При слове «ребенок» я фыркнул. Потом спросил:
– Это вы о Семене Валентиновиче?
Мне не ответили.
– Да Сеня просто не знал, – сказал отец. – Он же не в теме, у него нет допуска.
– Ну, вообще-то, да, – признала мать и я понял, что упрек был брошен ею в ключе поиска виноватых, которых, как бывает обычно, не оказалось.
Мы опять помолчали.
– Это все из-за воздействия той чертовой штуковины? – повторил я. Мне опять не ответили и я уточнил: – Ну, все эти обследования. – Отец с матерью в очередной раз переглянулись. В очередной раз затянулась и пауза. – Мне теперь что, в армию лет в двадцать идти, что ли, если в институт не поступлю? Это же смешно. В двадцать пацаны уже на дембель собираются.
– Скорее всего, в армию тебе теперь в любом случае не придется, – осторожно сказал отец, – так что подумай; наверное, стоит продолжить подготовку к экзаменам? Мы с матерью могли бы привезти тебе сюда учебники.
Я распрямился, посмотрел на него, потом на мать, и оба отвели глаза. Я опять прислонился к спинке скамейки, вздохнул.
– Ну и ну, – сказал я, закладывая руки за голову. – Эта штуковина что, такая вредная?
– Скорее, неизученная, – все так же осторожно сказал отец.
– А чего так? – спросил я.
– Есть причины, – уклончиво сказала мать.
– Из-за того, что вам никак не удается искусственно создать условия, при которых эта чертова штуковина начинает себя проявлять?
– Откуда ты такого нахватался, – крякнув, сказал отец.
– Известно, откуда, – с раздражением сказала мать. И передразнила: – «Запер», «запер»… – Потом осознала, уставилась на меня не верящим взглядом. – А и вправду, Саша… Ты же никогда этим не интересовался. Да и не разбирался.
Я скривил рот.
– Чего там разбираться… У вас листок есть?
– Какой листок? – не понял отец.
– Любой, – буркнул я. Они продолжали смотреть на меня. – Да обычный листок, на котором можно писать, господи.
Мать молча полезла в сумочку, достала небольшую книжицу и какую-то квитанцию. Квитанцию она перевернула чистой стороной вверх, положила на книжицу и посмотрела на меня вопросительно.
– Годится, – сказал я. – А ручка?
Мать опять полезла в сумочку, стала рыться, а отец просто достал из внутреннего кармана легкой куртки свою гордость, чернильную ручку с золотым пером и дарственной надписью, врученную ему руководством чего-то там за какие-то там разработки в какой-то там области чего-то там научного.
– Нет, это ему, – сказал я, когда мать протянула мне получившееся канцелярское сооружение.
Отец нахмурился.
– Не понял, – сказал он, застыв с протянутой ручкой.
– Напиши там свои формулы.
– Не понял, – повторил отец и посмотрел на мать.
Та посмотрела по сторонам, потом пожала плечами.
– Ну, напиши, что ли, – поколебавшись, сказала она.
– Будто я могу так запросто, по памяти… – пробурчал отец, однако послушно принял у матери письменные принадлежности и водрузил на нос очки. Посидел несколько секунд, наморщив лоб, потом быстро начертал на листке пару – тройку длинных, сложной конфигурации формул. – И что дальше? – сказал он и посмотрел на меня.
Я всмотрелся в написанное мелким почерком и расплылся в непроизвольной улыбке.
– Горбатишь, батя, – сказал я. Потом подмигнул матери. – Скажи ему, чтобы не валял дурака. Обещаю, что эту бумагу никто не увидит. Я ее потом съем.
– Ты бы сам не валял дурака, – сказала мать. – Ешь, вон, лучше, апельсины… – Потом опять пожала плечами. – Ну напиши, что ли, – неуверенно повторила она, опять посмотрев по сторонам.
Отец написал еще пару мудреных формул, показал мне.
– Ага, – сказал я. – Но это немножко не то. Давай те, которые описывают это… ну… – я помычал, подбирая в уме слова, – ну, короче, где предположительно какой-то там контур накладывается на какой-то другой как бы контур, отчего, предположительно, и возникает эффект «Генератора Митчелла».
Отец присвистнул, посмотрел на мать, а та во все глаза смотрела на меня и не заметила его растерянного взгляда.
– Напиши, – коротко сказала она.
Отец написал еще несколько формул и свободное место на квитанции закончилось.
– А нам больше и не надо, – беззаботно сказал я и посмотрел на отца, потом на мать. – Значит, не просекли еще, отчего возникает эффект?
– И отчего же, – спросила мать. Кажется, у нее пересохло в горле, потому что она отпила глоток из бутылки с лимонадом, потом протянула ее мне. – Стаканчики надо было взять, – сказала она неизвестно кому, а я отрицательно помотал головой.
– И отчего же? – эхом повторил за ней отец.
Я вздохнул, принял у него книжицу с листком и ручку, внимательно всмотрелся.
– Для начала так, – сказал я и поставил пропущенную отцом скобку. Потом подумал и поставил недостающее двоеточие. – И так. Верно?
Отец посмотрел, крякнул виновато, потер пальцами седину на виске.
– Это я по невнимательности.
– Вот от такой вашей невнимательности, – сказал я с чувством превосходства, – американцы и имеют возможность травить наш трудовой народ всякими там генераторами.
– Никто нас не травит, – сказал отец, – к тому же, не доказано, что это американцы, потому что… – Тут мать приложила палец к губам и он умолк.
Я хотел дописать еще несколько знаков, но передумал.
– Давай лучше сам, своей рукой, – сказал я, возвращая секретную бумагу отцу. – У меня, к сожалению, нет допуска.
Родители переглянулись и напряжение в их взглядах исчезло. Наверное, пришли к мнению, что я попросту дурачусь, а это все же лучше, чем быть сумасшедшим. Отец молча принял у меня мобильное канцелярское сооружение, опять нацепил очки, а я опять забросил руки за голову и на несколько секунд прикрыл глаза.
– Первое, на что я обратил бы ваше внимание, товарищи ученые, – сказал я, – это дифференциальные уравнения. Мне кажется, у вас там какое-то несоответствие с частными производными первого порядка.
Отец посмотрел на меня с вернувшимся подозрением, затем уткнулся взглядом в листок.
– Глянь также третью сверху строку. Косая симметрия, на мой взгляд, в этой формуле применена некорректно. – Отец как зомби послушно опустил голову, вгляделся в указанную мной формулу. – Для начала попробуй порядок обозначений во второй производной вытащить вперед, так будет правильнее. Потом, если я верно понял, у вас возникли проблемы с нахождением неизвестного множителя.
Отец вскинул голову, посмотрел на меня ошарашенно, потом, в поисках поддержки, на мать.
– Ничего подобного, – наконец сказал он. – С этим здесь все в порядке.
– Это вам только так кажется, – заверил его я, – потому что у вас взгляд замылился. Ну, совсем как у Шарапова… Вы идете стандартным путем, деля произведение на известный множитель, а в данном случае это недопустимо. Сейчас я не готов обсуждать эту тему, потому что это надолго, а у нас скоро обед, а я здорово хочу жрать… поэтому пока просто поверь мне на слово, что это так. Потом я, если не забуду, объясню, почему. Ну, и самое главное…
Я осторожно вытянул из пальцев отца ручку, забрал листок и быстро переправил в формулах несколько знаков. Затем добавил несколько новых и вернул листок отцу.
– Вот так примерно я вижу все это дело, – сказал я.
Отец стал изучать исправления. Он замер и вглядывался в формулы около минуты, затем поднял голову, растерянно посмотрел на меня. Потом на мать. Потом медленно поднял руку и опять потер висок.
«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-а-асма-а-атри-и»…
– Дай, пожалуйста, посмотреть, – сохраняя спокойствие, попросила мать.
Отец дерганым движением сунул ей книжицу с листком, вскочил, приложил руки к вискам и задрал лицо, словно обращался к небу за подсказкой. Затем шумно выдохнул, опустил руки и стал расхаживать перед скамейкой слева направо и обратно. Проделав этот путь раз пять, он остановился, резко повернулся и сказал разглядывающей мою писанину матери:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Кажется, да, – не поднимая головы, пробормотала та.
– Но этого просто не может быть!
– Сережа, не волнуйся, у тебя поднимется давление.
– Да какое, к черту… – начал отец на повышенных тонах, но прикусил язык, огляделся и продолжил, понизив голос: – Какое давление, если тут…
– Что конкретно тебя удивляет, – поинтересовалась мать. – То, что наш мальчик вообще заинтересовался математикой, или то, что он за считанные дни нашел решение задачи, над которой больше года бился весь наш отдел?
– Э-э! – запротестовал я, – ничем таким я не заинтересовался! Просто вдруг пришло в голову. Меня вообще-то история интересует. Ну, еще филология – частично.
– После того, что ты только что… – отец замялся, подбирая слово, – учудил… поступаешь на физмат. Однозначно.
– Подожди, подожди… – сказал я. – То есть мое мнение не в счет? Меня как бы и спрашивать не надо?
Отец с раздражением отмахнулся.
– Тут и обсуждать нечего, – сказал он, не глядя на меня, и протянул руку. – Дай-ка еще разок посмотреть.
Мать протянула ему мои записи, он уселся на лавку и опять принялся внимательно все изучать, шевеля при этом губами.
– Нет, ерунда… – через пару минут сказал он. – Че-пу-ха.
– Вот видите! – обрадовался я. – Говорю же, мое призвание – гуманитарка. Мне эта вся ваша физика, знаете, до какого места.
Видимо, отец на сей раз решил не тратить на меня силы. Он не просто промолчал, но даже не стал отмахиваться – просто поморщился и отвернулся.
– Это ведь нобелевка, не меньше… – Он растерянно посмотрел на мать, а та пожала плечами.
– С учетом темы… – начала она и тоже замялась, подбирая слова, – вряд ли это возможно.
– Да я ж так, ну, фигурально, просто обозначить уровень… Конечно, все нужно тщательнейшим образом проверить и перепроверить. Но и без того понятно, что решение необычное, и в то же время простое, изящное, и… и непонятно, как до этого никто не додумался раньше.
– Ни фига себе, фигурально! – вскинулся я. – А если премии не будет, то на фига мне вся эта ваша хиромантия!
– Какая еще хиромантия?
Отец снял очки и принялся протирать платочком стекла.
– Ну, физика.
Отец прекратил протирать стекла, посмотрел на меня строго.
– Пойми, Саша… Если человек способен решать задачи такого уровня, с его стороны будет просто преступным не обратить свои способности на пользу…
– Да чего там сложного, – рассеянно сказал я, думая, что правильно рассчитать параметры ведущего на волю подкопа, который мы с Викентьичем начали рыть недавно, куда сложнее, чем найти несоответствия в каких-то никчемных формулах. Надо ведь было рассчитать все таким образом, чтобы нас не завалило землей, плюс еще учесть множество существенных мелочей.
– Кстати, ты рассказывал кому-нибудь о своих неожиданно проявившихся способностях? – вдруг спросил отец.
– Ага, – сказал я, – как же. Ищи дурака. Чтобы эти, – я мотнул головой в сторону приютившего меня заведения, – вскрыли мне черепную коробку и капали туда физраствор?
– А физраствор-то зачем? – не понял отец.
– Сережа! – встряла мать. – Мальчик тоже фигурально, понимать же надо. Он просто имеет в виду, что лишние проблемы ему ни к чему. Очень грамотная, между прочим, позиция. Сначала надо все хорошенько обдумать; а заявить о своих неожиданно открывшихся способностях никогда не поздно.
– Ну… в общем, да, – подумав, согласился отец.
– Ты сказал, что хочешь есть, – вспомнила мать, то ли озаботившись, то ли просто в надежде вернуть отца в действительность. – Тебе не хватает еды?
– Ничего себе, не хватает… – пробормотал отец, не в силах оторваться от своих формул, – в такого коня за время нашего отсутствия превратился… Я когда его увидел, просто глазам не поверил.
– Это я еще похудел, – похвастался я. – Кило десять скинул, не меньше.
– Господи, до чего по-дурацки все вышло… – тихо сказала мать, – лучше бы мы не уезжали. Но ведь это была обычная служебная командировка. Кто же мог подумать, что пока мы работаем, ты тут…
– Ма, ну о чем ты, – бодро сказал я, вертя головой по сторонам. Что-то я нигде не видел Викентьича и это меня слегка беспокоило. – Вот же я, живой и здоровый, чего и другим желаю.
Мать посмотрела на часы, вздохнула.
– Саш, извини, но нам с отцом…
– Конечно-конечно! – радостно сказал я. Потом спохватился и украсил физиономию грустной гримасой. – То есть, жаль, конечно.
– Мы и так едва смогли пробить посещение, – с трудом оторвавшись от формул, пояснил отец. – Пришлось задействовать все наши связи.
И только после этих его слов я вдруг осознал, что действительно, никого из наших еще не посещали родственники или друзья. Впрочем, мы здесь и болтались-то совсем ничего – всего вторую неделю.
– Спасибо, – тем не менее поблагодарил я искренне, а потом мы все одновременно поднялись.
Мать, кажется, колебалась, желая обнять меня на прощанье, и точно зная, что мне это не понравится.
– Да ладно, ма, – сказал я, – не на сто же лет расстаемся.
Она опять вздохнула и только взяла меня за руку, чуть выше запястья, легонько ее сжала.
– Пока, бать, – весело сказал я, помогая заодно и отцу справиться с той же проблемой. – И не заморачивайтесь вы. Еще сто раз свидимся.
Отец тоже вздохнул. Они с матерью переглянулись и побрели по парковой дорожке. Я смотрел им вслед, а когда, пройдя метров двадцать, они одновременно оглянулись, помахал им рукой. Родители помахали в ответ.
Потом я взял со скамейки увесистый пакет, левой рукой прижал его к груди и побрел к медицинскому корпусу. Было как-то грустно и весело одновременно. Грустно оттого, что грустили родители, и весело оттого, что все было хорошо и у меня на сегодняшний день не было ровным счетом никаких забот.
«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори… а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-а-а-атри-и-и»…
– Эй, Сань! – Я остановился, повернулся к скамейке с доминошниками. Четверо играли в окружении еще четверых, ожидающих очереди. Костяшки домино образовали на квадратной фанерке традиционно угловатую змею, а если кто-то, не сдержавшись, чрезмерно сильно бил, все подпрыгивало, осыпалось на землю и начинался скандал… Кричал майор. Тот самый, неприметный, которого, как оказалось, звали Николаем. – Родители?
– Это закрытая информация, – подумав секунду, сказал я. – Тебе не положено, у тебя нет допуска.
Николай засмеялся, отмахнулся, а я пошел дальше.
– Рыба! – послышалось за спиной. Стукнула костяшка домино и тут же раздался пластмассовый звук разлетающихся по асфальту пластинок. Послышались возбужденные голоса – кажется, кто-то пытался оспорить правомочность такого хода соперника, но восстановить позицию, судя по всему, было уже невозможно.
Стоящий поодаль плечистый санитар насторожился. Не отрывая взгляда от готовых передраться доминошников, он сделал несколько шагов к скамейке и застыл, вытянув шею.
– Привет Сань.
– Привет, – сказал я идущему навстречу прапорщику, которому когда-то случайно разбил нос. Это было давно, еще в той жизни, а прапорщик оказался нормальным парнем. Он совершенно не держал на меня обиды и вообще мы с ним неплохо ладили. Да здесь все были неплохими ребятами, в общем-то.
Я прошел по дорожке между двумя брустверами аккуратно постриженных кустов, свернул за угол и вырулил ко входу приютившего нас всех заведения, на обширную асфальтированную площадь, окаймляемую теми же кустами с прямоугольными нишами для скамеек. По центру расположился небольшой фонтан, купаться в котором, ко всеобщему сожалению, было запрещено. Скамейки и здесь были заняты, на одной сидели, смеясь над чем-то, Викентьич с Наташкой. Рядом, на краешке, притулился тщедушный очкарик лет тридцати, уткнувшийся в книжку с цветастой обложкой, а на скамейке в отдалении сидел, раскинув по ее спинке руки, Павел Аркадьевич. Глаза кадровика были закрыты, а задранное лицо подставлено под щедрые лучи разбушевавшегося солнца.