К зиме отстроили мы дом, убрав его со всею роскошью, как нам то достатки позволяли. На другое лето никто бы не узнал сих недавно еще пустынных мест. Небольшой белый дом воздвигся над быстрой речкой. По комнатам расставились красного дерева кресла и столы, стены украсили живописные картины. Из светлых окон взорам открывался молодой сад. Липы и клены бежали легкими дорожками вокруг узкого пруда, за ними гордо воздымались серебряные тополя. Далее яблони торчали рядами, суля обилие наливных плодов; над пестрым цветником чеканный эродий струил из медного носа ключевую воду. Анета была добрым гением нашего хозяйства: оно цвело под неусыпным ее надзором. Я не узнавал ее: бледность покинула милые ланиты; их озарил румянец, знойный, как украинское лето. Ласки ее ко мне непрерывно умножались. Два года неслышно пролетели сладким, блаженным сновидением.
Сколь памятны мне зимние вечера в нашей уютной зале! В канделябрах, дрожа, мерцали свечи, трепетно колебля по стенам голубые тени. Пред трескучим камином сиживал я в покойных креслах, созерцая змеистые переливы синего и золотого пламени. Анета за клавесином пела. Образ ее посейчас, как живой, предо мною: помню прекрасное, восторгом сиявшее лицо; кольцом дрожащий над бровью черный локон и звонкое пение, томившее негою невыразимой. Тетушка тою порой за угловым столиком раскладывала пасьянсы, а в столовой люди гремели тарелками, накрывая ужин.
Еще памятнее в уме моем летние дни в саду. Над прудом на зеленой скамье отдыхали мы с Анетой, упоенные зноем долгого полудня. В жаркой тишине звенели клики хохлатых удодов; иволга порой нежно проигрывала на своей флейте. Ввечеру мы об руку обходили сад; осеянные золотом и пламенем заката, долго смотрели вослед уходящему светилу. Печалью тихой и сладостной томилось сердце: мнилось, солнце за собой жизнь уводило.
Пятнадцатого мая нашему счастью минуло два года (тетушки уж не было с нами: она преставилась в самое Рождество). После молебна мы с гостями сели на стол. Ближний наш сосед, секунд-майор Кикин, немолодой и пребрюхий поклонник Бахуса, провозглася хозяйкино здоровье, нечаянно сронил рукавом покал и вино все до капли разлил. Таковая оплошность весьма расстроила Анету. Только она за ужином стала помалу развеселяться, новое несчастье: собака цепная на дворе завыла. Со страхом ждал я третьей роковой приметы. Гости скоро после ужина начали разъезжаться. Удрученный тайным предчувствием, наскоро распорядясь по хозяйству, пошел я в спальню. Анета была уже в постели. Закрыв глаза, она не спала; в молчании лег и я, не тревожа ее словами.
Светало, когда я пробудился. Мне не спалось; в халате я подошел к окну, посмотреть, какова погода. День предвещал быть ясным; в облаке утреннего тумана едва выказывались верхушки тополей. Незапно почудилось мне, что у нас в доме поднялся необычный для раннего часу шум. Я прислушался: как бы все слуги бегают и сумятятся в прихожей. Мне вспало на ум, что в доме у нас пожар; я оглянулся на Анету: она дышала бережно и ровно. Я же не хотел ее будить, как в дверях услышал шептанье старого дядьки моего, Созонта. Наскоро он мне доложил, что некий проезжий генерал, богатый и с обозом, сломал по дороге колесо и хочет у нас остановиться, покудова кузнец ось сварит. Я, распорядясь просить проезжего в гостиную, стал спешно одеваться. Второпях, схватя кафтан, размахнулся я полою и сшиб со стола зеркальце Ане-ты. Оно на мелкие куски разлетелось. От стука Анета пробудилась и, увидя па полу осколки, молча закрыла глаза руками. У меня сердце перевернулось. Так совершилась и третья примета.
Между тем, одевшись, я поспешил в гостиную. В ней несколько офицеров раскладывали наспех походную кровать. Лица иных показались мне знакомы. Не успел я вызнать, кто сии нежданные гости, как в прихожей задвигались тяжелые шаги и проезжий генерал, вошед, остановился на пороге. Я тотчас признал Светлейшего, хотя он был заспан и небрит. Воспоминание последней нашей встречи так живо предстало моему воображению, что я готов был бежать из своего дому. Князь, не заметя меня, стоял, понурясь. Дорожный ватный кафтан мигом совлекли с него ординарцы. Оставшись в одной рубахе, Князь, сопя, опустился на кровать и махнул рукой. В сей миг страшный раздирательный крик за дверьми заставил меня дрогнуть. Я бросился в спальню и в коридоре увидел простертую Анету. Она была в бесчувствии. С помощью слуг я бережно донес ее в спальню и положил на постель. С отчаяния не зная, что делать, припал я устами к ногам Анеты. Слезы из глаз у меня ручьями заструились. Анета была как мертвая. Вдруг чья-то сильная рука меня от постели отстранила. По приказу сего последнего двое слуг за руки увлекли меня силой из спальной.
Теперь приближался я к горестнейшему событию всей моей жизни, которое описать не имею сил. В полдень Анета вручила Господу праведную свою душу. Меня допустили к ней, когда уже она успокоилась навек. Пав в отчаянии пред роковым ложем, я рыдал, не слушая никого, как бы забыв, что в гостях у меня сам Светлейший. Люди сказывали после, что, глядя на меня, все кругом голосом рыдали.
Когда горесть моя несколько утишилась, ко мне подошел Светлейший и за руку отвел меня на свою кровать. Там проспал я крепко, как убитый. Пробудясь, опять увидел пред собою Князя. Сев подле, он положил на голову мне руку и не пустил встать.
— Слушай, Саша, — молвил он тихо, — я виноват пред тобою. Ты — человек благородный. Покойница сама пред смертию мне все сказала. Теперь я у тебя в долгу. Сказывай, чего хочешь.
Я залился слезами и, лобызая Светлейшему руки, высказал, что более мне ничего не надо: что мужнин есть долг любить жену свою, ласка же его Светлости для меня всего на свете дороже. Князь в лицо мне пристально поглядел, потом, усмехнувшись, молвил:
— Тебя, братец, в святцы записать надо.
Скоро на дворе княжеская коляска застучала. Обняв меня отечески, Светлейший со всею свитою уехал. Я побрел в залу. Тем часом солнце уже к закату склонилось. Анета убранная лежала на столе в белом венчальном платье. На грудь ей Светлейший возложил прядь своих волос. Отец Иван с дьячком взошли к вечерней панихиде. Итак, погребальные песнопения огласили стены, слышавшие некогда сладкое пение Анеты.
Долго глядел я на мертвый лик верной моей подруги. Хладное чело дышало спокойствием, но близ строгих уст уже синели смертные тени. В ум мне пришли последние слова Князя. В них чудилась мне некая тайна…
СВЯТАЯ ЕЛЕНА
В июне 1816 года английский бриг «Нью-кестль» подходил к острову Святой Елены. Он вез европейских комиссаров наблюдать за Наполеоном. Их было трое: французский — маркиз Моншенью, австрийский — барон Штюрмер и русский — граф де-Бальмен. Пушечный выстрел поднял их рано с постели; выстрел с острова означал, что там замечено судно.
Комиссары молча глядели с палубы на обрывистые громады черных скал.
— Мрачная картина, — сказал маркиз, краснолицый старик с носом попугая. По болтливости и пестроте костюма он вообще напоминал эту птицу. Сходству помогал маленький какаду, сидевший на плече его: маркиз любил попугаев.
Штюрмер, сухощавый и сдержанный дипломат в очках, поджал осторожно губы:
— Это не остров, а гроб.
— Бедный Наполеон, — вздохнул кудрявый граф де-Бальмен. Он был еще очень молод и походил на балованного ребенка.
— Вы жалеете Бонапарта, пожалейте лучше себя и нас, — возразил маркиз. — Бонапарт получил должное по заслугам, а чем виноваты мы?
Штюрмер и де-Бальмен слушали молча, один с презрительной, другой с лукавой улыбкой: красноречие маркиза успело им надоесть.
Корабль обогнул Менденскую батарею; в прорезе узкой скалы явился город Джемстоун.
— Город в ущелье, какой ужас! Здесь можно умереть от одной жары.
— Осмелюсь доложить вашей светлости, — вмешался капитан, — остров не так суров, как кажется нам отсюда. Там дачи, много зелени, водопад.
— Наконец, там, вероятно, водятся попугаи, — добавил с усмешкой барон Штюрмер.
Маркиз оживился:
— В самом деле? — Он погладил какаду и сунул ему кусочек сахару. — Это любопытно. Мне давно хочется разыскать настоящего африканского попугая.
— А какова флора на острове? — спросил ботаник Велле, спутник барона Щтюрмера. — Есть ли там интересные растения?
— Этого я не знаю точно, господин Велле. Там растут лаковые и миртовые деревья, много белых роз, виноград, лимоны.
Корабль плавно подошел к пристани. Английский офицер в красном мундире ждал комиссаров. Путники и свита разместились в трех экипажах и шагом двинулись в гору.
Из упрямства Моншенью не хотел сознаться, что ему нравится тропическая природа.
— Жара и небо, больше ничего. Нет, это ужасно. Недостает еще чернокожих.
— Взгляните сюда, маркиз, и возьмите скорей ваши слова обратно. — Штюрмер указывал на девушку в зарослях алоэ.
— В самом деле, — удивился де-Бальмен, — Как она стройна! Золотые кудри и белое платье. Совсем сказочная принцесса.
— Наверное, девчонка с губернаторской кухни, — сказал маркиз.
— Сейчас мы это узнаем. Будьте добры сказать нам, мисс, где находится дом губернатора сэра Гудсона Лоу?
Девушка медленно подняла на графа синий холодный взгляд.
— Не знаю, сударь.
— Но разве вы не из губернаторского дома?
— Я имею честь состоять в свите его величества.
— Какого величества? — вскричал, насмешливо хохоча, маркиз.
— Императора Наполеона.
— Я не знаю такого. Генерала Бонапарта, хотели вы сказать, дитя мое?
— Нет, отец мой. Я служу его величеству императору Наполеону.
— Тому, кто сидит здесь на цепи?
— Тому, кто обессмертил Францию неувядаемой славой.
— Кем же вы служите при Наполеоне? — спросил, улыбаясь, Штюрмер.
— Я заведую столовым серебром, и моя обязанность ежедневно предлагать императору послеобеденный кофе.
— Какая важная должность!
От жары и досады маркиз пыхтел. Штюрмер улыбался, по граф де-Бальмен с участием вглядывался в девушку.
— Извините, мисс, а как ваше имя?
— Меня зовут Елена.
С легким поклоном она исчезла в кустах. Коляска тронулась дальше.
— Браво, граф, — вымолвил барон Штюрмер. — Вот и начало романа. Вы настоящий казак, дорогой граф.
Маркиз обмахивался платком.
— Я был прав, как всегда. Это служанка Бонапарта и, конечно, его любовница. Знай она, кто мы, она разговаривала бы иначе.
— Елена, — повторил задумчиво де-Бальмен. — Какое совпадение.
— Надо полагать, однако, что это не святая Елена. Та вряд ли пойдет в кухарки, даже к Бонапарту.
— Вы слишком злы, маркиз.
Какаду забился на плече своего хозяина с пронзительным криком.
Второй месяц встречали на острове комиссары и все еще не были представлены пленнику. Наполеон отказался их принять. Приходилось дожидаться новых инструкций.
Моншенью обзавелся полдюжиной попугаев и беседовал с ними на разных языках. Под личным его наблюдением старый малаец кормил зеленохвостых краснокрылых крикунов, чистил и мыл их. Прочее время маркиз кушал мороженое и лимонад, проклинал жару и заставлял секретаря писать в Париж длиннейшие письма с жалобами на дороговизну и расходы.
Де-Бальмен с утра до вечера катался верхом. Изящный и стройный, носился он по кремнистым тропинкам и желтым холмам, то вдоль гранатовых аллей, то близ шумящего водопада. Часто проезжал граф окрестностями Лонгвуда, где жил Наполеон, но ни разу не удалось ему увидеть пленного императора. Зато в первый же день ему встретилась Елена.
— Доброе утро, святая Елена! — крикнул он весело.
— Доброе утро, граф.
Елена стояла с корзинкой на руке.
— Что это вы несете?
Она, как и в первый раз, медленно подняла глаза.
— Это фрукты для императорского стола.
— Послушайте, святая Елена, почему вы его зовете императором?
— Потому, что он великий император был, есть и будет. Разве это неправда?
Граф увидел, что шутливый тон ему дается плохо. Он сказал еще несколько пустых слов и умчался галопом.
На третий день он встретил опять Елену, назавтра тоже. Девушка его не избегала. Беседы становились длиннее.
— Скажите, Елена, где научились вы так говорить по-французски.
— Нигде. Я француженка из Парижа.
— Не может быть. У вас английское лицо.
— Это случайность. Вы ведь тоже шотландец родом, а называетесь русским.
— О, мои предки выехали в Россию еще при Иакове II. Но откуда вы это знаете?
Елена потупилась.
— Не помню, кто рассказал мне это.
Скоро граф понял, что не видать Елены для него так же трудно, как не дышать. Несколько раз он хотел ей сказать об этом и неизменно смущался под ее медленным и спокойным взглядом.
— Однако сколько достоинства в этой мещаночке, — думалось ему.
Третий комиссар, барон Штюрмер, совсем не выходил из дому. По целым дням играл он в карты с ботаником Велле.
Однажды утром все три дипломата получили приглашение от губернатора явиться к нему по делу. Моншенью и Штюрмер отправились вместе. Маркиз по дороге рассказывал о попугае макао, захворавшем от жары, о страшных ценах на острове и об интригах английского правительства. Скоро им встретился де-Бальмен. Комиссары втроем взошли в приемную. Губернатор вышел им навстречу с любезной улыбкой на лошадином лице.
— Прошу садиться, господа. Мне очень грустно, но долг прежде всего. Боюсь, что добрые наши отношения могут испортиться. Барон Штюрмер, правда ли, что ваш спутник Велле передал генералу Бонапарту письмо от сына и прядь волос?
Штюрмер побледнел и снял очки.
— Вам донесли неверно, сэр. Велле, правда, привез письмо и локон, но не Бонапарту, а его камердинеру от матери, которая служит в Вене.
— Все равно, без моего разрешения он не имел права это делать. Я вынужден сообщить обо всем князю Меттерниху.
Барон надел очки и вздохнул.
— Вашей светлости должно быть известно, — продолжал улыбаться губернатор, — что сношения с приближенными Бонапарта недопустимы для частных лиц. Между тем ваш секретарь бывает в Лонгвуде.
Маркиз, красный, как попугай, возразил с ответной улыбкой:
— Страна, где мы живем, имеет много дурных сторон; умножать их мне кажется преступным. Ваше превосходительство, можете быть уверены, что я сделаю выговор секретарю.
Сэр Гудсон Лоу поклонился и, повернувшись к Бальмену, показал длинные зубы.
— Любезный граф, я бы советовал вам кататься подальше от Лонгвуда.
В словах губернатора не было ничего обидного, но граф оскорбился. С холодным достоинством он ответил:
— Позвольте мне вам на это заметить, сэр, что отчетом в моих поступках я обязан не вам, а русскому императору.
Губернатор поднял лорнет; от улыбки зубы его стали еще длиннее.
— Ваш ответ выдает потомка шотландских рыцарей, но, уважаемый граф, пока на острове губернатором я, вам придется считаться немного и с моим мнением. Прошу вас всех, господа, пожаловать ко мне завтра вечером для обсуждения полученных мною инструкций. Имею честь кланяться.
— Каков! — воскликнул маркиз, выходя из губернаторской передней. — Он нас принимает за мальчишек. Я буду жаловаться королю.
— А я сегодня же поеду в Лонгвуд, — отозвался граф.
— Этот невозможный тон меня прямо бесит. Мистер Лоу, кажется, думает, что нам очень приятно прозябать на этой скале, где попугаи околевают от скуки. Вы ведь знаете, мой бедный какаду в субботу издох. И потом, жить здесь, когда сено приходится выписывать с мыса Доброй Надежды! Если мне не прибавят жалованья, я выхожу в отставку. Ей-богу, я, наконец, начинаю думать, что революцию сделали умные люди.
— Понятно, раз с ними не было вас, — проворчал себе под нос барон Штюрмер. Он был не в духе.
Лонгвуд виднелся издали, на горе меж неровных склонов; лаванда, терновник и алоэ едва оживляли расселины серых скал. Когда де-Бальмен сдержал коня перед домом Наполеона, гнев его уже успел остыть. Он хотел поворотить обратно, как вдруг увидел в окне Елену.
— Что это значит, граф? Как вы сюда попали? Или вы не боитесь сэра Гудсона Лоу?