Последние два раза, когда я пытался дозвониться до своего театрального агента, автосекретарь просто зарегистрировал мой вызов, и поэтому если я не наберу монет, чтобы опустить их в дверной счетчик, моя комната сегодня вечером не откроется… Как видите, моя удача почти иссякла — я докатился до ночлега в каморке со счетчиком.
В самый разгар моих меланхолических раздумий официант тронул меня за рукав:
— Вас вызывают, сэр.
— Что? Ладно, друг, давай, тащи сюда аппарат.
— Сожалею, сэр, но я не могу принести его к столу. Двенадцатая кабинка в холле.
— Ах, так… Благодарю, — ответил я, стараясь держаться с ним дружелюбно, так как на чай ему дать было нечего. Идя к выходу, я дал большого кругаля, чтобы обойти столик марсиан.
Я тут же понял, почему аппарат нельзя было доставить к столу. Двенадцатая кабина была максимально защищен ной — звуко- и взглядоизолированной и недоступной для «жучков». На экране изображение отсутствовало, оно не появилось даже когда за мной закрылась тяжелая дверь. Экран оставался пустым, пока я не сел, и мое лицо не оказалось на уровне экрана. Тогда опаловые облака разошлись, и я увидел перед собой лицо моего знакомца космолетчика.
— Извините, что пришлось сбежать, — быстро проговорил он, — но надо было спешить. Прошу вас немедленно приехать ко мне в отель «Эйзенхауэр», номер 2106.
Никакого объяснения он не дал. «Эйзенхауэр» так же мало подходит космолетчикам, как и «Каса-Маньяна». Я прямо-таки ощутил в воздухе запах неприятностей. Вряд ли вы подбираете первого встречного в баре, а потом приглашаете его в отель… ну, разве что он другого пола.
— Зачем это? — спросил я.
Сразу стало видно, что космолетчик человек, привыкший к тому, чтобы ему повиновались, не задавая лишних вопросов. Я наблюдал за ним с профессиональным интересом. Это был не гнев. Нет, скорее грозовая туча перед наступающей бурей. Но тут он снова взял себя в руки и спокойно ответил:
— Лоренцо, у меня нет времени для объяснений Вам нужна работа?
— Вы имеете в виду профессиональное предложение? — осторожно осведомился я. На один неприятный миг мне показалось, что он хочет предложить мне… сами понимаете какую работу… До сих пор моя профессиональная гордость не страдала, невзирая на удары, которые наносила мне злосчастная судьба.
— О, разумеется, профессиональное, — откликнулся он. — Оно требует самого лучшего актера, какого только можно сыскать за деньги.
Я не позволил радости, которую чувствовал, отразиться на моем лице. Я и вправду был готов на любую профессиональную работу, я бы с восторгом пошел на роль балкона в «Ромео и Джульетте» — но показывать, что я заинтересован, не следовало.
— А что за предложение? — спросил я. — В настоящее время я довольно плотно занят.
Он жестом отмел мои слова в сторону.
— По телефону не могу объяснить. Может, вам это и не известно, но каждая закрытая линия может быть раскрыта, если есть нужная аппаратура. Приезжайте немедленно.
Он был нетерпелив, поэтому я мог себе позволить скрыть свое нетерпение.
— Вы что себе позволяете? — заупрямился я. — Вы что думаете — я мальчик на побегушках? Или начинающий юный статист, рвущийся на сцену, чтобы покрасоваться там с копьем? Я — Лоренцо! — Тут я задрал подбородок и постарался выглядеть оскорбленным. — Ваше предложение?
— Гм… Будь оно проклято, не могу я об этом по телефону. Сколько вы получаете?
— Что? Вы спрашиваете, каков мой профессиональный гонорар?
— Да, да!
— За один выход? Или за неделю? Или по длительному контракту?
— Черт!.. Не имеет значения! Сколько вы берете в день?
— Моя минимальная оплата за вечерний выход — сто империалов. — Это была истинная правда. Ох, иногда мне, конечно, приходилось давать большие взятки, но зато платежный лист всегда показывал достойную меня сумму. Должны же быть принципы у человека! Я, например, предпочту умереть с голода, чем опуститься ниже.
— Хорошо, — быстро согласился он. — Сотня империалов будет вручена вам в ту минуту, когда вы войдете в комнату. Но поторапливайтесь!
— А? — Я дрогнул, поняв, что мог запросить две сотни или даже две с половиной. — Но я же еще не согласился на ангажемент!
— Не имеет значения! Мы обговорим это, когда доберетесь. Сотня ваша, даже если вы откажетесь. Назовем ее премией или надбавкой к гонорару. Ну, теперь-то вы готовы прекратить болтать и ехать?
Я поклонился:
— Разумеется, сэр. Не кипятитесь.
К счастью, «Эйзенхауэр» близко от «Касы», так как вряд ли я наскреб бы мелочь на метро. Однако, хотя искусство пешего хождения почти утеряно, я получил удовольствие от прогулки, которая к тому же дала мне время собраться с мыслями. Я не дурак. Я понимал, что если человек изо всех сил старается всучить деньги другому человеку, то самое времечко этому другому заглянуть в свои картишки, потому как тут, без сомнения, замешаны или незаконные, или опасные, или одновременно и те и другие делишки. Ну о законности ради законности я не так уж беспокоюсь; я согласен с Великим Бардом, что Закон — зачастую круглый идиот. Но, в основном, я все же предпочитаю придерживаться правильной стороны улицы.
Однако я понимал, что сейчас фактов у меня маловато, а потому пока отложил беспокойство в сторону, перекинул плащ через правое плечо и широко зашагал вперед, наслаждаясь теплой осенней погодой и богатым ассортиментом запахов Метрополиса. Прибыв к месту назначения, я решил пренебречь парадным входом и прямо из полуподвала взлетел на лифте на двадцать первый этаж, смутно ощущая, что это не то место, где хочется, чтобы тебя запомнили в лицо. Мой друг впустил меня в номер.
— Не могли поскорее! — рявкнул он.
— Разве долго? — только и ответил я, оглядываясь вокруг. Это был дорогой номер, как я и ожидал, но изрядно замусоренный. А еще тут и там в беспорядке стояло около дюжины грязных стаканов и кофейных чашек. Не трудно было догадаться, что я был последним из многих визитеров. На кушетке развалился, мрачно поглядывая на меня, еще один мужчина, в котором я тут же определил космолетчика. Я вопросительно взглянул на него, но он не представился.
— Ну ладно, добрался все-таки. Приступим к делу.
— Охотно. Но помнится мне, — добавил я, — что кто-то упоминал то ли о премии, то ли о надбавке к гонорару…
— Ах да! — Он повернулся к человеку на кушетке: — Джок, заплати ему.
— Это еще за что?!
— ЗАПЛАТИ!!!
Теперь я узнал, кто из них босс, хотя, как я потом выяснил, сомнений такого рода, если Дак Бродбент находится поблизости, никогда не возникает. Тот парень быстренько вскочил и, помрачнев еще больше, отсчитал мне одну бумажку в пятьдесят и еще пять десятками. Я небрежно сунул их в карман, конечно, не пересчитывая, и сказал:
— К вашим услугам, джентльмены.
Дак пожевал губами.
— Во-первых, я хочу, чтобы вы поклялись, что даже во сне не проговоритесь об этом деле.
— Если моего простого честного слова мало, то какова цена моей клятвы? — Я взглянул на того, что снова разлегся на кушетке. — Мне кажется, мы не знакомы. Меня зовут Лоренцо.
Он поглядел на меня и тут же отвернулся. Мой знакомый из бара быстро вмешался:
— Имена тут ни при чем…
— Вот как? Перед смертью мой почтенный папаша заставил меня дать ему три обещания: во-первых, никогда не смешивать виски ни с чем, кроме воды; во-вторых, никогда не обращать внимания на анонимки; в-третьих, наконец, не общаться с людьми, которые отказываются назвать себя. Прощайте, джентльмены. — Я повернулся к двери с сотней теплых империалов в кармане.
— Стойте! — Я задержался. Он продолжал: — Вы совершенно правы. Меня зовут…
— ШКИПЕР!!!
— Заткнись, Джок! Меня зовут Дак Бродбент, а тот, что так злобно поглядывает на нас, — Жак Дюбуа. Мы оба вояжеры — первые пилоты, летаем на любые расстояния, при любых ускорениях.
Я раскланялся.
— Лоренцо Смизи, — сказал я скромно. — Жонглер и артист, член Лэмб-клуба. — Тут я вспомнил, что пора бы погасить задолженность в членских взносах.
— О’кей. Джок, попробуй-ка улыбнуться для разнообразия, что ли… Лоренцо, вы согласны хранить нашу деловую тайну?
— Ну еще бы! Вы имеете дело с джентльменом.
— Вне зависимости от того, согласитесь вы на работу или нет?
— Вне зависимости от того, достигаем мы соглашения или нет. Но я только человек, и ваша тайна в безопасности, если оставить в стороне допрос с пристрастием.
— Дак, — нетерпеливо начал Дюбуа, — ты не так ведешь дело. Нужно по меньшей мере…
— Уймись, Джок. Нам сейчас не до гипноза. Лоренцо, нам нужно, чтобы вы сыграли роль одного человека. Сыграли так, чтобы никто, повторяю, никто не заметил бы подмены. Вы можете выполнить такую работу?
Я нахмурился.
— Вопрос не в том, смогу ли я, вопрос в том, захочу ли я. А каковы обстоятельства?
— Гм… К деталям мы вернемся позднее. Грубо говоря, это обычная роль двойника весьма известной в обществе личности. Разница лишь в том, что игра должна быть столь совершенной, чтобы можно было обмануть даже людей, с ним хорошо знакомых и находящихся рядом. Это вам не то, что стоять на трибуне во время парада или навешивать медали на грудь герл-скаутам. — Тут он посмотрел на меня очень серьезно. — Для этого нужен настоящий артист.
— Нет, — сказал я, не раздумывая.
— Как? Вы же еще ровным счетом ничего не знаете о работе! Если вас беспокоит совесть, разрешите заверить, что ваши действия не причинят вреда человеку, которого вы будете изображать, и вообще не повредят ничьим законным интересам. Но это та работа, которую выполнить совершенно необходимо.
— Нет.
— Но, ради всего святого, почему?! Вы даже не знаете, сколько мы заплатим!
— Дело тут не в оплате, — твердо сказал я. — Я артист, а не двойник.
— Не понимаю. Уйма актеров извлекают дополнительные средства, появляясь на публике вместо знаменитостей!
— А я смотрю на них, как на проституток, и не считаю коллегами. Разрешите пояснить. Разве писатель может уважать себя, если он пишет книгу за кого-то? А вы сами будете уважать художника, который разрешит кому-то подписаться под своей картиной? ЗА ДЕНЬГИ? Возможно, вам чужд мир искусства, но я постараюсь объяснить вам на примере вашей профессии. Согласились бы вы только за деньги вести корабль, и чтобы другой человек, не обладающий вашим высоким искусством, носил бы вашу форму, получал бы благодарности и на людях разыгрывал из себя Мастера? Согласились бы?
Дюбуа пробурчал:
— Говорил бы сразу, сколько ты хочешь…
Бродбент хмуро глянул на него.
— Думаю, я понимаю вас.
— Для артиста главное, сэр, — творчество и слава. Деньги — лишь суетный металл, позволяющий ему заниматься своим искусством.
— Хм… Ладно, значит, вы не хотите заниматься этим делом за деньги… А не сделаете ли вы того же, но исходя из других побуждений? Если поймете, например, что это дело необходимое и что только вы можете выполнить эту задачу успешно?
— Такую возможность я допускаю. Однако подобных обстоятельств вообразить не могу.
— А их и не надо воображать. Мы вам сами все разъясним.
Дюбуа вихрем сорвался с кушетки.
— Слушай, Дак, ты не посмеешь…
— Засохни, Джок! Он имеет право знать.
— Он не должен знать ничего, во всяком случае сейчас… и здесь! И ты не смеешь ставить под удар остальных, доверяя ему эту тайну! Ты же о нем ничегошеньки не знаешь!
— Это оправданный риск. — Бродбент опять повернулся ко мне.
Дюбуа схватил его за руку и силой повернул к себе.
— Будь он трижды проклят — твой оправданный риск! Дак, я раньше всегда стоял за тебя, но сейчас, прежде чем позволю тебе выболтать чужой секрет, кому-то из нас придется на время потерять способность разговаривать вообще!
Бродбент удивился, потом холодно усмехнулся прямо в лицо Дюбуа.
— Думаешь, справишься, Джок, сынок?
Дюбуа ответил ему гневным взглядом, но на попятный не пошел. Бродбент был на голову выше и килограммов этак на двадцать тяжелее. Сейчас Дюбуа мне нравился — меня всегда восхищает безумная храбрость крошечного котенка, боевая доблесть бентамского петушка или решимость маленького человечка умереть ради своих принципов, но силе не покориться… И хотя я не думал, что Бродбент убьет его, все же подозревал, что с Дюбуа сейчас обойдутся, как с ковриком для вытирания ног. Вмешиваться я не собирался. Каждый человек имеет право выбирать по своему вкусу время и место самоуничтожения.
Я видел, как нарастала напряженность. Потом совершенно неожиданно, Бродбент засмеялся и крепко хлопнул Дюбуа по плечу.
— Молодец, Джок! — Затем он повернулся ко мне: — Простите, нам придется на минуту прерваться. Мне с приятелем требуется раскурить трубку мира.
Номер был оборудован защищенной секцией, где стояли видеофон и диктофон. Бродбент взял Дюбуа под руку и отвел туда. Оба, продолжая стоять, горячо спорили о чем-то.
Такие удобства в общественных местах вроде отелей иногда бывают далеки от совершенства, но «Эйзенхауэр» — шикарная гостиница, и оборудование работало великолепно. Я видел, как двигаются их губы, но ничего не слышал. Лицо Бродбента было обращено ко мне, а Дюбуа отражался в стенном зеркале. Когда я начинал давать свои знаменитые сеансы чтения мыслей, я наконец понял, почему мой папаша лупил меня как Сидорову козу, пока я не научился читать по губам — сеансы я всегда проводил в ярко освещенном зале и носил очки, которыми… впрочем, неважно. Важно, что я умел читать по губам.
Дюбуа говорил:
— Дак, идиот ты проклятый, так тебя и разэдак, ты что же хочешь, чтобы мы оказались в конце концов где-нибудь в каменоломнях Титана? Этот самовлюбленный недомерок тут же все выложит…
Я чуть не пропустил ответ Бродбента. Самовлюбленный, это надо же! Да если отбросить в сторону абсолютно непредвзятую оценку собственной гениальности, то я в высшей степени скромный человек.
Бродбент:
— … если в городе всего одна рулетка, то кому дело до того, что крупье — жулик? Джок, кроме Смизи нам не на кого рассчитывать.
Дюбуа:
— Ладно, но тогда вызови доктора Скорцца, пусть загипнотизирует его и накачает транквилизаторами. Но ничего не говори ему по существу дела… во всяком случае, пока он не пообвыкнет и мы не окажемся вдали от Земли.
Бродбент:
— Хмм… Скорцца сам говорил мне, что нельзя полагаться на гипноз и наркотики, особенно для того представления, которое нам потребуется. Мы заинтересованы в его сотрудничестве, сотрудничестве, основанном на понимании…
Дюбуа засопел:
— О каком понимании, о каком интеллекте ты говоришь! Ты только погляди на него! Вылитый петух, что самодовольно вышагивает по курятнику! Конечно, рост у него подходящий, да и формой головы похож на шефа — только в ней-то ни черта нет! Он струсит, наложит в штаны и продаст наше дело ни за грош! Да и сыграть эту роль он не сможет — он же просто театральная дешевка!
Если бы бессмертного Карузо обвинили в том, что он берет фальшивые ноты, он вряд ли оскорбился бы сильнее, чем я Но я уверен, что именно в эту минуту я вполне оправдал свои претензии на равенство с такими талантами, как Бербедж [5] или Бут [6]. Я продолжал полировать ногти и ничем не обнаружил, что понял сказанное, однако решил, что когда-нибудь заставлю мистера Дюбуа лить слезы и хохотать с разрывом в двадцать секунд. Я выждал еще несколько минут, потом встал и направился к защищенной секции. Когда они увидели, что я собираюсь войти, оба замолчали.
Я тихо произнес:
— Хватит, джентльмены. Я изменил свое мнение.
Дюбуа явно обрадовался:
— Решили отказаться от работы?
— Наоборот, я принимаю предложение. Мой друг Бродбент заверил меня, что работа не войдет в противоречие с моей совестью, и я поверил ему на слово. Он заверил меня так же, что нуждается в актере, а потому проблемы режиссуры меня не должны волновать. Я принимаю предложение.
Дюбуа разозлился, но смолчал. Я ожидал, что Бродбент будет в восторге, но он почему-то наоборот встревожился.