Старая эльфийская сказка
Глава 1
Я начал слышать песни Эльфов давно.
Однажды, помню, во сне я увидел Эльфийку. Она убегала, а я догонял. Белое платье на ней развевалось, длинные рукава, словно туман, стлались по ветру, она оборачивалась и смеялась и смех её был пугающ и странен.
Поутру я проснулся на лесной поляне, в высокой траве; когда охотники нашли меня и вернули домой, мать сильно плакала и ругала меня, говоря, что я окаянный неслух, убежал ночью блудить в темноте, но я понял, что она говорит это потому, что в дом беда постучалась.
Я слышал Эльфов.
Мать потом говорила, что прекрасные Эльфийки в развевающихся платьях, с красивыми шелковистыми волосами, красными губами — это приманка, а сами Эльфы страшны и жестоки.
Они темны, как самая непроглядная ночь, они похожи на оживший мрак, на гибельный туман, их тела словно высечены из скал, а горящие глаза зелены, как отравленная луна. Они нарочно смущают людей песнями и танцами своих Эльфиек, чтобы заманить к себе и погубить. И нет ничего хорошего в Эльфах. А тот, кто слышит их песни и поддается им, навеки исчезает из дому, и потом уж находят его косточки где-нибудь в степи.
Тогда я здорово напугался и даже думать позабыл о песнях Эльфов.
Но потом это повторилось вновь.
Я снова видел эту Эльфийку, в том самом лесу, который видел в своих снах в первый раз.
Она стала старше и еще прекраснее. Я рассмотрел даже цвет её глаз, синий, как море, и уловил запах её духов. Она приложила палец к губам — тс-с-с! — и приподняла рукой темные лапы ели.
Там, скрытые от глаз, сидели у ночного костра Эльфы.
Они не были похожи на тех чудовищ, о которых рассказывала мне мать.
Они были светловолосы и худощавы. У всех были спокойные светлые лица и невероятно умные, глубокие глаза.
Они внимательно смотрели на меня и молчали.
...И я вновь проснулся в лесу, только еще дальше, чем в прошлый раз, почти у самой верфи. Так далеко не мог уйти обычный человек. Ни у кого не хватило бы на это сил. Скрывать мой недуг стало невозможно.
Мать снова плакала и ругала меня, но люди не верили ей и сторонились меня. Пошли шепотки, и не раз я слышал, как мою мать называли Эльфийской потаскухой, а меня Эльфийским выродком.
Знахарь, поивший меня отваром горьких трав, от которых язык жгло, так не говорил. Он утешал меня, говоря, что моим отцом не мог быть Эльф. Он говорил, что Эльфов уже сотни лет не пускают на территории людей, и если хоть один из них появился бы в округе, Охотники за длинными ушами вмиг почуяли б его и убили. Так же он сказал, что я просто одержим Эльфами, и если меня не лечить, то быть мне их жертвой, как и другим таким же, которым они являлись во сне.
А значит, однажды я могу уйти навсегда, и никто, никогда меня больше не увидит.
Поселок наш стоял прямо посередине леса. Целый зеленый океан и крохотный островок, на котором живут люди. Лес шумел на ветру, а люди слышали угрожающие голоса Эльфов, от которых они отгородились частоколом из заостренных бревен. На дозорных вышках день и ночь дежурили Охотники с соколами, но все было тихо, всегда. Из поселка трудно было выбраться, и совершенно непонятно, как я, маленький мальчишка, умудрился незаметно для Стражей выйти за пределы поселка.
Говорили, что Эльфы очень стары. Им сотни и тысячи лет, и они разучились любить и рожать детей. Время от времени кто-нибудь из них умирает, уходит навсегда в Темноту, в Вечность, их становится все меньше и меньше.
Поэтому они зовут людей, завлекают их прекрасными песнями своих женщин. Они похищают таким образом тех, кто с ними в родстве, ведь не каждый рождается с этой странной способность. Они очаровывают людей, заставляют их терять разум и бежать ночью в лес, перебраться через частокол, пересечь бурный и очень холодный ручей и исчезнуть потом навсегда в страшном лесу. Они манят людей.
Чтобы потом превратить их в Эльфов.
Так говорили старики.
Что на самом становилось с теми, кто слышал их песни, никто не знал.
Глава 2
Время шло.
Я рос, но болезнь моя не отступала и даже знахарь ничего не мог с ней поделать.
Его отвары становились все горше и горше, меня от них рвало, а зеленая ядовитая убывающая луна, похожа я на прищуренный эльфийский глаз, начинала плясать по всему небу.
Обычным одержимым хватало и года лечения. Мне же становилось все хуже. Каждый раз, когда луна шла на убыль, на меня накатывали эти видения. Мужчины вязали меня по рукам и ногам, чтобы я не убежал в лес, а я бился в припадке и ядовитая луна улыбалась мне.
От горя мать совсем состарилась. И дело тут было не только в моей болезни. Они уже отчаялась вылечить меня и вычеркнула из своего сердца. Она больше обо мне не думала.
Теперь её печалила собственная участь, потому что прозвище "эльфийская шлюха" приклеилось к ней намертво, и только ленивый не плевал в её сторону. Даже в мою сторону было отпущено меньше насмешек и оскорблений, чем в её.
Меня считали больным и юродивым, а её считали виновной в моей болезни. Меня жалели, а её ненавидели.
Раньше она была высокой, статной женщиной, темноволосой и темноглазой. Теперь она превратилась в высохшую, сгорбленную старушку. Её волосы были абсолютно седы, а лицо испещрено морщинами.
Она состарилась быстро, враз, словно кто-то или что-то высосал из неё молодость и жизнь.
Неужели то, что говорят люди, правда?
Однажды я набрался смелости и подошел к ней с этим вопросом.
— Скажи, это правда? — проговорил я с напором. — Мой отец правда... Эльф?!
Она глянула на меня с ненавистью. Её губы изогнулись, и она не сказала, нет, она выплюнула это признание мне в лицо.
— Эльф! Да, он был Эльфом, этот... этот..!
Она гневно кричала еще что-то, какую-то хулу тому, кого когда-то любила, трясясь от злобы, но я не слышал её слов. Эта правда, о которой я даже помыслить не мог, сразила меня. Отец-Эльф.
— Но как?! Вокруг деревни дозорные! Охотники на вышках! Соколы! Ты уходила в Лес?
Она расхохоталась, страшно, жутко.
— Зачем мне было уходить в лес? Он сам приходил сюда, в деревню! А Охотники... что они могли сделать ему? Кто мог поймать его? Он был невиден, дитя ночи. Он сливался с мраком, он был черен, как непроглядный мрак, как лесная чаща. Люди стояли рядом с ним и не видели его. Как они могли помешать ему?
— За что же ты ненавидишь его? Ты любила его?
— Нет! — закричала мать, корчась, словно под пыткой. — Нет! Ни дня! Он оговорил меня своими проклятьями, он околдовал меня! Я хотела вспороть себе живот, когда поняла, что брюхата его выродком!
— Почему ты не ушла в лес? — спросил я. Брань матери и её проклятья были мне очень обидны, очень.
Я ни в чем не виноват. Даже рожденный таким образом, я ни в чем не виноват.
Нас, одержимых (а теперь я могу сказать точнее — полуэльфов), оказывается, много.
Кто знает, каким образом были зачаты они. Но у каждой матери в сердце нашелся уголок для своего дитя.
Глава 3
Со времени нашего разговора с матерью прошло еще полгода.
Болезнь моя не прошла, а лишь усугубилась.
Ядовитая луна звала меня теперь каждый месяц, несмотря на все усилия лекаря. Я рвался из рук связывающих меня мужчин, и четверо уже с трудом справлялись со мной, пока лекарь вливал свой отвар в мой рот.
Он плевался и ругал меня самыми погаными словами, потому что перевел на меня все свои травы, и даже самый дорогой и редкий Святоцвет. Святоцвет цвел в самой глуши, туда редко отваживался кто ходить, да и найти его мог не всякий, а лишь опытный травник. Потому-то Святоцвет и стоил так дорого.
Считалось, что отвар из него очищает душу и тело ото всякой нечисти, но процесс очищения был опасен и тяжел. Больные, принимающие Святоцвет, бились в судорогах, разрывали на себе одежду, потому что им казалось, что кожа на теле горит. Я видел, как юродивая Марта, родившаяся косой и немой, пускающей слюни, после лечения Святоцветом стала тиха, скромна, и даже начала понимать, что от неё хотят.
От косоглазия она не избавилась, но община приобрела послушного и усердного работника в её лице. А что еще нужно от человека? Кажется, её даже выдали замуж, потому что она научилась готовить и стирать.
Святоцвет творил чудеса; и применяли его в самую последнюю очередь.
Видимо, не со всеми.
Святоцвет не помог мне.
Во время припадка я расшвырял связывающих меня и покрушил мебель.
Мать говорила, что у меня глаза стали зелеными, как та самая луна, что зовет меня, и я рычал на людей, оскалив зубы.
Что я говорил, никто не понял. Кажется, я проклинал всех людей. Так говорит мать.
Но я не верю ей.
Когда было испробовано последнее средство, и когда оно не помогло, мать отступилась от меня.
— Кровь Эльфов слишком сильна в тебе, — сказала она. Она не ругала меня, но мне не нужно было слов, чтобы понять, что она ненавидит меня до глубины души. — Ты никогда не будешь нормальным, никогда.
И она отдала меня старухе, что жила на окраине поселка.
Худшей доли и представить себе нельзя было.
Старуха это была просто воплощением зла в моем понимании.
Она уже давно жила одиноко, и сколько я её помню, она была стара и зла.
Те, кто иногда появлялся в её доме и помогал ей по хозяйству, скоро исчезали.
Сначала их видели в деревне. Все они, как один, были неухожены, грязны, оборваны и как будто бы не в себе. Они становились юродивыми как Марта.
Потом их находили в какой-нибудь канаве. Мертвыми.
Осмотрев меня, старуха засмеялась.
— Крепкий, — сказала она, треснув меня по ноге своей палкой. — Хороший получится раб из тебя, эльфик.
За еду и кров я стал работать на неё.
К работе я был привычен — мы с матерью жили одни, и всю тяжелую работу по дому выполнял я.
Но была еще одна особенность проживания у этой старухи.
Каждый вечер она поила меня своим зельем.
Привычный к горьким травам, я послушно их пил, и со мной происходили странные вещи.
Зелье старухи делало меня счастливым, я забывал об усталости и даже пытался плясать и петь.
И зеленая ядовитая луна не звала меня уже так сильно. Случалось, я ругался на неё, отражающуюся в ручье, и она гасла, становилась бледной и белой.
Свой восемнадцатый день рождения я встретил в грязной луже, с головной болью, больной и разбитый.
Вот в чем был ужас моего положения, и всех тех, кто жил у этой старухи до меня.
Старухе отдавали людей, которых община считала никчемными и ущербными, чтобы она медленно сводила их в могилу. Никто в поселке не взял бы на свою душу такой грех, как убийство человека, и старуха тоже.
Но к её зелью привыкали, и уже не могли без него жить. А оно медленно отравляло людей, и они просто умирали.
Глава 4
Жизнь моя у старухи потекла однообразно и страшно.
Я почти потерял человеческий облик. Одежда моя быстро приходила в негодность, потому что, пьяный, я не выбирал места, где мне упасть.
Мылся я тоже крайне редко, лишь тогда, когда старуха забывала влить в меня свою отраву, и голова моя способна была соображать. Волосы мои отросли настолько, что их можно было сплетать в косы, но кому придет в голову копаться в грязных, спутанных волосах?
Отравленный старухиным варевом, я не мог есть и отощал так, что даже прошлогодняя одежда висела на мне мешком. От голода я ослаб, и когда старуха, недовольная чем-то, колотила меня палкой, я не мог сопротивляться ей. Каждый вечер, когда я кое-как справлялся с чашкой каши, она принуждала меня пить свою отраву. Если я противился, она колотила меня, валила на пол и насильно вливала в рот свою дрянь. Потом мне становилось хорошо; яд дарил мне чувство эйфории и свободы, и дальше я пил его добровольно.
Одно лишь существо в целом мире жалело меня и изредка, украдкой, навещало меня по вечерам, когда я, опоенный, валялся у колючих кустов, окружающих дом старухи.
Это была Гурка, девчонка из деревни. Кажется, она тоже была полуэльфом. Не помню; помню только, что её так же лечили у знахаря, и она тоже плевалась и визжала, как дикая кошка, когда её поили святоцветом. Но ей, в отличие от меня, лечение помогло.
Гурка была худой и нескладной, как паучок-косиножка. Несмотря на то, что она девочка, на ней вечно были надеты какие-то мешковатые серые штаны и огромная серая рубаха. Волосы ей остригли, отрезали, и они торчали в разные стороны, как солома в воробьином гнезде.
Чтобы навещать меня, она проделала лаз в колючих зарослях кустарника, и по этому тоннелю приходила по вечерам.
Зачем? Не знаю.
Иногда она плакала надо мной, иногда расчесывала мои волосы и приводила в порядок мою разорванную одежду, иногда приносила в подоле рубашки яблоки и кормила меня.
Только однажды мы с ней говорили. Точнее, говорили-то мы часто, но лишь этот разговор я смог запомнить.
Она говорила, что нам надо уйти, уйти в лес, к своим! И я почему-то с ней соглашался, и был счастлив.
…В тот день к старухе было просто паломничество.
Во-первых, пришла моя мать. Нет, она не навещала меня. Она приносила старухе кое-какие вещи для меня (даже приговоренный к смерти, я не имел права оскорблять взоры людей своей наготой), чтобы мне было что носить, и оплату — она платила старухе её честные палаческие, чтобы та продолжала травить меня. Уморить голодом? Это было бы явное убийство. На это не согласилась бы даже всеми проклятая ведьма.
Значит, оставался один путь — продолжат вливать в меня свою отраву.
А во-вторых, пришел знахарь.
Он ненавидел старуху и не называл её иначе, чем «старая грязная ведьма». Но в его деле никак нельзя было обойтись без тех ядов, которые так мастерски умела варить старуха, и ему приходилось приходить к ней, и покупать её варево.
Его визиты всегда начинались одинаково. Он заходил в дом, поджав сурово губы и держа руки за спиной, словно боялся испачкать их, прикоснувшись к какой-нибудь скверне, и говорил всегда одно и то же:
— Я пришел по необходимости.
И каждый его визит оканчивался одинаково: раздразненный, оскорбленный старухой, её гадкими словечками, отпущенными в его адрес, он разражался такой бранью, что я только диву давался, почему это земля не разверзалась у него под ногами, и как это оттуда не выскакивали демоны, чтоб забрать его в преисподнюю за сквернословье, а старуху за грехи её.
И это раз не был исключением.
Я сидел у тайного лаза, и Гурка, снова стащившая из дому нехитрую еду, угощала меня хлебом и печеной на углях колбасой. Это давало мне некую надежду на то, что отрава старухи не так уж сильно на меня подействует, я наберусь сил и удеру от неё.
Выскочивший из дома знахарь нос к носу столкнулся с подошедшей к дверям старухиной хижины моей матерью, и от этой негаданной встречи разозлился еще пуще.
— И ты здесь! — проорал он, плюнув ей под ноги и завернув такое ругательство, что я лишь изумленно головой покрутил, а Гурка густо покраснела и поспешно юркнула в кусты. — Шлюха! Ведьма!
Мать ничего не ответила на его оскорбления.
Странно, но мне показалось, что её бледные губы на миг тронула какая-то злорадная улыбка, а её голова, украшенная венцом из совершенно белых кос, поднялась гордо, даже величественно.
— За что погубила парня?! — зло прошипел знахарь, ткнув в мою сторону пальцем. — В чем он виноват?! В твоем грехе?! Ведьма! Ведьма! Ты родилась, чтобы пить кровь!
Мать, равнодушно отвернувшись от поносящего её знахаря, молча выслушала все его крики и оскорбления, дождалась старуху (та выползла проводить дорогого гостя и забрать у матери принесенное ею тряпье), сунула в сморщенную старушечью ладонь медяки, и ушла, так и не проронив ни слова.
Старуха смотрела её вослед, опершись на палку. Трудно было понять, о чем она думает, но на лице её играла недобрая такая усмешка…
Знахарь, еще больше распаленный упрямым высокомерным молчанием моей матери, видимо, решил идти в поселок другой дорогой, чтобы больше не видеть мать, и потому рванул в сторону кустов, рассчитывая прорваться сквозь их заросли и выскочить на дорогу позади дома ведьмы, но терновник крепко вцепился в его одежду, и он с ругательствами начал выбираться обратно.