Не обратив на собаку внимания, я отворил дверь в комнату, обитую желтым тесом, с низким, но длинным окном; сквозь него солнечный луч играл на изразцовой лежанке, на которой сидел старый инвалид, занимаясь вязанием чулка.
Кряхтя, инвалид поднялся мне навстречу и спросил:
— Кого вам, батюшка, надобно?..
— Коменданта! — воскликнул я.
— Комендант спит, — ответил старичок, — пообедал и спать лег.
— Так разбуди его, скажи, что приехал адъютант Зарубный.
Старый инвалид, качая головой, подошел к двери и стал осторожно стучать, на что после некоторого молчания послышалось шарканье туфель и сердитый голос:
— Вот я тебя поколочу — меня будить…
— Ваше благородие, — сказал старичок, слегка отступая, — к вам приехали…
Дверь тогда отворилась, и вошел комендант, с лицом, плохо бритым, красным и четырехугольным; на голове у него надет был коричневый колпак, а халат из тармаламы замаслен.
— Ну, что надо? — сердито сказал комендант, беря у меня подорожную. — Не могли подождать!
И, читая, он надел очки.
Но, увидев мой высокий в сравнении с ним чин, так растерялся, что уронил с носа очки и, сняв колпак, молвил
— Сударь мой, не угодно ли присесть, — и тотчас же добавил: — Батюшка, изволили вы кушать?
В это время ямщик внес мой чемодан, и я поспешил надеть мундир, из-за отсутствия которого вышло все недоразумение, и приосанился…
Тогда бедный комендант воскликнул:
— Если так, то и я надену мундир, — и, придерживая халат, вышел.
Я же, присев на лавку у окна, принялся рассматривать гравюрные портреты генералов на стене, комендантов орден, лежащий вместе с парадной треуголкой и париком под стеклянной крышкой, и пе заметил поэтому, как отворилась третья в комнате дверь и женский голос произнес:
— Ах, посторонний мужчина.
Оглянувшись, все же я успел рассмотреть, пока захлопывались половинки, розовый подол платья, из-под которого выглядывала ножка в белом чулке, и нежную руку, поднесенную к груди; лицо же было скрыто от меня темными локонами…
Сердце мое слегка билось; вошедший комендант попросил откушать.
Мундир на коменданте был смят, узок, чрезвычайно пахнул листовым табаком, и высокий воротник врезывался в багровую его шею.
Во все время обеда комендант посматривал на дверь и сопел носом, как мне показалось, тайно беспокоясь…
Когда же я спросил, кто та дама в розовом, испугавшаяся меня, он уронил стакан и, откинувшись на спинку стула, испуганно выпучил глаза, а туго затянутая салфетка, торча за его затылком двумя ушами, увеличила сходство коменданта с ослом…
— У нас, сударь, нет никакой дамы, — произнес он, заикаясь.
Я понял, что комендант лжет, но пока не настаивал, хотя любопытство мое было разожжено.
После обеда я лег в полутемной комнате коменданта на кожаный диван и, расстегнув мундир, слушал утомительное жужжание мух и скрип сверчка; но, когда веки смежились, сквозь дремоту услышал я негромкие голоса из столовой.
— Вот этого-то и нельзя, — поспешным шепотом говорил комендант, — ну, хочешь, я сошью тебе еще одно платье…
— Не хочу, — отвечал капризный голос, — сам носи, и запираться не хочу. Фу, какой ты противный… старый…
— Что же, — ответил комендант, помолчав, — зато я комендант.
Я хотел было приподняться, чтобы поглядеть, кто так горячо спорит, но усталость превозмогла: голова моя сладко ушла в подушку, и тело отделилось от земли…
…Проснулся я от странного чувства — близости человеческого существа; было совсем темно; протянув руку, я тронул шелковую юбку и, ощупывая, понял, что пальцы мои скользят по ноге, горячей, несмотря на покрывающую ее одежду…
— Кто тут? — спросил я тихо.
В ответ мне засмеялись, и на диван присела дама, раскинув по мне легкое платье; я приподнялся на локте, но горячие ее пальцы погладили меня под подбородком и ущипнули; я потянулся и, прижавшись губами к руке, весь задрожал…
— Тише, — сказала дама и, легко толкнув меня, легла рядом, тесно придвинувшись.
Каких безумств не делает молодость! И то, что читателю покажется невероятным, совершилось, — наше объятие было шаловливо-сладко, прерываемое иногда нежным смехом незнакомки.
Но, услышав дальние шаги, поспешно соскользнула с дивана моя возлюбленная и скрылась за дверью; я же крепко уснул и вторично был разбужен тяжелым топотом шагов и словами:
— Проснитесь, ваше благородие, несчастье…
В испуге я сразу сел, сбросив ноги, и открыл глаза, передо мною стоял комендант в высоких ботфортах, в мундире, перевязанном портупеей, и колпаке; в руке же держал он железный фонарь.
— Что случилось? — воскликнул я и, заслонив глаза от света, почувствовал, как пахнут духами мои пальцы… Потому улыбаясь, я плохо слушал доклад перепуганного толстяка.
— Как уснули вы, — рассказал он, — донесли мне, что близ крепости бродит шайка разбойников; тотчас же, в сопровождении моих солдат, я ускакал: как видите, вот потерял шляпу; нам почти удалось их окружить; но, возвратясь, я не нашел ни ваших лошадей, ни экипажа.
— И я не был с вами! — воскликнул я. — И беспечно спал!..
Комендант тотчас поставил фонарь и, поглядев на меня искоса, спросил:
— А вы действительно спали?
— Вот ревнивец, не сидел же я с вашей женой.
— Женой! — закричал комендант. — Почему вы знаете, что я женат…
— Я видел и слышал, как вы разговаривали за дверью, послушайте, сейчас же познакомьте меня с вашей супругой.
— Она спит, — застонал комендант, хватаясь за остатки волос, и вдруг сел на стул… — Отложите хотя бы до утра, ваше благородие. Ах, это не женщина, а черт Вот скоро год, как я женился, а сплю все время на этом диване, один, как перст…
И, глядя на свой указательный палец, комендант за рыдал, я же участливо потрепал его по коленке.
На следующее утро, волнуясь, я тщательно заплел косицу, перевязав ее лентой, выбрился и, охорашивая мундир, надушил усы.
В столовой у самовара сидела моя вчерашняя возлюбленная, в том же розовом платье, скромно опустив глаза. Высоко подхваченные ее волосы были напудрены, углы подведенного рта приподняты, и на левой щеке у ней было маленькое родимое пятно.
Увидев меня, она привстала и подала руку, которую я поцеловал…
— Катенька, — воскликнул комендант, не сводя с жены ревнивых глаз, — налей же его благородию чаю…
— Его благородие не обессудит, — слегка покраснев, молвила Катенька и подняла па меня свои светло-зеленые, длинные, разрезанные вкось глаза.
Я тотчас стал без умолку болтать, забавно описывая свое путешествие, и долго не мог понять: для чего Катенька, несмотря на прохладное утро, обмахивается веером.
Она опускала веер на колени и поднимала вновь, то прикладывая к губам, то к уху и плечу, и слегка хмурила брови…
Тогда я сообразил, что она говорит мне языком вееров, припомнил уроки петербургских модниц и прочел: «Разбойники выдуманы, ваши лошади в надежном месте… Вам будет скучно?»
— Нет, конечно, нет! — воскликнул я с жаром.
— Чего нет? — подозрительно спросил комендант.
— Разбойники, они не осмелятся вновь прийти.
— Эге, — мрачно сказал комендант, — тут есть чем поживиться…
Катенька быстро опустила веер и приложила к сердцу.
— «Вы меня любите?»
— Безумно, да, да! — воскликнул я…
— Что вы, батюшка, все «нет» да «да», — забеспокоился комендант, живот, что ли. болит?..
— «…Нам нужно увидеться сегодня ночью. Придумайте, как устроить», — прочел я на веере.
— Комендант, — воскликнул я, вставая, — идемте же осмотрим укрепления…
Я проявил большой интерес к служебным обязанностям и торопил коменданта, чтобы усыпить его мнительность.
Комендант шел впереди меня по форпостам и, размахивая руками, объяснял:
— Вот здесь мы починим, а здесь заткнем, а здесь…
На полслове он обрывал и тер тебе лоб, бормоча:
— Что она придумала?..
Но я ободрил его:
— Вы лучший из комендантов, почтеннейший.
Мы осмотрели арсенал, где сушилось белье и пегий теленок лежал в углу, жуя казенную портупею… Наскоро пробежали отчетные книги, причем комендант так быстро водил по строчкам пальцем, что мне казалось — я скачу на тройке и смотрю под колеса.
Потом пошли обедать. Катенька, разливая суп, раскраснелась и сложила губы так, что я, во избежание неосторожности, стал смотреть в стакан, успев все-таки прочесть на чудесном языке ее веера:
— «Торопитесь. Муж догадывается».
Тогда, сделав строгое лицо, стал я объяснять, что не позволю разбойникам под носом у себя из крепости красть лошадей, поэтому приглашаю коменданта после обеда поехать со мной в лес для поимки негодяев.
Комендант с радостью согласился и велел принести вина; я же подумал: «Ах, плут!»
Выкурив после обеда по нескольку трубок и отдохнув, мы сели на верховых лошадей и, в сопровождении четырех пеших инвалидов, вооруженных с головы до ног, поехали в лес.
Сердце мое сильно билось, и я, тихонько смеясь, горячил коня, прыгавшего через валежник.
Между красных стволов показывалось заходящее солнце, в овраге же, куда мы спустились, было сыро и темно.
Я положил руку на плечо коменданта и прошептал:
— Оцепим этот овраг; я подожду здесь, а вы поезжайте в обход и ждите, пока выстрелю из пистолета.
Оставшись один, я видел, как со дна оврага поднимался белый туман; скоро хруст ветвей и шаги вдалеке затихли; тогда ударив коня плетью, я поскакал в крепость…
Катенька ждала меня в темных сенях и, когда я, запыхавшись и целуя ее в щеки, говорил: «Милая, родная, душа моя», — откинула голову и стала так хохотать, что я, испугавшись, увлек ее к двери.
— Здесь нельзя оставаться, — сказала она сквозь веселые слезы, — услышит старикашка…
— Катенька, не мучай, — молил я, — минуты дороги…
Катенька сжала мою руку и, соскочив с крыльца на дворик, подбежала к крытому тарантасу, стоящему под соломенным навесом. Смеясь, приподняла она платье и прыгнула в тарантас, преследуемая мной.
Внутри тарантаса пахло кожей и пылью, и мы могли целоваться, не видимые никем.
Катенька дергала меня за усы, щекотала, возилась, как кот. енок, и, сидя на коленях, говорила всякий вздор.
Но вдруг за воротами послышался топот и громкий голос коменданта:
— Где он? Я не посмотрю па чины… Эй, дураки, чего смотрите, ищите их…
Катенька закрыла мне рот рукой, смотря в окошко тарантаса, я же взялся за эфес шпаги, готовый па все.
По дому, в сенях и на дворе ходили инвалиды, освещая фонарями все углы; комендант же топал ногами и махал обнаженной шпагой.
Пробегая мимо тарантаса, он остановился и, подумав, открыл дверцу.
— А, — воскликнул он, — нашел, вяжи их!
И направил на меня шпагу; я же, быстро вынув свою, скрестил клинки и, вышибив оружие из рук коменданта, кольнул его в плечо.
Комендант охнул и сел на землю, а я, подняв пистолет, приказал инвалидам:
— Ни с места, я ваш начальник!
Инвалиды отдали честь, стоя с фонарями; комендант же сказал:
— Вор, бери мою жену, вези куда хочешь!
И вдруг закричал в ярости:
— Запрягайте лошадей в тарантас, везите их к черту!
И, разорвав на груди кафтан, зарыдал…
Так я обрел себе верную жену, а впоследствии сделался счастливым отцом четырех малюток.
Ю. Л. СЛЕЗКИН
НОВЕЛЛА
Это произошло в один из художественных jour-fix’ов, устраиваемых очаровательной женщиной, известной публике по вернисажам, неизменно появляющейся там с веткой желтой мимозы у корсажа.
Модные художники и писатели, вхожие к ней в дом, называли ее «прелестной Альмеей», остальные вспоминали ее по цветку — «желтой мимозой».
В тот день она позировала перед пятью художниками. Кроме них присутствовали на сеансе — молодой беллетрист Строев и музыкант-аккомпаниатор, кривоногий Ронин.
Прелестная Альмея смеялась. Она была весела — эта белая женщина.
Элегантный художник Забяцкий несколько раз повторил:
— Я назову свою картину — «Смех». Вы мне дали идею, восхитительная модель. Вы образ изысканного, тонкого смеха.
Художник Грас каждый раз возражал на это:
— Будьте осторожны, пан Забяцкий. Я боюсь, что ваша картина заставит плакать.
Остальные смеялись тоже. Было весело с веселой Альмеей.
Строев сидел в глубокой нише венецианского окна, распахнутого настежь, и медленно тянул мараскин. Он был изящен в своем весеннем вестоне. В петлице ярко горел нарцисс.
— Почему маэстро не играет? — спросил кто-то.
Писатель улыбнулся. Он был холоден с пианистом.
— Для этого у него слишком тонкий слух…
— То есть? — подняла брови Альмея. Она поняла настроение писателя, — оно льстило ей, — и ждала большего.
— Он боится испортить себе вечер, — серьезно ответил тот.
Ронин побледнел и закусил губу. Художники переглянулись.
Ворвавшийся ветер дышал розами. Это были любимые цветы хозяйки. Все замерли, наслаждаясь их томным запахом.
Пианист оправился и заговорил первым. Он презрительно поджал губы, острая бородка торчала вперед. Глаза были сощурены и косились на Альмею. Она должна была знать, что все это из-за нее.
— Monsieur ошибся. Я давно предвидел, что испорчу вечер, но такова моя участь… Я ждал, что monsieur прочтет свою новеллу…
Теперь Строев должен был смириться. Во всяком случае, он понял ясный намек, но молчал.
Пианист улыбнулся. Еще раз Альмея могла убедиться в ничтожности своего фаворита.
Ронин не хотел уступать. Он прямо шел к цели.
Она сумела замять неловкое молчание. Захлопала в ладоши:
— Да, да, Строев, вы должны нам прочесть свою новеллу.
— Но она не со мной, — возразил тот.
— Тогда расскажите ее…
— Конечно, расскажите, — подхватили художники. Они хотели быть любезными.
— О, это слишком трудно. Для музыкальных звуков есть клавиши, для слов их нет…
Он склонился и смотрел вниз на клумбы. Салоп был во втором этаже. Дали вечерели. Листва стала матовой.
— Но сюжет, — настаивала женщина, — передайте хотя бы сюжет…
Строев молчал. Казалось, грезил.
— Сюжет прост, — начал он, — несложен… Нет ничего нового в мире, художественные образы исчерпаны — остались одни нюансы. Даш достоуважаемый маэстро обречен на вечную хандру… Но вот сюжет, если хотите… Он любил ее. Все равно — кто он, кто она. Она любила его. На этих данных развивается действие. Буду краток. После недолгого любовного удовлетворения он в своей огромной, всепоглощающей любви стал жаждать от нее любви еще большей, еще восторженней. Чем сильнее любила она, тем требовательней становился он. Все было мало. Он страдал от этого. Несмотря ни на что, он казался себе влюбленным безнадежно. А он не знал границ в своей жажде любви. Он напрягал все свои силы, чтобы разжечь ее любовь, но он жил, и в нем жили его желания, всегда возраставшие. Тогда ему пришла в голову дикая, бредовая мысль. Только осуществив ее, он верил, что навсегда и безраздельно завладеет сердцем любимой…
— Эта мысль? — не вытерпела минутной паузы Альмея.
У нее блестели глаза и побледнели от напряжения пальцы.
— Что же он решил сделать?
Строев молчал. Он чуть улыбнулся, но понял, что момент удачен, и молчал. Это делало особенно занимательным его рассказ.
— Говорите же!..
Она была взволнована. Вся ее белая грациозная фигура, чуть склоненная, казала ожидание.
Кругом молчали, заинтригованные.
Беллетрист пил щекочущий хмель удовлетворения.
Он нарочно опять перегнулся за окно и вглядывался в тени парка.
Розы млели под влагой еще чуть зримого тумана.
Бледный, с белыми губами, Ронин не сводил глаз с писателя и неслышно подвигался к нему за спинами художников.
Когда он был совсем близко от Строева, то сказал мягко и вкрадчиво:
— Я прошу извинения у monsieur. Новелла прелестна — я горю желанием знать ее конец.
И быстро протянул вперед руку, точно давая ее для пожатия.
Строев полуобернулся, как-то странно покачнулся и мгновенно исчез за нишей окна.
Когда после невольного замешательства одни кинулись вниз — в сад, другие к окну, писатель уже был мертв. Он разбился об асфальт панели.