Сказание 1. О темноте, безмолвии и смехе Судьбы
От ранней юности я жребий мой познал,
Из урны роковой – погибельный, несчастный,
И взором трепетным и смутным пробегал
Судьбы моей скрижаль!..
В.Ф. Раевск ий
Вот все и кончилось.
Серебристый тополь неспешно роняет листья на плечи.
Вода в Амсанкте странно черная – словно гладь покрывала Нюкты-ночи, словно кусочек той темноты, что таится за плечами: отвернись, шагни с десяток раз, и будет тебе вечный мрак. Пройди ущельем Тэнара еще пять-шесть стадий, протиснись через расселину, распихав бесплотные тени, которые стекаются сюда со всей округи, – и увидишь пристань, а возле нее – лодку, которая выглядит так, будто вот-вот утонет. Два глаза по краям носа – не глаза, а провалы глазниц. Осмелишься шагнуть в судно – и старик, у которого, кажется, нет сил, чтобы толкнуться веслами, в два счета перебросит через ледяные черные воды Стикса. От пристани недалеко до золотых врат на алмазных столпах – а там уж ты предстанешь перед шестью горящими глазами Цербера. Три разверстые пасти поприветствуют оглушительным рычанием, лениво дохнет огнем дракон вместо хвоста – грозное требование медовых лепешек, которые так любит страж ворот. И если не испугаешься и лепешки при тебе – вскоре, пробираясь в толпе теней, сможешь пройти по полям асфодел я . Не смутишься видом чудовищ, мук, не свернешь с мощенной белыми плитами дороги – и, озаренный отблесками огненной реки, перед тобой встанет дворец Владыки подземного мира – Аида Непреклонного, Аида Гостеприимного, богатого и безжалостного, вечного тюремщика здешних подземелий.
Остановился? Иди, не бойся. Владыки нет в его дворце – ужасающей своей красотой глыбе черного базальта. Вы не найдете его на кручах у Ахерона, где он, как говорят, любит прогуливаться, и у гранатовой рощи, и у Стигийских болот – обители чудовищ, и у провала, ведущего в Тартар… У Леты, где он нечасто, но бывает, его тоже нет.
Потому что он сейчас – напротив меня.
Здесь, на черте пограничья, мир, кажется, еще должен жить, но живет почему-то только серебристый тополь – и тот вечно облетает и никогда не цветет, а в озере никогда ничего не плещется: черная, однородная вода, над которой я сижу, глядя в его лицо. Словно высеченное из скальных пород, скуластое и жесткое, в каждую черточку впитался мрак его мира – и мраком стекают на плечи волосы, и глаза – как провалы Тартара, где нет жизни. Вот он сидит на обрыве, слегка ссутулившись, – сын без родителей, муж без жены, брат без братьев и сестер, губы сжаты в узкую линию – будто вовсе нет рта…
Он?
…я?
И листья серебристого тополя падают на плечи, летят в Амсанкт, смущая черные воды озера, превращая озеро – в зеркало памяти. Тополь тоже знает: все уже кончилось. Теперь обернуться в последнем усилии к той, что замерла за плечами, а потом… потом…
Все потом. А пока пусть чуть-чуть подождет время. Мы с ним – одной крови, я могу попросить по старой памяти. Битва малость затянулась, с пальцев до сих пор капает ихор [1] , а блаженного безделья я не позволял себе очень давно, но теперь все кончилось, и можно посидеть на обрывистом берегу озера – подвести в уме бесконечно длинную черту.
Все кончилось. Что? Ну, то, что когда-то началось.
Из-за спины – то ли вздох, то ли смех. И вопрос – немой: «А ты помнишь, как начиналось?»
Я ловлю на обожженную левую ладонь серебристый лист тополя и гляжусь в черную воду – черную не как Стикс или мой мир, черную, как было там, в начале.
Я размыкаю губы, позволяя дару Мнемозины [2] владеть мною безраздельно.
– Как будто это было вчера.
***
Крик выворачивал легкие. Резал уши. Ввинчивался в виски.
Тонул в непроглядной тьме без остатка. Уходил в безвременье.
Больше крику некуда было деваться.
Здесь есть только тьма – вязкая, душная, липнущая к лицу и телу. И безвременье.
Еще пустота.
Все это мальчик знал – но все же кричал, пока не почувствовал, как растет в груди болезненное ощущение разрыва.
Тогда, поняв, что не может больше издавать звуков, умолк.
Голос, который он пытался заглушить криком, явился тут же – мягкий, идущий со всех сторон, а может, звучащий изнутри.
«Только не плачь, хороший мой. Хочешь послушать сказку, маленький?»
Проклятый голос раздавался неизменно и преследовал неумолимо: заткнешь уши, а он все равно звучит.
И никогда не слушал, что ему говорят в ответ.
«Нет, не хочу! Я не хочу! Уходи, я не хочу!!!»
«Вначале был только великий Хаос – бескрайний, плодоносный, содержащий в себе вся и все… И явились из Хаоса Эреб – предвечный мрак, Эрос-Любовь, и Нюкта-Ночь, и Гея-Земля, и много чего еще, много кого еще…»
Тяжело дыша, мальчик смотрел во тьму широко открытыми глазами. А может, глаза были закрыты – это не играло никакой роли.
«Уран-Небо воцарился в мире и взял в жены Гею-Землю, и она родила. Первых ее детей – Гекатонхейров-Сторуких и Циклопов – Уран вверг обратно в материнскую утробу, устрашенный их мощью. И они томились в Тартаре – глубочайшей бездне – и корчи мук сотрясали Землю…»
Из глаз вытекало что-то холодное, щекотало и склеивало ресницы, бежало по горячим щекам, застывая на них кристалликами соли. Это по каплям выходила ненависть, поселившаяся внутри, – когда успела? Это бежало к подбородку и капало с него жгучее осознание того, что последует дальше.
«Затем Мать-Земля родила титанов – новое племя, прямодушное и могучее, владеющее горами и морями. Она подстрекала своих детей свергнуть Урана, но титаны знали мощь отца и не решались пойти против него. Осмелился лишь один – Крон Криводушный, Повелитель Времени. Взяв адамантовый серп, выплавленный матерью-Геей, Крон оскопил своего отца Урана и воцарился над титанами и над другими племенами…»
Появился и нарастал жалобный детский вой в груди – не дальше, пожалуйста, не надо дальше…
«Крон взял в жены свою сестру – Звездоглазую Рею… – голос печален. Голос прерывается вздохом. – И они жили… да, мой мальчик, они хорошо жили, только сначала у них не было детей. Наверное, хорошо, что у них не было детей, мой мальчик, потому что Уран предсказал сыну: его ждет та же участь. Усмехаясь, лишенный плодородия Уран прошамкал: «Судьба-Ананка, рожденная из Хаоса прежде всех, не минует тебя. Придет час – и тебя свергнет сын». И Крон поверил – зачем только он поверил?!»
Мальчик извивался и бился, силясь освободиться от сладкой сети голоса. Вместе с голосом в полубеспамятство приносился неясный шум моря, облизывающего скалы, и запах молока, и мягкие руки касались лба…
«Когда прозвучало это предсказание, жена Крона Рея ждала ребенка. Ей так хотелось – пусть будет девочка. Она даже придумала ей хорошее имя – Гестия… Но родился мальчик. Наследник».
«Это не я».
Крика больше не было, но пересохшие губы двигались, пытаясь привнести в неизменную сказку хоть что-нибудь свое.
Подумаешь – был какой-то там Повелитель Времени Крон. И жена у него была. И родился у них какой-то мальчик – мне-то что?
«На свет появился мальчик с волосами чернее смоли и глазами, впитавшими темноту ночного неба. И тогда Крон приказал принести младенца ему…»
И принесли. Какого-то там мальчика. Не меня – слышите?! Этот Крон приказал – он зараза, вот и приказал, – а его глупая жена все выполнила и принесла ему того младенца, а я тут совсем ни при чем, это он, это не я…
Сказка обрывается рыданиями, долетающими приглушенно – из памяти. Плач женщины настойчиво мешается с младенческим ревом, переходящим в разрывающий грудь крик.
Мальчик кричал, словно стремясь разорвать окутавшую его душную тьму, и секунды-годы мешались со столетиями-мигами. Потом кричать запретило распухшее горло. Тогда он встал и побрел. А может, пополз – сквозь густую тьму, раздвигая ее плечами и грудью. Ползти было нужно, потому что лежать наскучило.
Мальчик полз, пока детские пальцы не ощутили, как тьма и безвременье под ними уплотняются. Обжигающая глухота и пустота сгустились в слизкую, жилистую преграду – стену темницы.
«Хочешь услышать сказку, мой маленький?»
– Нет. Нет-нет-нет. Уходи. Замолчи. Все равно это не я, это не меня, это…
«Вначале был только великий Хаос…»
Великий Хаос, потом Уран и Гея, потом Крон и Рея, потом мальчик с черными глазами и волосами – тот, который не я…
Голос всегда один – усталый, тихий, ласковый. Пахнущие молоком пальцы трогают лоб одинаково бережно. Иногда выступают из тьмы руки, или хлещущее пенными бурунами море, или гневно-фиолетовый Уран-Небо над головой…
Потом появится и заслонит все бездонная глотка – перед тем, как темнота моей памяти перемешается с темнотой вокруг.
Моей памяти. Не его.
«…на свет появился мальчик с волосами чернее смоли и глазами, впитавшими темноту ночного неба. И тогда Крон приказал принести младенца ему…»»
Вздрагиваютдетские губы, освобождая скопившийся звук: стон-вздох-всхлип – все вместе…
«Это… я?!»
Да, это я.
***
Сожрал, значит, стервец.
Как есть – сожрал. И задумываться не стал особо. Как будто я, скажем, финик. Или ягненок.
Спасибо, папочка, век не забуду!
Главное, наследника. Первенца. Обидно до… с чем сравнить-то, когда вокруг – тьма и папашкина утроба.
Тут даже времени нет.
Он повелевает временем, это верно, но внутри него оно перемешивается, спутывается: секунды-годы, столетия – миги… И в моей темнице – душном, темном, огненно-жарком мешке – ничто не указывает на то, сколько я тут просидел… пролежал… простоял…
Крон, сын Урана, Хаос тебе в печенку! Готовься к бескрайнему, вселенскому несварению желудка.
Ярость взметнула на ноги – оказывается, сидел – бросила плечом на одну упруго-горячую стену, на другую.
– Ик, – неуверенно и басовито раздалось откуда-то вовне.
Во второй раз разбег был больше, а удар – сильнее.
– Ик…
После третьего раза что-то вовне проревело, что у меня отвратный характер.Или после четверного?
От напряжения взвизгнули мышцы, боль хлестнула волной, задавила ярость, но я продолжал метаться и биться, биться и метаться…
Потом падал в полузабытье (полностью забыться не удавалось никогда), но приходила ярость, толкала, поднимала на ноги – и я вставал и бросался, падал и вставал опять…
–Ты упрямый, маленький Кронид[3].
Наверное, это сказал я. Здесь же все равно больше никого нет. Правда, с собой я пока не пытался разговаривать – чего доброго, с собой и поссоришься.
– Ага. Еще у меня характер скверный.
Смешок взрезал темноту, как зарница – небо. Я помню зарницы. Уран-небо разбрасывал их, когда мать несла меня, недавно родившегося, к отцу – на пир, которым он отметил появление наследника.
Главным блюдом выступил наследник.
– Раскаленный металл перестает вспыхивать – и иногда становится крепче камня… – голос задумчив и… не мой. Откуда младенцу, который не успел прожить и дня, знать о металле?
В памяти – только сказка, касания рук, море, небо, пасть…
– Ты кто?
– А ты сам-то на такой вопрос ответишь?
Очень даже отвечу. Я вроде бы – мальчик и сын Крона Криводушного, который – зараза. И у меня еще характер скверный.
– Имя у тебя есть?
– Много имен. Но обычно меня зовут: Ананка. Ананка-Судьба.
Повеяло холодком среди обжигающих стен батюшкиной утробы.
«Ананка-Судьба, рожденная из Хаоса прежде всех», – услужливо подсказала память голосом матери.
– Зачем пришла?
– Посмотреть на тебя.
– Что? Посмотрела?
– А я тебя не вижу. Тут же темно, хоть глаз выколи – вот тебя и не увидеть. Аид-невидимка[4].
И засмеялась, но необидно, а весело. Аж самому засмеяться захотелось. Попробовал…
Забыл. Или все-таки не умел?
– А как зовут тебя, маленький Кронид?
А никак меня не зовут. Мать мне имя придумать не успела, а отец и придумывать не стал. Крон, Повелитель Времени, натура практичная и свою стихию тратить не любит. Принесли – сожрал. По животу похлопал и подытожил – мол, хорошо пошел первенец.
Кажется, еще запил чем-то пахучим. Зараза.
– Никто меня не зовет. Меня некому звать. Ты зовешь: Аид-невидимка…
– А знаешь, почему я пришла?
– На меня посмотреть, только не видишь почему-то.
– Ну, тогда это честно, маленький Кронид. Ты ведь меня тоже не видишь.
– Другие видят?
– Очень немногие. И нечасто. Видеть свою Судьбу – это, знаешь ли, не всегда приятно.
Голос у нее невеселый. Как будто ее тоже во младенчестве сожрали. Или, например, ее колыбелью тоже стали тьма и безвременье.
– Значит, они тебя слышат?
– Слушать свою судьбу умеют еще более немногие, чем видеть ее…
– Почему?
– Потому что они слишком хотят все сделать по-своему. Слишком себялюбивы, чтобы слышать мой шепот. Слишком горды, чтобы следовать советам и искать окольные пути. Они умеют только бороться… как твой отец.
Помолчали. Безвременье вокруг смешивалось с тьмой, тьма душила безвременье. Им не надоедает быть частями единого целого.
– Значит, у него – тоже Судьба?
– У всех.
– И он хочет с тобой бороться?
– Не надо со мной бороться. Пожалуйста, не надо со мной бороться!! Мир еще так молод, а я уже так устала… с вами бороться, дураками. Побеждать. У меня ведь тоже – Судьба… предназначение.
– А что с тобой делать тогда? Любить? Поклоняться?!
– Нельзя любить то, что у тебя вечно за плечами. И поклоняться тому, о чем совсем не знаешь. Меня понимать надо. Понимать и принимать, какая я есть.
– Ну и что тогда? Ты станешь мягче, что ли?
– Маленький Кронид… я не бываю тверже или мягче. Я бываю – твоя или нет.
– Тогда какая ты – моя?
– Ты мне нравишься, Аид-невидимка. Попроси меня. Какой захочешь – такой и стану.
– И будешь – у меня за плечами?
– Если не прогонишь.
Как будто я такой дурак – прогонять.
***
Наверное, ей тоже было здорово скучно.
Или даже вообще делать нечего.
Вот и наведывалась раз за разом к сыну Крона, запертому в утробе своего отца.
Так, подавала голос из-за спины. Роняла фразы.
По делу и не по делу.
В любом случае я смаковал их подолгу, словно материнское молоко, и безвременье казалось не таким томительным.
– Ты что думаешь – мне совсем нечем заняться, только объяснять упрямому мальчишке, что и как там, вовне? Я, может, сижу высоко, на небесах, выше самой высокой горы. И вращаю ось мира.
– Ври больше.
– А вот и вращаю, невидимка. Если не вращать – мой свиток писаться не будет, и жизнь совсем остановится. А мои дочки перестанут прясть нити судеб и вынимать жребии.
– И что тогда?
– Нельзя жить без жребия, маленький Кронид. Это значит – вечно быть на перепутье дорог, каждая из которых ведет в неизвестность. Новый шаг – новое перепутье. Это значит: остаться на растерзание случайностям. Двое, которым предопределено встретиться, – не встретятся. Слово, которое нужно произнести, не будет произнесено. Это значит, все вернется к тому, с чего все началось, невидимка, – в нем не было Судьбы…
– В чем? И с чего все началось? Ты что, опять за свое?!
Смеется только. Мол, ты еще маленький, невидимка, занимай себя другими разговорами.
Какая разница, чем занимать. Тут же тьма и безвременье, безвременье и тьма… Разве что только разбежаться – и на стенку броситься, послушать, как там отец меня костерит.
– А что это ты просто сидишь, а, маленький Кронид?
Ну, точно делать ей больше нечего. А врет, мол, ось эту самую вращаю…
– Еще могу стоять. Или лежать. Все равно ж ни зги не видно.