, — вмешался Кеша, который, естественно, подслушивал. Глеб поднял голову и поглядел на него без всякого интереса.
— Вас отец прислал? — спросил он.
— Меня зовут Иван Стахов. И я не представляю вашего отца, — ответил я. Глеб передернул плечами и быстро зачиркал карандашом на бумаге.
— Хорошо, — скупо сказал он.
— Вы не хотите разговаривать с отцом?
— Не хочу, — буднично ответил Глеб. — И не захочу. Не могу видеть ни его, ни маму. Наверное, когда мне тут подлечат нервишки, я навсегда уеду, чтобы его не видеть. И плевать на все его бабки. Мои картины стоят таких денег, что я могу жить безбедно. Вы пришли из-за Ксении?
Я кивнул. Вопрос вертелся у меня на языке, и я, поглядев на Барсукова, решил не медлить.
— Ксения состояла в любовной связи с вашим отцом?
Карандаш на мгновение замер в руке Глеба, а затем он, как ни в чем ни бывало, продолжил рисовать. Я опустил взгляд на рисунок. Мне показалось, что в резких линиях, распавшихся на две фигуры, я вижу знакомые черты.
— Давно, — равнодушно ответил Глеб. — Несколько лет. Ей было лет пятнадцать, когда она начала с ним спать. Ксюха любила сильных взрослых мужиков. Когда ей подарили квартиру, они трахались прямо там, под носом мамы. Отец иногда оставался в городе, когда ему не хотелось ехать домой. Он всегда нам говорил, что очень устал, и заночует в городской квартире. Ксюха после школы шла туда, делала уроки, как примерная девочка, пока он был занят, а он заезжал на обед и шпилил ее перед тем, как уехать на очередные переговоры. Все это длилось до самого окончания школы. И никто ничего не подозревал.
— Кроме вашей матери? — предположил я. Глеб вскинул голову.
— Как вы узнали?
Я указал на висевшую в углу картину. Парень невесело улыбнулся и вернулся к прерванному занятию. Хотя это было совершенно не к месту, я понял, что Глеб не просто талантлив. Его талант граничил с гениальностью. Карандаш порхал по бумаге, оставляя росчерки черных линий там, где это требовалось больше всего, и становилось даже странно от того, что прежде их там не было. Фигуры прорисовывались все четче, сплетаясь в чем-то диком: не то соитии, не то борьбе.
— Ну, да, мама стала подозревать, что у него кто-то есть. Женщины всегда чувствуют. Духи там, волосы другого цвета, ну и постоянные задержки в городской квартире. Она стала его пасти и пару раз чуть не поймала, но Ксюха выворачивалась. Когда мама стала заезжать и ждать отца, Ксюха просто сидела этажом ниже. Папаша все успевал, многостаночник хренов. Но потом мама стала там бывать постоянно, и отец стал встречаться с Ксенией в других местах.