Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут
ИНДРАПРАМИТ ДАС
ОПЛАЧЬ ДЕНЬ
Индрапрамит Дас — писатель и художник из Колкаты, Индия, публиковавшийся в журналах «Clarkesworld», «Asimov’s», «Арех», «Redstone Science Fiction», «The World SFBlog», «Flash Fiction Online», а также в антологии «Сломанный лук: спекулятивная фантастика, вдохновленная „Рамаяной"» («Breaking the Bow: Speculative Fiction Inspired by the Ramayana»). В 2012 году Дас выиграл стипендию памяти Октавии Батлер и отучился в писательской мастерской «Кларион-Вест». Также получил степень магистра искусств в Университете Британской Колумбии и в настоящее время живет в Ванкувере как вольный художник, писатель, редактор, тестер игр, репетитор, потенциальный романист и почти-взрослый. Подписаться на автора в «Твиттере» можно тут: @IndrapramitDas.
Добро пожаловать на планету, угодившую в захват приливов, где разведчики с Дневной стороны медленно изучают (и завоевывают) замерзшую Ночную сторону, навеки погруженную во тьму. Эта выразительная, чутко написанная и лирическая история чем-то напоминает мне работы Джина Вулфа — по-моему, отличная рекомендация.
Впервые я увидела настоящего, живого кошмара в восемь лет. Родители Взяли нас с братом в поездку из Города Длинных Теней к холмам у кромки Вечера, где располагался дом одного из отцовских клиентов. Отец был железнодорожным поставщиком — обеспечивал рабочей силой и ресурсами каперов, что расширли границы цивилизации, продвигаясь к мерзлым пустошам во тьме Бессолнчья. Как и полагается, в поезд мы сели у подножия величественных Полутеневых гор.
Тогда мы с братом в первый раз оказались в поезде, хотя уже видели, как такие же поезда мчались сквозь город, громыхая двигателями и выпуская в воздух струи дыма и пара, которые в свете нашей красной звезды превращались в кровавые облака над крышами вагонов. И тогда же мы впервые приблизились к Ночи — Бессолнечью, — где живут кошмары. Всего за каких-то десять лет до нашей поездки было бы невозможно вот так, непринужденно, легко и с комфотом, углубиться в Вечер.
Отец ткнул пальцем в новехонькое вагонное стекло, указывая на силовые линии, которые пересекали небо и вместе с блестящими металлическими лентами рельсовых дорог серебрили окутанный мглой путь, проложенный прогрессом. Отец сидел между мной и Вилагом, моим братом, и наши головы лежали на внуштельном отцовском животе, выпиравшем из-под шершавого пурпурного жилета. Я, вцепившись в ткань пиджака, вдыхала пропитавший его сладкий аромат чемлиза, а мама с улыбкой наблюдала за нами, пока чистила плоды индиго и складывала их в подол юбки.
— Только взгляните. — Раскатистый голос отца гулом отозвался в его животе. — У нас ведь больше нет причин бояться темноты, а, малютки?
Мы с Вилагом покорно согласились — нет.
— А все почему? — спросил отец.
— Потому что индустриализация несет свет Дня во тьму Ночи, — скороговоркой выпалили мы.
Этому нас учили и в школе, и дома — но разве можно знать наверняка, ведь мы никогда не ступали в Ночь сами.
Отец рассмеялся. Я всегда притормаживала на слове «индустриализация», отчего говорили мы с Вилагом вразнобой, хотя он был старше всего лишь на год.
— А кто ваш отец, дети? — спросила мама.
— Рыцарь Промышленности и Технологии, несущий свет во имя Церкви и Монархии.
Эта часть мне не нравилась, потому что содержала больше одного длинного слова и каждое из них давалось с трудом. Отец и правда был рыцарем, хотя давненько не совершал походов. К тому времени он стал чересчур большим, чтобы втиснуться в доспехи или поднять тяжелый меч, да и рыцари уже много лет подобным не занимались. Индустриализация быстро превратила торжество приключений в пережиток прошлого.
Отец засопел, будто стыдясь напоминания о рыцарстве, и потрепал нас по головам своими массивными ладонями. Я, как всегда, поморщилась, потому что он вечно забывал о шпильках в моих длинных волосах, у Вилага такой проблемы не было. Мама вручила нам очищенные индиго — ее пальцы пахли цитрусовой кожурой. Это она научила меня закалывать волосы шпильками. Стоя перед зеркалом, мы напоминали отличающиеся лишь размером копии друг друга.
Я смотрела в окно купе, очарованная тем, как по мере отдаления от Города Длинных Теней, лежащего меж полушариями Дня и Ночи, мир снаружи постепенно окрашивается синим и темнеет. Поезд вез нас на восток, и из углов окна с двойным стеклом пополз конденсат. Уже в те годы я была прилежной ученицей и знала из школьных занятий, что чем ближе мы к Ночному полушарию, тем холоднее воздух, ибо оно не видело ни единого луча нашего солнца и насквозь промерзло. В поезде, конечно, было тепло благодаря все тем же пару и механизмам, что приводили в движение неутомимые колеса и удерживали свет в фонарях и мерцающих люстрах.
— Рады, что увидите кошмара? Это один из первых, которых удалось пленить и приручить. Принимающий нас джентльмен невероятно гордится своей добычей, — сказал отец.
— Да! — воскликнул Вилаг и широко распахнул глаза. — А у него все еще есть клыки? И когти?
Отец кивнул:
— Полагаю, есть.
— Его держат в цепях?
— Надеюсь, Вилаг. Иначе он может вырваться и…
Он взял драматическую паузу. Я испуганно замерла, а Вилаг уставился на него с нетерпением.
— …Съесть вас обоих! — проревел отец, щекоча нас огромными руками.
Потребовалась вся моя сила воли, чтобы не закричать. Взгляд на восторженное лицо брата успокаивал, напоминая, что это всего лишь отцовские пальцы тычут меня под ребра.
— Осторожнее! — к моему облегчению, одернула его мама. — Они все измажут фруктовым соком.
Дольки индиго все так же лежали на наших коленях — на салфетках, в которых их дала нам мама. Отец прекратил щекотку, но все еще ухмылялся.
— Ты помнишь, как они выглядят? — спросил Вилаг, словно решил проверить, сколько вопросов успеет задать за минимальный промежуток времени.
Конечно, он уже об этом спрашивал. Отец сражался с кошмарами и даже убил нескольких, когда был странствующим рыцарем.
— Мы никогда их толком не видели, сынок. — Он прикоснулся к окну. — Там так холодно, что даже в доспехах едва ощущаешь собственные пальцы.
По ту сторону мелькала непроглядная стена леса — лохматые и грозные сумрачные сосны с листьями черными, как угли, и ветвями, якобы скрученными в узлы самими кошмарами с целью преградить дорогу незваным гостям. Высоко-высоко седые макушки деревьев слегка мерцали в тусклом свете, прокравшемся из-за горизонта, и впитывали его жадно, нетерпеливо. Месяц здесь был ярче, чем в Городе, и напоминал зазубренный серп или сияющий из-за облаков драгоценный камень. Мы все еще пересекали Вечер, однако уже вторглись на внешние территории кошмаров, отмеченные простирающейся до предгорья чащей. После предгорья лес заканчивался, потому что прекращался свет. В купе на застеленных бархатом сиденьях под яркими электрическими лампами с трудом верилось, что мы на самом деле в стране кошмаров. И я гадала, не прячутся ли они прямо сейчас среди деревьев, вглядываясь в наши окна точно так же, как мы.
— Трудно рассмотреть их или вообще хоть что-нибудь, когда так холодно, и… — Отец глубоко вздохнул, продолжая глядеть наружу. — Их крайне сложно увидеть.
Тревожно было слышать, как он вновь и вновь повторяет одно и то же. Мы ехали по тем самым лесам, где он когда-то сопровождал первопроходцев в качестве странствующего рыцаря.
— Отец уже столько раз тебе об этом рассказывал, милый, — вмешалась мама, обеспокоенно поглядывая на отца.
Я тоже посмотрела. Он улыбнулся ей и покачал головой:
— Ничего страшного. Люблю рассказывать малюткам о своих приключениях. Что ж, полагаю, завтра вы и сами увидите кошмара. Во всей красе. Рады?
Он явно забыл, что уже спрашивал, но Вилаг вновь прокричал «Да!».
Отец повернулся ко мне и приподнял брови:
— А ты, Вализия?
Я с улыбкой кивнула.
Но не испытывала ни капли радости. Если честно, я не хотела этого видеть, в глубине души считая поимку и заточение кошмара чем-то непочтительным, хотя тогда и не знала этого слова. И от подобных мыслей я испытывала слабость и неловкость, поскольку всегда боялась монстров так сильно, как меня учили.
Интересно, заметил ли Вилаг, что отец в очередной раз отказался описать кошмаров? Даже в самых волнующих историях о своих сражениях он упоминал о них максимум как о движущихся тенях. У нас дома над очагом в гостиной висела зернистая, в сепии фотография его юношеских странствий, потемневшая от времени. Отец в доспехах и подбитой мехом накидке сидел на коне, вскинув к небесам руку с длинным мечом (белая рамка обрезала клинок). Другая его запакованная в металл рука сжимала что-то вроде черной кляксы, будто проявляющие химикаты под воздействием температуры или чего-то таинственного застыли на фотографии расплывчатым пятном. Казалось, эта клякса истекает кровью на черную землю.
То, как мне сказали, была голова убитого отцом кошмара. Столь темную штуковину толком не запечатлеть, как бы вовремя механизм фотоаппарата ни поймал победу рыцаря. У пятна не было никаких отличительных признаков, кроме двух выростов по краям — вроде рогов или ушей. Эта голова принесла отцу большую часть денег, которые он затем использовал, чтобы начать собственное дело. Вживую же мы никогда ее не видели, потому как странствующие рыцари сжигали или бросали тела и головы кошмаров, опасаясь, что если возьмут их в Город, то привлекут туда полчище монстров. В детстве фотография служила для меня источником дурманящей гордости за отца — самого смелого человека из всех, что я знала. А позже она же заставила задуматься, почему он не мог описать того, чью отсеченную голову держал в руках как трофей.
Я доела индиго — Вилаг все еще мусолил свои дольки, — и мама вытерла мне руки салфеткой. Официант подал нам на серебряном блюде выпечку, посыпанную сахарной пудрой, с начинкой из теплой помадки и грюнничного джема. Ужин мы съели еще раньше — его принесли под серебристым колпаком. И когда официант в белых перчатках поднял его, оттуда повалил пар, а нашему взору предстали нарезанные грибы, пельмени с мясом, сметана и овощной салат. Мама велела Вилагу дожевать индиго, прежде чем браться за сладкое. Отец поглощал выпечку с не меньшим удовольствием, нежели я. А я наблюдала, как он облизывает пудру с пальцев, которыми когда-то сжимал отрубленную голову кошмара.
Когда пришла пора отдохновения, лампы в купе выключили, а в коридоре — приглушили. Я так боялась остаться в полной темноте, но, к счастью, родители не задернули шторки. Тусклый сумрачный свет с улицы не мешал уснуть. И все же было непривычно ложиться с незанавешенным окном.
Как ни старалась, я не могла не представлять, как кошмары забираются на поезд, пока он мчится вдоль лесистого края Вечера. Я думала: может, они уже здесь? Но все вокруг: тихое посапывание моих родных (Вилаг спал надо мной, родители — напротив), периодические успокаивающие вспышки света на полустанках снаружи; вздохи раздвижных дверей в конце вагона всякий раз, как проводники, официанты и пассажиры проходили по коридорам; сладкий запах свежих простыней и подушки — все это убаюкало меня, отогнав плохие сны, несмотря на мой страх перед скорой личной встречей с существом, в честь этих плохих снов и названным.
* * *
В шесть лет я перестала спать с родителями и перебралась в комнату брата. И во время этих перемен я неестественно сильно боялась темноты (заметь, читатель, то было время, когда страх темноты считался столь же нормальным и допустимым, как страх перед падением с большой высоты). Служанки проходили по дому, закрывали дремо-ставни и задергивали занавески, дабы мы отдохнули от западного света, а я так боялась, что не могла заснуть.
Тяжелый стук деревянных створок перед каждым отдохновением наполнял сердце предчувствием беды. Пока служанки шли прочь, их фонари рисовали на стенах жуткие тени, и я лежала под одеялом, скованная ужасом. А потом дверь закрывалась, и комната погружалась во мрак.
В этой холодной тьме мне слышался цокот когтей кошмаров, что крались вверх и вниз по лестницам запертого дома. Родители без конца повторяли, мол, то лишь крысы над потолком и в стенах, но я отказывалась верить. Каждое отдохновение я воображала, как один из незваных монстров пробирается в нашу спальню, слышала его дыхание, когда он приближался к кровати и бросался на меня, но не могла ни закричать — его вес сдавливал грудь, — ни убежать, поскольку кошмар запускал когти мне в волосы и с тихим смехом наматывал их на свои длинные пальцы.
Так, в невыносимом молчании, казалось, проходили часы, а потом я начинала плакать и не унималась до тех пор, пока Вилаг не бросал в меня подушку, а мама не прибегала утешить меня поцелуями. В итоге родители решили не закрывать дремо-ставни на время отдохновения, а брата, когда тот возмутился, переселили на восточную сторону дома, где не было окон. К сожалению, чтобы заснуть, нам нужна кромешная тьма. Сияющая линия горизонта за окном хоть и успокаивала, но и практически не давала мне сомкнуть глаз.
В конце концов мы с Вилагом вновь оказались в одной спальне с закрывающимися ставнями, ибо отец сказал, чтоб со мной прекращали нянчиться, в то время как мой брат столь храбро научился спать один. Я часто слышала, как они об этом спорили — мама считала попытки заставить меня не бояться безумием. Да и большинство моих школьных друзей продолжали спать с родителями вплоть до одиннадцати или даже двенадцати лет. Но отец был непреклонен в своем желании сделать нас сильными и отважными на случай, если кошмары когда-нибудь найдут способ захватить город.
Странно чувствовать вину за то, что слишком хорошо выучила урок, который нам вдалбливали с рождения. Теперь «кошмар» всего лишь слово, и дико даже думать, что названный им народ, вероятно, все еще живет где-то в этом мире. Когда мы с Вилагом росли, кошмары были врагами.
О них нам рассказывали бабушки и дедушки, родители и учителя и все учебники и книги, когда-либо попадавшие в руки. В историях тех дней, когда огнестрельное оружие еще не изобрели, странствующие рыцари бродили по тропам туманных лесов за Городом Длинных Теней, чтобы доказать свою мужественность и преданности Монархии и Солнечной Церкви, а заодно расширить границы города и отыскать новые ресурсы. К моменту моего рождения время это почти закончилось, хотя экспансия продолжалась — даже интенсивнее, чем прежде.
Помню, как школьная учительница задернула шторы и зажгла свечу возле деревянного шара нашей планеты, чтобы показать, как солнце сотворило Ночь и День. Она постучала кусочком мела там, где свет свечи стал тенью на глобусе.
— Это мы. — Затем перевела мел на темную сторону. — Это они.
Кошмары определили, кто мы такие, едва мы выбрались из горячих озер на краю огненного Дня, обернулись в дымящиеся окровавленные шкуры убитых животных и направились прямо на восток, в освежающий поход вдоль Вечера нашего мира. И замерли мы лишь пред чуждой темнотой, коей никогда прежде не видели, — не только из-за жуткого холода, что тем сильнее пронизывал воздух, чем дальше мы шли, но и из-за тех, кого повстречали в конце Вечера.
Народ теней, что множеством блестящих во мраке глаз окружил наш костер, пронзил наших первопроходцев острыми копьями и стрелами и забрал мертвецов, когда мы бежали прочь из этой западни. Без слов невидимые смертоносные стражи сурового Ночного пограничья сказали, что дальше нам нельзя. Но и обратно в День, где воздух словно полыхает под неотлучным взглядом солнца, мы тоже не могли вернуться.
И тогда мы построили деревни там, куда еще дотягивается солнечный свет и где тени удлиняются, прежде чем раствориться в Вечере. Деревни стали городами, города слились в Город Длинных Теней, а он все рос и рос вдоль Полутени, пока не достиг Штормовых Морей на севере и непроходимых скал на Краю Мира (названному так задолго до того, как выяснилось, что это неправда) на юге. И всю свою историю мы оглядывались через плечо на сумрачный восточный горизонт, откуда кошмары наблюдали за нашим развитием.