Ветры не сминают жадные пасти копытами. Не оскаливают белоснежные зубы, не трясут гривами чернее ночи, не пахнут пронзительным конским потом…
Четверка моя! Квадрига без колесницы! Аластор! Никтей! Эфон! Орфней!
Позже узнаю: их не смогли удержать ни привязи, ни стойла: разорвали, разворотили. Охрану у главных ворот перепугали до медвежьей болезни. Чуть не смяли по пути тех, кто бежал в крепость от места битвы…
Ярость – страшнее голода. Четыре вихря скакали по головам волков, полыхая огненными глазищами, и вместо того, чтобы рычать, подземные твари начинали скулить. Четыре порождения Урановой крови – кони без упряжи – дрались рядом с кровью Крона, кровь толчками вытекала из моего плеча, заливала левую руку, и мне казалось, будто я ражу с колесницы…
Потом волки развернулись. Трусливо махнули хвостами и рванули за скалы, забыв о добыче. Кто посмелее – потащил за собой трупы своих товарищей. Матерый вожак с черной холкой подобрал в зубы собственную отсеченную лапу и нагловато затрусил за оставшимися в самом конце.
Смоляные вихри сделались четверкой коней, и я сначала застонал – потом в голос закричал, проклиная кого-то, то ли Крона, то ли хлипкие стойла и гнилые привязи…
Раны были страшны.
На боках, на спине, на холках, на бабках – следы укусов, у Аластора вырван кус мяса из шеи. Кони дрожали, покрытые буроватой, пенной кровью – наследием Урана. Орфней страдальчески скалил зубы, Эфон презрительно пинал копытами тушу волка с разбитой головой. Никтей медленно опустился на колени, пытался подняться и виновато ржал, тыкаясь мордой в ладонь своему возничему.
«Вставай, – шептал я, будто от моего шепота он правда мог подняться. – Вставай. Лучше бы меня… меня!»
В груди пекло, будто туда ткнули заостренной головней, одинокая мысль моталась в висках отрубленным хвостом волка: в крепости нет даже нектара и амброзии, до Олимпа – сутки на колеснице…
Подобрался Аластор: он хрипел из-за раны в шее. Прижался мордой к щеке, обнюхал, исхитрился лизнуть – невиданная нежность! Недоуменно фыркнул: откуда соль взялась?
Соленая вода – глупый признак слабости и смертности – ела глаза и капала с подбородка. Промывала дорожки в пыли и крови битвы.
Рапсоды сочиняют, что боги плачут иначе, чем смертные. Будто бы от их слез цветы вырастают и раны исцеляются. Будто бы благоухание от них – лучше амброзии, а на вкус слаще меда.
Не знаю насчет цветов. Раны от них точно не исцеляются. Мог бы – исцелил…
Гелиос с небес с тревогой прокричал о том, что может спуститься и помочь. Честно прокричал, хоть и неуверенно.
Эфон жалобно заржал, кося на меня агатовым глазом…
Позже я сам не понял, как очутился на Олимпе.
Да, боги могут переместиться с места на места, – говорил Посейдон. Ты знал об этом? Ага, – кивал я. Могут покрыть расстояние в день – за два шага, – уточнял Зевс. Или даже за один. А могут тучей или ветром обернуться. Ты учился этому? Не-а, – мотал я головой… Не учился – значит просто умел? Наверное, умел, – пожимал я плечами. А Посейдон разводил руками и говорил, что ладно, мол – покрыть расстояние. Ладно – что он по-божественному не то что ходить, а бить как следует не умеет, а тут прошел. Но ведь он же еще четырех жеребцов приволок с собой, это-то как возможно?!
И выходило, что никак.
Тучей ли, ветром, шагами, тенью – никак.
А сделал.
– Эй, кто-нибудь!
На Олимпе вечно все меняется. Не побудешь пару десятилетий – и все, не узнать. Площадка у дворца разрослась, внутренний двор обзавелся новыми пристройками, да и сам дворец распух, будто утроба беременной: вот-вот дворчат народит!
А лица вообще каждый раз новые: приедешь – и оказываешься неузнанным. Вот и сейчас: мальчишка, который в скором времени обещал стать юношей, выскочил не пойми откуда, бросил: «Радуйся!» – и кинулся к четверке, будто перед ним были обычные кони.
Никтей и Эфон мотнули головами, оскалили зубы – а потом успокоились, задышали шумно, но ровно.
– Они все в ранах! – крикнул малец, не догадываясь, что только чудом остался цел. – Почему так?
Аластор хрипел и выбрасывал кровь сквозь ноздри – вот-вот упадет…
– Воду тащи! Нектар…
– Не надо нектара, дядя Аид! У меня есть хорошая мазь. Ее тетя Апата[1] принесла от своей подруги Гекаты. Когда дядя Посейдон где-то гулял, его кони тоже поранились. Он даже плакал.
Верю, Жеребец над лошадьми может… Стоп. Меня ведь на Олимпе два десятка лет не было!
– Знаешь меня?
Мальчишка уже обтирал спину Никтею, и рассмотреть его не удавалось.
– Конечно, знаю. Мне о тебе тетя Апата говорила. И тетя Гестия тоже. И еще я тебя запомнил, когда мы с тетей Апатой сюда пришли…
Выглянул наконец: глаза – два озера, вобравших всю синь неба. Белые волосы на голове – мягкими кольцами.
Сын Геи за сорок три года подрос лет на пять, не больше.
Вдвоем мы отвели четверку к конюшням: кони шли сами, только Аластора пришлось поддерживать плечом и зажимать открывшуюся рану в шее. Навстречу кинулись конюхи… куда там! Все четверо (даже Аластор) – на дыбы. Копыта – в бой, зубы – наголо: подходи, голубчики.
Пока я усмирял лошадей и пугал конюхов (долго пугать не пришлось: узнал кто-то в лицо), Офиотавр успел сбегать за мазью. Обмывали коней, поили водой с амброзией и смазывали раны – вдвоем, и сын Геи не замолк ни на миг.
– А ты приехал на охоту, да? Мне Ирида-вестница сказала, что будет охота. И псари свору готовят: лучшую. Дядя Аид, а ты возьми меня с собой: я тебе копье понесу. Или лук понесу.
– Я не лучник.
– Тогда я еще что-нибудь понесу. А то меня совсем отсюда не выпускают. Мне даже с остальными, которые сюда приезжают, играть не дают. И на колеснице не дают. А я же хорошо управляюсь с лошадьми, да, дядя Аид? Дядя Посейдон говорит – хорошо…
Малец – прирожденный колесничий, если его не пришибла моя четверка.
Никтей приглушенно заржал от боли – ткнулся в плечо. Сын Геи подвинул к нему ведро, благоухающее амброзией.
– Ты же возьмешь? Да? А то тут скучно. А тетя Деметра мне не велит ходить на конюшню, сбегать приходится, а она ругается, ты же ей не расскажешь?
– Деметре? Точно не расскажу.
Отвык я видеть обожание в глазах. Да и вообще – видел ли когда-нибудь?
– А там, вне Олимпа, интересно, да? А почему меня отсюда не отпускают?
– Потому что там война. Ты видел когда-нибудь войну?
Посмотри на меня мальчик – и перестань спрашивать. Вот я стою, с виду – старше тебя лет на пять, не больше. С остатками слез на пыльном лице: я плакал, понимаешь, сын Геи?! Я – Аид, Мрачный Брат! Я – старший сын Крона!
Смотри на меня! Я не сплю без меча. Видишь панцирь? Забыл, когда снимал. Разводы благоуханного ихора на панцире видишь? Косой шрам по руке? Следы от клыков?
Война во плоти. Хуже Афины, которую уже считают покровительницей воинственных – успела девочка развернуться!
Хотел бы ты увидеть игру, где плачут такие, как я?
Так вот, это – еще передышка, которую мы получили за твой счет, Офиотавр, сын Геи.
– Но ведь, наверное, там не все так страшно? – ласково улыбаясь, предположил он. – Дядя Посейдон говорит: война – даже весело.
Веселее некуда.
Мальчишка еще что-то говорил, но я уже не слушал. Радужные крылья ненавязчиво показывались из-за статуи скакуна, которую кто-то умный воздвиг прямо возле конюшни. Исчезнут-появятся-исчезнут…
– Дядя Аид, ты иди-иди! – встрепенулся Офиотавр, заметив, как я вглядываюсь во двор. – Тебе же, наверное, всех-всех увидеть надо, тетя Гестия о тебе все время говорит… и тетя Апата. А с мазью я сам, тут уже совсем немножко…
Будто в ответ на его слова Никтей вскинул голову и заржал – отозвались из соседнего стойла кобылы Деметры.
В белом мраморном коне было подозрительное сходство с Посейдоном. Глаза, грива… кажется – вот, сорвется с места, поскачет в то стойло, откуда слышны кобылы. Вон – ноздри раздул, уши насторожил, да и другие подробности… шутник скульптор, хоть и мастер.
Правда, крыльев радужных у коней не бывает.
– Что тебе, вестница?
Ирида выпорхнула из-за лошадиного крупа не сразу. Выдержала традицию – говорящую паузу. «Напросилась на свою голову в союзники – приходится с этим чумным разговаривать!» – вот и вся пауза.
– Радуйся, Аид. Собиралась к тебе лететь.
Вечно она выглядит так, будто только что с постели или сейчас заснет. Веки – припухшие, румянец полусонный, а слова-горошины из губ-стручков так и сыплются.
– Но вот, завернула сюда, на минутку, можно сказать – и тут такая удача. Какими судьбами? Надолго?
– Многими. Посмотрим.
Может, и задержусь – пока четверка совсем не оправится…
– Ну, раз мне не нужно никуда лететь – я тебе сразу передам новости? Или мне передать кому-то другому, чтобы тебе пересказали? Или завернуть позже? Ты ведь после битвы? Доложить о ней Громовержцу?
– Давай свои новости.
Ноги держали плохо, а тут еще сказались перемены на Олимпе: непонятно, как к дворцу пройти. Наросли откуда-то анфилады, алтари, храмы, а может, чьи-то жилища… Или не жилища? Вон из того, серомраморного, мычанье слышится.
Тьфу ты, да тут сараи – и те с колоннами!
Хорошо хоть, Ирида знала дорогу. Стрекотала крылышками впереди. Успевала быстро перезаплетать русую косу. И одну за другой выпаливала новости.
Крон нынче на далеком западе: услышал, что сын Геи скрывается среди лестригонов[2], а лестригоны пока не определились, на чьей они стороне, они вообще ни про какие стороны – ни сном ни духом. Кольями Повелителя Времени встретили. Свиту ему ополовинили сгоряча.
Давно пора.
Люди медного века плодятся быстрее саранчи, одно плохо – слабосильные малость. Но количеством кого угодно задавят: вон, подались на север и восток, царств каких-то единым махом насоздавали, выдумщики, так что скоро прибудет помощь…
Без тебя знаю. Мне уже лет тридцать помощь обещают, а крепости полупустые, если бы Афина не зажала свои рубежи намертво – рати Крона гуляли бы на полях у Олимпа.
Титан Океан обещал просить свою дочь подземную титаниду Стикс присоединиться к Зевсу и его братьям на этой войне.
С Океана станется сто лет просить, а потом еще сто – доносить до нас, что Стикс сказала «нет».
Зевс просил своих братьев как можно скорее прибыть на Олимп, чтобы подготовиться к небольшой божественной охоте…
Какая охота?!
– Он не сказал. Сказал – увидим. Может, на кабана. А может, на дичь покрупнее. Но просил быть как можно скорее и обязательно.
Ирида-вестница – богиня осторожная. Держится подальше: так, что прыжком не достать. Не хихикает. И все посматривает – не нальются ли глаза у Аида Мрачного чернотой?
А то знаем мы его, бешеного…
Последний посланец по воздуху ноги унес. Притом, что летать не умел сроду.
– Сам Зевс скоро прибудет на Олимп с северо-запада, – и скороговоркой, единым выдохом: – Мне что-нибудь передать?
В другое время – нашел бы, что передать. От такого «передать» не только вестница – небось, сам кроноборец бы покраснел. Но раз уж я нынче на Олимпе…
– Передай, что буду.
С облегчением фыркнула семицветными крыльями в небеса.
А дворец-то – разросся. И украшений опять прибавилось, от золота некуда деваться. Коридоры какие-то, переходы, по углам парочки целуются… Двери золотом окованные. До вечера бы бродил, если бы случайно не свернул к своим покоям.
Надо же, и мне дверь золотом оковали. Правда, с воображением ковали: вблизи – просто узоры, а издалека такая рожа, что еще и не каждый подойти осмелится.
А внутри – темнота, хоть глаз выколи. Как было.
Скинул доспех, стащил хитон – какие опасности на Олимпе! Смыл с себя кровь, пыль и пот (и остатки бессильной соли с лица).
Сон навалился сразу – видно, не сердится белокрылый брат Таната.
А то ведь дружбу вязать являлся.
И не один раз. С чашей своей этой, а потом еще с нектаром и с вином. Чудовище.
В последний раз душевно получилось. Летел бог сна по красивой дуге, а смертные внимали в изумлении…
А может, сердится Гипнос, кто его знает: в сон вплелись волчьи глаза, гибнущая в своре кроновых тварей квадрига, мой игумен[3] Эпикур: «За Зевса! За Кронидов!» – ему первому перекусили горло… И вой, волчий вой в ушах.
Да не просто в ушах, а рядом! Жутко, надрывно, под дверью!
Действовал я в полусне, без раздумий. Привык за годы.
Раз – не открывая глаз, схватить меч, лежащий на ложе слева (положил, не забыл все-таки!). Два – прыжком с кровати.
Три – навстречу противнику, через комнату. Дверь на себя. Меч…
– Аид, Аид, что ты делаешь?!
Что я… Да ничего я. Стою, понимаете ли, в коридоре. Держу за грудки противника – почему-то Деметру. Острие меча смотрит ей в горло.
А Деметра смотрит на меня – с таким выражением, будто хочет сказать: «Ну, я всегда от него этого ждала».
А вокруг – зареванная Гестия, зареванная Ата, Афродита златоволосая… что, тоже зареванная?!
Пальцы я разжал от визга Деметры. Сестра сделала шаг назад, окинула меня взглядом с головы до ног и заорала повторно – громче.
Что за… а, ну да. Выскочил в чем был, то есть – ни в чем.
Из коридора послышалось сперва раздумчивое «Хм» Аты, потом неуверенное «Бррр!» Афродиты.
Гестия (тут только она не меняется!) задрала голову, посмотрела мне в глаза и спросила прямо:
– Аид, ты зачем вот так?
– Я говорила, что он меня ненавидит! – взвыла Деметра. – Что ты хотел со мной сделать?!
Я взвесил в руке меч и буркнул:
– Мечта всей жизни…
Собрался было нырнуть в комнату, но Деметру властно оттерла с пути Фемида.
– Его нет, Аид!
– Что? Кого?
– Мальчика!
Гестия всхлипнула. Съехала по стене Ата, горестно завывая: теперь хоть понятно, кто под дверью выл...
– Офиотавра? Во дворце?
– На Олимпе.
Вот и все. И сна нет: в голове ледяные штормы закручиваются, ветер воет, да нет, воет – это Ата, она еще и о стенку головой стучится, размеренно так – залюбуешься…
– Сейчас.
В доспех не успел все-таки облечься: Фемида чуть дверь не снесла своими пифосами, или как там Деметра выражается. А за ней остальные: ах, что я так долго вожусь? Ах, сколько можно сандалии натягивать? Ну, какой мне щит, какой шлем, мальчика нет, я что, не понимаю?!
Плюнул, подпоясался чем-то наспех и выскочил в коридор, пока не вытолкали. Так и летел: без плаща, растрепанный со сна, зато при мече и в окружении толпы рыдающих богинь.
– Обыскали все?
– Все углы… несколько раз… я спрашивала своих дочерей – Ор, привратниц… они не видели…
– То есть, он не покидал Олимп.
– Нет, он покинул Олимп, минуя их…
Фемида еще держится, старается идти в ногу, остальные – вприпрыжку, Афродита вообще отстала, волосы поправить, и Ата со своими стенаниями где-то позади осталась.
А дворец гудит. Да если бы дворец: Олимп гудит. В каждом строении суета, нимфочки бегают, хариты осматривают покои, заглядывают в каждую вазу и под каждое покрывало: а не завалялся ли там сын Геи?
– А он не мог… через землю? Он же сын…
– Он просто мальчик…. просто смертный мальчик! У него нет никаких способностей!
Что ж ты на меня орешь-то Деметра, будто я эти способности у мальчика украл?
– Кроме одной, – тихо и строго поправила Фемида. – Он не выносит зла. Он совсем не выносит зла…
Интересно, оплеухи маленький поганец выносит как – нормально? С десяток как только найду, не меньше…
Я сам не знал, куда мы шли. Наверное, и богини этого не знали: просто покорно петляли по коридорам за мной, а вокруг раздавались крики: «А на кухне смотрели?» – «А в спальне у Афродиты?» – «Мы нашли какого-то белого мальчика: не ваш?» Я просто двигался, потому что нужно было не стоять, а нестись куда-то, сыпать вопросами…
Раз – когда парня в последний раз видели, никто не знает. Он же тихий: засмотрится на бабочку какую-нибудь, его и не заметно. Гестия присматривала за ним после полудня, потом должна была прийти Ата, Ата задержалась с Деметрой…