«Здравствуй, Аид-невидимка, – говорили глаза. – Здравствуй, мальчик, который не побоялся просить совета у подземных первобогов. Я так ждала. Там, внизу, ни одной приличной игры… Поиграем?»
– За мальчиком… за мальчиком – глаз да глаз! Деметра, Фемида! Глаз да глаз! Никто никогда не должен узнать, что Офиотавр – на Олимпе! Он никому не должен назвать свое имя! Никто и никогда!
«Ты можешь не бояться, мальчик, – улыбались глаза обмана, – Крон стиснул нашу приманку железными челюстями. Он не будет отвлекаться ни на что, пока не отыщет Офиотавра, сына Геи. Разве это не прекрасная игра? В поиск. В войну. В великое средство, дающее молниеносную победу. Только такие игры и есть – настоящие…»
– Афина, дочь моя… Нам нужны войска. Союзники. Как можно больше. Рано или поздно бою между нами быть, и нужно подготовиться к этому. Хвала первобогам, время у нас теперь есть…
«А еще у вас теперь есть время. Отравленное время: в нем течет яд обмана. Но это ваше время. Можно хорошо поиграть. Поиграем, мальчик, не побоявшийся сойти в царство мертвых?!»
Кивка так и не было – зачем ей это? Был – угол приподнятых губ. Легкий прищур глаз. Насмешливый шепот Ананки в тон мыслям…
«Поиграем».
* * *
– Это просто! Просто, понимаешь, дубина?! Последний титан уже понял бы! Это ты! Твоя натура! Просто, понимаешь?!
Полированная скальная поверхность внутреннего двора подпрыгивает под ногами. На плиты ложится смачный плевок.
Солнце палит глаза и вот-вот заставит кожу обуглиться, и нестерпимо мечтается о прохладе подземного мира. Что оно вообще так разжарилось? Наверняка Гелиос снизил лет колесницы – посмотреть, что происходит на Олимпе.
А ничего там не происходит. Просто два юнца. Который помладше и покоренастее – бегает взад-вперед и орет. Хорошо так орет – небось, до Гелиосовой колесницы долетает.
– Ты не слышишь? Не понимаешь?! В смертные решил записаться?!
Тот, что постарше и повыше – ссутулился и смотрит исподлобья. Аж с небес видно, что недобро смотрит.
И меч у него в руке не с добром поигрывает.
Ох, поорет младший еще минутку – а потом такое начнется…
Младший готов орать до завтрашнего утра, а после – еще пару часов. Черная с просинью грива топорщится, лицо побагровело, руки в бока – и без пощады к собственной глотке:
– Чего смотришь – дырку протрешь!! Злишься? Да хоть ты тресни от злости, бей как бог! Бей!
Посейдон поднимает левой рукой щит, правой – тяжелую булаву.
Я делаю вдох – ровный, посылающий воздух в каждую клеточку тела. Меч – не взятый из оружейной, а выкованный для меня тельхинами – приятно тяготит ладонь. Неплохое оружие, щит тоже неплох – круглый, лишенный глупых узоров и украшений, подчиненный одному: защищать тело хозяина.
Посейдон все ближе. Бить будет с бокового замаха вправо – излюбленная тактика, вон рука дернулась. Уйти влево и назад, потом сблизиться, пустить в ход щит…
– Какого?!
От рыка Посейдона испуганно качнулась в небе колесница бога солнца. Нимфочка, решившая подсмотреть за зрелищем из-за колон, бессильно сползла на землю. Брат отшвырнул щит – тот высек искры из плит внутреннего двора при падении.
– Опять за свое? Сколько раз повторял тебе – приказывай?
– На кой мне приказывать, когда я умею?
– Неправильно! На кой тебе уметь, когда можно приказать?!
Гелиос точно замедлил бег своей колесницы – вот ведь старый сплетник… Посейдон, на котором из одежды была только набедренная повязка, казался вынырнувшим из морских глубин. Мою эскомиду[5] можно было выжимать.
А волосы намокнуть от пота не успевали: их тут же высушивало ненавистное солнце.
– Ну? Чего застыл? Бей! Бей как бог!
Посейдон поднимает булаву – за щитом идти поленился.
Я делаю вдох – ровный, посылающий воздух в каждую клеточку тела…
Уклониться от свистящей булавы слева до смешного просто – обтечь удар сбоку и…
– Какого?!
Если кто-то слышит эти ругательства Черногривого – об Аиде Мрачном сочинят еще более впечатляющие слухи.
Особенно о том, что в утробе у батюшки Аид Мрачный приобрел вместо мозгов прямую кишку ишака.
– Ты ушел от удара! Это удел смертного!
– В чем удел бессмертного? Лупить напрямик изо всех сил?
– Хоть это понял… напрямик! И изо всех сил. Ни на пядь, понятно? Что бы ни случилось: копье, стрела… Стой! У тебя есть щит – этого достаточно. А теперь бей! Бей как бог!
Посейдон поднимает булаву.
Я силюсь не сделать вдоха – соблазнительно ровного, посылающего в тело раскаленный воздух…
Я в очередной раз пытаюсь забыть, чему меня учили.
Я не ухожу от удара: я встречаю его щитом.
Щит – в щепки. Рука – тоже (по первому ощущению).
Приплясывает в небе колесница Гелиоса: кони злорадно оскаливаются, отсюда видно; никогда не любила меня эта упряжка…
– А! Безнадежен…
Черногривый застонал и провел пятерней по потному лицу. От его восторга, когда Зевс попросил пояснить мне, «как дерутся боги», не осталось и следа.
Теперь вот он под нос бормочет: знаю, мол, почему сам Зевс за это дело не взялся…
– Объяснять не пробовал?
– Нет! Нельзя это объяснить, сколько раз тебе повторять?! Как дышать тебе объясняли? Как пальцем тыкать – рассказывали?! Да не смотри ты на свой меч, он тут ни при чем, нужно – чтобы дрался ты! И какое оружие ни возьмешь – все равно дерешься ты! Самим собой! Булава – это я, понимаешь? Мой приказ, который я посылаю впереди себя! Сгусток воли!
Брат тяжело зашагал к кувшинам, выстроившимся на столике у колоннады, щедро плеснул в чашу воды, начал жадно глотать, отфыркиваясь и бормоча: «Объясни ему… как же… как баб любить – сам разобрался?».
Влажная спина перекликалась цветом с блеском моего клинка – золотистой бронзой.
– Хватит, – сказал я.
– Ага, хватит, – прохрипел Посейдон, выныривая из своей чаши. – Зевс нам двоим покажет – какое «хватит»… Тут этого Офиотавра искать по всему миру, а первая же стычка с титанами – и ты не при делах. Щит возьми мой. Становись. Бей как бог!
И опять – уклон, вздох, треск щита…
– Какого?!
– До старух-Грай[6] уже дошло – до него не дошло!
– Поднимайся! Бей как бог!
– Я сказал – как бог!
– Смотри, у меня в руках только щит! Бей!
– Это не удар!
– Вставай!
– Отдышишься, когда ударишь!
Такое чувство, что никогда не отдышусь: в груди вместо воздуха – раскаленная медь…
И солнце сверху.
И прохладная ладошка на раскаленном плече.
«Спроси его, что для него удар. Спроси – что он сам в момент удара».
Посейдон недоуменно нахмурился, когда я повторил вопросы.
– Удар и удар. И я как я – все вместе. Море, например, или недра земли, или вот еще лошади бывают… почему-то…
Кажется, он сам удивлялся тому, что говорит.
А мне не к месту вспомнилась птица на пограничье между водным и небесным вихрем. И трое юных богов над пропастью.
– Я ставлю на небо.
– Я ставлю на море.
– Я…
«Ты понял, маленький Кронид?»
«Да. Кажется, я начинаю понимать».
– Что застыл? Бей как бог!
– Не могу.
– Почему?!
– Солнце.
…едва открыв глаза, я упал и забился в агонии. Меня вырвали из привычного мира, утопили в красках и запахах, а она осталась там, за плечами – выпестовавшая меня…
Тьма.
Тень колонны подмигнула – передала весточку от давней няньки. От той, разноцветной, из отцовской утробы: «А я никуда от тебя и не уходила!» Тени лежали близко – от кувшинов, от колонн, от стен…
От деревьев в саду Олимпа, от самого Олимпа, от людей, в неосвещенных углах, в запертых комнатах, в подвалах… дотянуться и взять!
Мрак из углов и закутков – в мой клинок. Тьма, которую помню по утробе отца, – в мой клинок. Ночные тени, и берег Амсанкта, и блаженная полутьма подземного мира – в мой клинок…
Ко мне, к той частице, которая со дня освобождения страстно ненавидит солнечный свет, сплетни о том, что Аид Мрачный приносит с собой темноту всюду, куда ни пойдет…
Мрак в глазах. Мрак – глаза.
Мрак – все и во всем, захочу – и стану новым его оттенком…
Это он – не я. Это он – и я…
Не уходить от удара, а быть сразу повсюду, как тьма, даже когда есть солнечный свет – она здесь, свет – лишь отсутствие тьмы, лгут те, кто говорит иначе, Эреб и Нюкта родились раньше света и дня[7]…
– Бей как…
Меч ушел вперед, не дожидаясь приказа руки – сгустком тьмы.
Сотрясся Олимп от столкновения лезвия и булавы.
Нет – от столкновения взглядов!
Сущностей!
Тряхнуло еще раз – ударила мощь по мощи, сила по силе, золотистая бронза – по меди…
Три! Четыре!
Хищный оскал сам собой ложится на лицо.
Еще!
Упоительный танец на грани боли.
Солнце больше не смеет обжигать кожу: устрашилось, подалось подальше в небеса.
Еще!
В карих, расширившихся глазах Черногривого – недоумение, будто он видит совсем не того, кого ожидал. Плевать – еще!
Два оружия разлетелись в пыль, не выдержав заключенной в них мощи.
Медленно, нехотя схлынуло ощущение силы и… связи.
Посейдон таращился на остатки булавы в своей ладони. Лицо у Черногривого пунцовело ярче маков, из которых Гипнос приготавливает свой сонный настой.
– Ну… – вытиснул он из груди. Подумал и добавил, – ты… – еще подумал и закончил: – даешь.
И вдруг откинул голову и захохотал. Смеялся всем телом: ртом, растрепанными, стоящими дыбом волосами, раздувающимися боками, мощной грудью…
Плиты ходуном ходили под ногами от этого хохота, а может, от того, что Посейдону из-за моей спины негромко и радостно вторила Ананка.
– Да ты ж… а говорил все: не могу, не могу… Ну, как же… И булава – вдребезги! Ну, пошли, брата порадуем – кажись, еще один лавагет нашелся. Тьфу ты, опять у тебя морда мрачная? Пошли, выпьем, что ли, брат?
Нимфочка, которая осмелилась наблюдать за нашим боем, удостоилась игривой улыбки Жеребца и с мнимой скромностью потупила глазки.
– Да что ты все… Сделай лицо повеселее, а то ведь Ата во дворце, такого на века придумают! Не рад, что ли?
Я промолчал. И не отозвался на вопрос Судьбы – тот же, что и у брата:
«Разве ты не рад, маленький Кронид?»
Радости не было.
Было стыдно.
Я бездарно дрался.
* * *
– Хорошо, – сказал Зевс, когда мой удар сбросил его в пропасть.
Младший сам был виноват. В последнее время ему лучше всего думалось именно над пропастью, к которой вел коридор прямо от мегарона. Пройди в узкую дверь, прошагай длинным, темным, ничем не украшенным коридором – и вот тебе площадка между небом и бездной. Вытесанная из скалы – отросток от костей Олимпа. Десять шагов в ширину, двенадцать – в длину. И никаких перил.
На этой площадке кроноборец и решил меня испытать: «Говорите, научился бить по-божественному? А ну-ка, где моя лабрисса…»
Лабриссе повезло остаться на площадке: славное оружие выдержало мой удар. А Зевс, когда понял, что сейчас грохнется в бездну, первым делом отбросил секиру подальше от края.
И ухнул вниз с довольной ухмылкой.
Из пропасти брат вернулся крупным сизым голубем: уселся на свое же оружие, распушил перья и обрел нормальный вид. Серьезно кивнул мне.
– Хорошо.
– Ого, – сказал Посейдон. – Это как ты сейчас-то – в птичку…
– Несложно, – поморщился младший. – Хочешь – сам попробуй на досуге. Только на что оно – непонятно. Разве что к какой нимфочке подобраться.
По возмущенной физиономии Посейдона так и читалось: «И ты говоришь – непонятно на что?!» Глаза у Жеребца полыхали азартом – ясно же, что займется превращениями непременно и даже не на досуге…
Зевс рассматривал меня, щурясь: я стоял спиной к солнцу.
– Хорошо. Теперь за тебя я спокоен. Правда, пока силы много вкладываешь, но кто там знает, может, так и лучше, к тебе по доброй воле в бою никто не сунется…
– В бою?
– Возьмешь под начало лапифов с юга – там общим числом две тысячи, смотри, чтобы не передрались между собой – чересчур воинственны. Сатиры пока разбрелись по лесам, сам знаешь – непостоянны… Из кентавров и людей добери, сколько тебе нужно. Большую часть расположишь на горных перевалах. На равнинах возведешь укрепления. Кто знает, сколько продлится эта охота за Офиотавром… Нужно закрыть кроновым войскам пути к Олимпу. С крепостями поможет Афина. Стройте города погуще – там разберемся.
– А кем ты собираешься их заселять?
– Разберемся, – Зевс озорно мигнул то ли мне, то ли богине облаков Нефеле, неспешно гнавшей по лугу кудрявые стада. – Посейдон нынче удерживает союзников и ищет Офиотавра – вот где будут настоящие схватки!
Посейдон с опозданием приосанился. Он последние несколько минут бормотал мечтательно: «Птица – это хорошо… а если в дельфина? Или в коня? Это ж ого-го!»
– А ты?
– В стороне не останусь, брат. Без меня игра будет недостоверной – так что и к тебе… изредка, правда… и за Офиотавром – это почаще… И к союзникам.
Глаза Зевса искрились почти как волосы – пойманным солнцем. В белом хитоне, с синим гиматием – не бог, а кусок неба с облаками да и только. Один в один – старый Уран со всеми его недомолвками.
– Какое «и» ты оставил при себе?
– К тельхинам.
– За оружием?
Посейдон говорит: «Вот все в брате люблю, но за эту улыбку в морду бы съездил!» А нимфы от этой улыбки – дразнящей, игривой, загадочной – аж с ног валятся, колени у них слабеют.
– Нет, не за оружием… Аид, а ты знаешь, как появились люди Серебряного века?
Пожал плечами – откуда? Вот куда делись люди Золотого века – Гелиос объяснял.
– Их создал Крон. Взамен тех, что истребил. Может, хотел ошибку исправить, а может, решил вылепить под себя… Только он их создал – понимаешь? Я уже не одно десятилетие думаю: если он смог…
Здесь, на площадке над пропастью – неуютно все-таки. Небо это… солнце. Будто в пустоте висишь, а сейчас еще и тени ни клочка. Одно хорошо: кроме Ананки тут вряд ли кто подслушает.
– Понятно, – помедлив, сказал я.
«Какой у тебя наглый брат, – восхитилась Судьба (помянул, называется!). – Кто бы знал, что он туда замахнется… И ты не будешь спорить, невидимка? Тебе ведь достается самая неинтересная часть. Потомки вспомнят Зевса, который создал новое племя людей – а у него получится, не сомневаюсь! Вспомнят Посейдона, который охотился на Офиотавра, отбиваясь от отрядов Крона. Припомнит ли кто-нибудь – кто все это время сидел в крепостях, строил укрепления и оборонял города?»
«Знаешь что? Не я назвал себя невидимкой».
Обиделась. За волосы дернула. Жаль – я б еще что-нибудь умное сказал.
Например: если неинтересно – это еще не значит, что просто.
Ата встретилась мне во дворце для пленных – только на Олимпе могут построить для этого дворец! – где я пытался набрать себе каких-нибудь рабов. Прежде удавалось как-то общими обходиться, а тут – Зевс махнул рукой в приступе щедрости: «Лавагету положено».
Легко сказать – положено, как же… Рабы из пленных или перебежчиков клялись, что лучше сдохнут на месте, чем хоть шаг сделают за мной. Мелкие божки от невозможности сдохнуть скрипели зубами и смутно надеялись на побег.
А мне еще войско набирать. Если и там такое же будет…
Богиня обмана появилась из-за плеча, когда, исчерпав терпение, я взял одного из божков за грудки с твердым намерением показать, что он сейчас пожалеет и об упрямстве, и о бессмертии.
– Глупцы! – испуганный голос наполнил широкий покой. – Разве вы не знаете, с кем спорите? Разве не понимаете, что он может читать в ваших сердцах? О Великий! Пощади недостойных, ибо они не знают главного: Зевс решил приговорить к ужасной казни всех, кто не пойдет за тобой…
Рабы позеленели. Желания подыхать в их рядах было уже не столь заметно.
– Казнить? – спросил я и отпустил божка. Тот где стоял там и сел. – Чего казнить-то?
– Жрут много, о великий, а припасы не бесконечны, – вздохнула Ата. – Пойдем же со мною: Афина и я уже позаботились, чтобы у тебя были лучшие слуги. Тебе незачем давать последнюю надежду этим отбросам.