"…А вообще не столько ты ее воспитываешь, сколько себя".
В 1976 году, заняв на Олимпиаде в Монреале шестое место, Угрюмов сразу после этого отдал своего Сайда, идеально выезженного рыжего арабо-тракена тигриной грации, Ирине Карачевой — ученице. Поступок казался неожиданным, нелогичным, как ни объяснял Виктор Петрович, что, во-первых, он всей душой полюбил Белоруссию с ее добрыми, бесхитростными, трудолюбивыми людьми и изо всех сил возжелал сделать ей когда-нибудь подарок — добиться, чтобы сборная республики стала сборной страны, а во-вторых, заявлял Угрюмов в свойственном ему стиле, когда он на Сайде, у него в стране нет конкурентов, а ему так жить неинтересно.
В 1978 году Угрюмов совершил другой нелогичный поступок — взялся помогать Петушковой.
Ну тут, по-моему, в изрядной мере сказалось личное отношение Виктора Петровича к Лене. И ее ученость, и спортивное мастерство побуждают Угрюмова считать ее образцом, высоким примером для подражания, более же всего иного — трудолюбие.
В пору, когда возникло их содружество, прекрасный Пепел состарился, так сказать, "ушел на пенсию", и она взяла молодого Абакана. За два года они уже многого достигли — в частности, завоевали в составе сборной страны «серебро» на чемпионате Европы. Но кое-что у коня еще не ладилось, особенно пассаж и пиаффе. Навыки исполнения этих элементов и принялся шлифовать Угрюмов.
В 1979 году на Спартакиаде народов СССР Петушкова на Абакане была второй, проиграв лишь самому Виктору Петровичу и выиграв у Карачевой.
Угрюмова, впрочем, это не огорчило: он смотрел дальше, смотрел в олимпийский восьмидесятый. Видел сборную страны состоящей из них троих.
Но судьба решила иначе. Весной восьмидесятого трагически погиб Абакан: Петушкова осталась без лошади и, следовательно, вне команды. Потом тяжело заболел Сайд, в команду не смогла попасть Карачева. Их заменили Юрий Ковшов и Вера Мисевич. И наконец, уже перед Играми у самого Угрюмова, включенного в сборную, простудился и заработал ревматизм новый его конь, Шквал.
Виктор Петрович в Битце выступал. Но чего это стоило! Как мог он восстанавливал лошадь, делая припарки, по секундомеру вымеряя время разминки — на какую погоду сколько.
Уже в ходе турнира один специалист упрекнул его: "Что ж ты, такой мастер, менку ног не можешь лошадь заставить как следует делать?" Разговор шел возле денника, и Угрюмов велел конюху вывести Шквала, прогулять по коридору. "Зашкандыбал мой бедняга, и тот товарищ только руками развел".
В командном зачете Олимпиады наши победили, Угрюмов на Шквале был третьим.
Потом у него появился новый, молодой конь — соловый тракено-ахалтекинец Енисей. Все опять начиналось с самого начала.
Снова въезжал в манеж стройный всадник, горделивый и недоступный, сжав в нитку губы, строго сузив глаза под полями цилиндра. А за полчаса до того, натягивая сапоги и пристегивая шпоры, он тоненько, по-детски приговаривал: "Ой-ой, божечки, как я волнуюсь, ой, как боюсь, ой-ой…"
Что это?
Да система.
Где ни копни, все у него система. Он, видите ли, заметил, что ему легче выступать, когда он чувствует беспокойство, тревогу. Вот и тревожит, и беспокоит себя. И своих учеников — тоже. Если видит, что они беспечны. "Чего вы развлекаетесь, другие-то вон лучше вас ездят".
Зато после соревнований он их не критикует. Только до. Он рассказывает притчу, как некто, послав сына за молоком, тотчас отвесил ему затрещину. "За что, батя?" — "Чтоб не разлил". — "Так надо потом, если разолью". — "Потом поздно будет".
В кабинете высокого начальства Угрюмов способен уверенно заявить, что берет на себя обязательство еще раз стать олимпийским чемпионом. Только нужно ему для этого то-то, то-то и то-то. По принципу "проси больше, дадут меньше".
Но ничего для себя — только для дела, для лошадей.
После Олимпиады ему предлагали новую квартиру — больше и лучше нынешней. Отказался. У него, понимаете, отличные соседи по дому, особенно один — слесарь-ремонтник железнодорожного депо, такой же, как он сам, увлеченный своим делом человек.
Личной машины Угрюмов не хочет. Возни с ней много, а у него забот и с лошадьми хватает. И вообще, у него своеобразное отношение к транспортной проблеме: отправляясь на соревнования, мягкому креслу самолетного салона или купе скорого поезда предпочитает коневозку — фургон, в котором везут лошадей. Уж он о них за дорогу все узнает, а кроме того, насмотрится всласть на леса и поля, поест у костерка, поспит под звездным небом…
Человечество, по-моему, делится на две категории — людей субботы и людей понедельника. Одни ждут не дождутся отдыха, другие — утра, чтобы стремглав бежать к своему делу.
Так ждет Угрюмов свидания с лошадьми.
РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ ЕЛЕНА ПЕТУШКОВА
7
Чтобы верно очертить течение жизни, мне пришлось бы, возможно, каждую страницу разделить пополам, и на одной половинке писать о спорте, а на другой — об учебе, о науке, поскольку в обеих областях события развивались параллельно и главные точки почти совпадали во времени: поступление в университет и начало занятий выездкой, поступление в аспирантуру и включение в сборную.
Когда решался вопрос о моей аспирантуре, на кафедре знали, что я спортсменка, и это было единственной причиной, по которой руководитель кафедры академик Сергей Евгеньевич Северин несколько сомневался во мне.
Впрочем, думается, мне удалось рассеять эти сомнения, и по окончании аспирантуры я получила от Сергея Евгеньевича лестное предложение поехать на десятимесячную стажировку за границу. Огромный был соблазн, но прервать на такой долгий срок тренировки, оставить Пепла я не могла.
Быстро окончить аспирантуру мне помогло приличное знание английского. Первый год занятий уходит на подготовку кандидатского минимума — на философию и иностранный язык, и аспирантам задают переводить жуткое количество «страничек». А я сдала язык тотчас, чем освободила себе время.
Английский у нас еще в школе преподавали очень хорошо, а в университете — опять-таки для экономии времени — я взялась сразу читать неадаптированные книжки. С первой мне приходилось чуть ли не за каждым словом лазить в словарь, со второй пошло легче, с третьей — еще легче. Но известно, что между пассивным пониманием языка и активным владением им, умением разговаривать высится психологический барьер, и, чтобы перепрыгнуть его, нужно было усилие, особенно трудное для меня при моей закомплексованности. Помню, попав в первый раз на чемпионат Европы в Данию в 1965 году, я, уже очень прилично зная английский, каждое утро по большой дуге обходила портье отеля, чтобы не говорить ему простого "здравствуйте".
Переступить же барьер меня, как и многих людей, заставила необходимость: на соревнованиях за рубежом нужно было общаться со спортсменами и тренерами из других стран. Для этого вполне хватало английского, и когда я ради собственного удовольствия взялась за французский, то занималась им лениво и дальше умения читать Сименона без словаря не пошла. Вообще, я убедилась, что для меня нужно ощущение настоятельной необходимости — одного удовольствия мало.
Кто-то из знаменитых ученых в шутку сказал, что наука есть способ удовлетворения собственного любопытства за государственный счет.
Когда читаешь научные статьи, кажется, что строгая логика изложения почти не оставляет места, для творческого воображения, настолько естественным и органичным представляется каждый этап, каждый последующий шаг в работе. Это обманчивое ощущение объясняется тем, что все уже сделано, все получено, устоялось. Прежние сомнения, ложные шаги и тупики отметены, поиски и находки разложены по полочкам.
Научное исследование — увлекательнейшая работа, и в изложении ученых, обладающих популяризаторским даром, описание пути к открытию захватывает не меньше, чем хороший приключенческий роман. Но порой, чтобы написать страницу этого романа, требуются месяцы, годы каждодневного, достаточно однообразного, рутинного труда, повторение снова и снова одних и тех же экспериментов. Терпение и настойчивость вознаграждаются маленьким открытием — открытием скорее для себя, потому что в масштабах большой науки это лишь крошечный шажок к истине. Но он твой, он несет тебе счастье. Наука в определенном смысле не менее эмоциональна, чем спорт.
Я была счастлива, что меня оставили в аспирантуре, тем более что получила возможность продолжить тему, увлекшую меня в период работы над дипломом.
Моя диссертация называлась "Влияние природных имидазольных соединений на сократительные и ферментативные свойства мышечных белков". Попытаюсь несколько расшифровать это таинственное название, хотя популяризатор из меня плохой.
Прежде всего, хотя в названии фигурируют мышечные белки, а тема связана с проблемой сокращения мышц, к спорту она не имеет никакого отношения. Подчеркиваю это потому, что ассоциация напрашивается, и мне часто говорят: "Ты спортсменка, вот и тема у тебя такая". Совпадение здесь случайно, формально, хотя и не исключено, что в отдаленном будущем результаты фундаментальных исследований в этой области могут найти применение в медицинской практике и в спорте. Проблема механизма мышечных сокращений на молекулярном уровне стоит в ряду важнейших проблем современной молекулярной биологии, над ней работают целые институты.
"Природные имидазольные соединения" — это требует специального разъяснения.
Достаточно давно в составе мышц животных и человека обнаружены удивительные вещества — дипептиды: карнозин и анзерин. Каждое состоит из двух аминокислот — «кирпичиков», из которых строятся все белковые молекулы. Но эти соединения уникальны, они содержатся только в тех мышцах, которые осуществляют двигательную функцию, в так называемых скелетных. В сердце, например, их нет. В упомянутой же мышце этих соединений иногда больше, чем веществ, служащих непосредственными источниками энергии для сокращения мышц.
Все это привело к мысли о тесной связи между дипептидами и мышечной функцией, однако загадка непосредственной их роли до сих пор не разгадана: дипептиды — твердый орешек!
"Корни науки горьки, плоды ее кислы", как любит говорить Сергей Евгеньевич Северин, и открытия я не сделала. Но до чего увлекателен сам процесс работы, приносящий на каждом шагу по узкой, зато собственной тропке радостные неожиданности!
Длинная плоская кювета доверху наполнена водой. По краям две плексигласовые пластинки, соприкасающиеся с поверхностью воды. Широким жестом проводишь по поверхности стеклышком с каплей студнеобразного раствора актомиозина — белкового комплекса, из которого в основном состоят мышцы. И — ничего!
Потом сближаешь плексигласовые барьеры, и когда между ними остаются считанные сантиметры, вдруг замечаешь, что поверхность воды как бы слегка морщится. Это становится видимой тончайшая пленка белка. Барьеры смыкаются, между ними, собранная в гармошку, уже не пленка, а белковая нить. Она в состоянии выдерживать маленький грузик. Это чудо рождения из ничего крохотного подобия живой мышцы всегда завораживало меня. Как интригующе интересно обнаружить, что карнозин и анзерин словно уплотняют эту нить, чего ни одно сходное соединение сделать не может!
Обнаружив это в первый раз, я от радости заскакала на одной ножке по коридору, думая, что меня никто не видит, — был поздний вечер. И страшно смутилась, поймав изумленный взгляд румынского аспиранта.
А сложные кривые, вычерчиваемые пером самописца на бесконечных бумажных рулонах! С каким напряжением следишь за ними, тут же кидаешься обсчитывать: подтвердилось — не подтвердилось… Они отражают все то, что происходит в ячеечке, где «работает» твой фермент. И вот итог — найденное тобой математическое выражение процесса. Иногда возникает ни с чем не сравнимое ощущение — формулу не просто видишь, ее чувствуешь, знаешь, как она может себя проявить. Тогда воспринимаешь ее странность и красоту, оцениваешь ее эстетически.
Я бы погрешила против истины, если бы сказала, что спорт не мешает моей работе. Но поставлю вопрос иначе. Если бы я не занималась спортом, достигла бы в науке большего?
Ведь не излечи меня спорт от неуверенности, от страха перед ошибками, не научи владеть собой, я не рискнула бы делать многое из того, что делала (читать, например, лекции), никогда бы не обрела смелость отстаивать собственные суждения.
С другой стороны, достигла бы я большего в спорте, если бы не «отвлекалась» на науку?
С уверенностью отвечу — нет.
8
Вернемся к спорту. В январе 1964 года меня зачислили в аспирантуру, а в мае начался тренировочный сбор для подготовки к Олимпиаде. Он проходил на Десне, в Ватутинках, в тридцати километрах от Москвы. Я не могла позволить себе жить на сборе вместе с другими участниками — мне надо было работать над диссертацией.
И вот я подбегала к метро перед самым его открытием, потом мчалась к автобусу, потом минут двадцать пешком через лес… В семь я седлала Пепла — когда другие, не спеша, шли завтракать.
В первое время со мной много и охотно работал армейский тренер по выездке Николай Алексеевич Ситько — он исключительно предан делу, готов с раннего утра и до позднего вечера ездить на лошади. Но через несколько дней я ощутила в его поведении неожиданную метаморфозу: я словно перестала для него существовать. Оказалось, руководство строго предостерегло его, чтобы он перед первенством СССР не готовил «своим» соперницу (к сожалению, ведомственные интересы порой ставятся выше интересов сборной).
Попав в сборную, я неожиданно окунулась в атмосферу страстей, которых прежде не знала. Меня огорошило, например, что некоторые — взрослые мужчины, зрелые спортсмены — внезапно перестали со мной здороваться, и я ломала себе голову над вопросом, когда и чем их обидела.
Это было, как я поняла позже, издержками того чувства соперничества, той естественной для спорта — большого спорта с его огромными моральными ставками — острой конкуренции, которая, будучи подогреваема честолюбием, разъединяет порою людей. Этого нет и никогда не было в нашей сборной за рубежом, там наши интересы едины, мы сплочены высокой патриотической целью, но дома с этим нет-нет да и сталкиваешься.
Мне повезло. Большую часть спортивной жизни я провела, многого не зная, отчасти в тепличных условиях. Григорий Терентьевич Анастасьев, незабвенный Терентьич, избавлял меня от дрязг, словно заслонял грудью. Я жила в иной атмосфере еще и потому, что дома встречалась только с чистотой и теплом, что на кафедре была необычайно дружественная обстановка.
Потому-то так больно уязвляли меня некоторые события, так помнятся они до сих пор. Окаянная ведомственная конкуренция сказалась не только в охлаждении Ситько. Дня за четыре до чемпионата страны лошадей повезли на Московский ипподром — там проводилась выездка. Поставили в конюшню. А я заболела ангиной и только накануне старта смогла выбраться к Пеплу.
Стояла жара, раскаленный воздух словно вибрировал над землей, а я бродила по конюшням и никак не могла обнаружить свою лошадь. Наконец мне показали на дальнюю: "Может быть, там". В первую секунду я его не узнала — скелетик, обтянутый кожей. Он вышел, еле переступая ногами, жадно потянулся к воде. Два с половиной ведра он выпил сразу. Его бросили без присмотра, двое суток не кормили и не поили.
Мы с ним заняли шестое место: после всего, что произошло, выше быть не могли. И на Олимпиаду в Токио не попали.
Но горечь в памяти не оттого. Она поднимается в душе, когда я мысленно вижу тот живой скелетик на четырех ножках, тянущий морду к воде.
В следующем, 1965 году я впервые участвовала в чемпионате Европы. Надо сказать, что подробности соревнований я, к сожалению, всегда помню плохо — своих баллов, например, не помню никогда. И хотя основные вехи, самые трудные и самые радостные дни, конечно, запоминаются, ход отдельных соревнований словно сливается воедино. Словно все, что было у нас с Пеплом, — это один длинный, бесконечный турнир.
И об этом, так сказать, типичном турнире я сейчас расскажу, чтобы сразу сделалось ясно, как он проходит, с чем сопряжен.
Итак, соревнования. Прежде всего важно угадать с разминкой. Мало разомнешь лошадь — плохо: мышцы не разогреются, трудно будет делать сложные элементы. Кроме того, не избавь ее от излишней энергии, она, глядишь, подыграет где-нибудь на прибавленном аллюре, а это срыв элемента, это все равно что фигуристу упасть. К тому же избыток энергии позволит ей глазеть по сторонам, остро реагировать на окружающее, и она может чего-нибудь испугаться. Разомнешь больше чем надо — устанет, будет работать вяло, и много ты у судей не получишь, и скинут они тебе баллы по тому пункту, который озаглавлен "импульс, желание лошади двигаться вперед".