— Да, оригиналы. Но когда ситуация превышает возможности среднего… э… оригинала, наступает как бы «выключение сознания» существа F и непосредственно проявляются иные действия, нечеловеческие…
— Это верно, — сказал я, — но таким способом мы только составляем каталог поведения этих… этих существ и больше ничего. Это совершенно бесплодно.
— Я в этом не уверен, — запротестовал Сарториус.
Внезапно я понял, чем он меня так раздражал: он не разговаривал, а выступал, совершенно так же, как на заседаниях в Институте. Видно, иначе он не умел.
— Тут в игру входит вопрос индивидуальности. Океан полностью лишён такого понятия. Так должно быть. Мне кажется, прошу прощения, коллеги, что эта для нас… э… наиболее шокирующая сторона эксперимента целиком ускользает от него, как находящаяся за границей его понимания.
— Вы считаете, что это не преднамеренно?… — спросил я.
Это утверждение немного ошеломило меня, но, поразмыслив, я признал, что исключить его невозможно.
— Да. Я не верю ни в какое вероломство, злорадство, желание уязвить наиболее чувствительным образом… как это делает коллега Снаут.
— Я вовсе не приписываю ему человеческих ощущений, чувств, — первый раз слово взял Снаут. — Но, может, ты скажешь, как объяснить эти постоянные возвращения?
— Возможно, включена какая-нибудь установка, которая действует по кольцу, как граммофонная пластинка, — сказал я не без скрытого желания досадить Сарториусу.
— Прошу вас, коллеги, не разбрасываться, — объявил носовым голосом доктор. — Это ещё не всё, что я хотел сообщить. В нормальных условиях я считал бы, что делать даже предварительное сообщение о состоянии моих работ преждевременно, но, принимая во внимание специфическую ситуацию, я сделаю исключение. У меня сложилось впечатление, что в предположении доктора Кельвина кроется истина. Я имею в виду его гипотезу о нейтринной конструкции… Такие системы мы знаем только теоретически и не представляли, что их можно стабилизировать. Здесь появляется определённый шанс, ибо уничтожение того силового поля, которое придаёт системе устойчивость…
Немного раньше я заметил, что тот тёмный предмет, который заслонил экран на стороне Сарториуса, отодвигается: у самого верха образовалась щель, в которой шевелилось что-то розовое. Теперь тёмная пластина внезапно упала.
— Прочь! Прочь! — раздался в трубке душераздирающий крик Сарториуса. В осветившемся неожиданно экране между борющимися с чем-то руками доктора заблестел большой золотистый, похожий на диск предмет, и всё погасло, прежде чем я успел понять, что этот золотой диск не что иное, как соломенная шляпа…
— Снаут? — позвал я, глубоко вздохнув.
— Да, Кельвин, — ответил мне усталый голос кибернетика.
В этот момент я понял, что люблю его. Я действительно предпочитал не знать, кто у него.
— Пока хватит с нас, а?
— Думаю, да, — ответил я, — Слушай, если сможешь, спустись вниз или в мою кабину, ладно? — добавил я поспешно, чтобы он не успел повесить трубку.
— Договорились, — сказал Снаут. — Но не знаю когда.
И на этом кончилась наша проблемная дискуссия.
Чудовища
Посреди ночи меня разбудил свет. Я приподнялся на локте, заслонив другой рукой глаза. Хари, завернувшись в простыню, сидела в ногах кровати, съёжившись, с лицом, закрытым волосами. Плечи её тряслись. Она беззвучно плакала.
— Хари!
Она съёжилась ещё сильней.
— Что с тобой?… Хари…
Я сел на постели, ещё не совсем проснувшись, постепенно освобождаясь от кошмара, который только что давил на меня. Девушка дрожала. Я обнял её. Она оттолкнула меня локтем.
— Любимая.
— Не говори так.
— Ну, Хари, что случилось?
Я увидел её мокрое, распухшее лицо. Большие детские слёзы катились по щекам, блестели в ямочке на подбородке, капали на простыню.
— Ты не любишь меня.
— Что тебе пришло в голову?
— Я слышала.
Я почувствовал, что моё лицо застывает.
— Что слышала? Ты не поняла, это был только…
— Нет, нет. Ты говорил, что это не я. Чтобы уходила, уходила. Ушла бы, но не могу. Я не знаю, что это. Хотела и не могу. Я такая… такая… мерзкая!
— Детка!!!
Я схватил её, прижал к себе изо всех сил, целовал руки, мокрые солёные пальцы, повторял какие-то клятвы, заклинания, просил прощения, говорил, что это был только глупый, отвратительный сон. Понемногу она успокоилась, перестала плакать, повернула ко мне голову:
— Нет, не говори этого, не нужно. Ты для меня не такой…
— Я не такой!
Это вырвалось у меня, как стон.
— Да. Не любишь меня. Я всё время чувствую это. Притворялась, что не замечаю. Думала, может, мне кажется… Нет. Ты ведёшь себя… по-другому. Не принимаешь меня всерьёз. Это, был сон, правда, но снилась-то тебе я. Ты называл меня по имени. Я тебе противна. Почему? Почему?!
Я упал перед ней на колени, обнял её ноги.
— Детка…
— Не хочу, чтобы ты так говорил. Не хочу, слышишь. Никакая я не детка. Я…
Она разразилась рыданиями и упала лицом в постель. Я встал. От вентиляционных отверстий с тихим шорохом тянуло холодным воздухом. Меня начало знобить. Я накинул купальный халат, сел на кровати и дотронулся до её плеча.
— Хари, послушай. Я что-то тебе скажу. Скажу тебе правду…
Она медленно приподнялась на руках и села. Я видел, как у неё на шее под тонкой кожей бьётся жилка. Моё лицо снова одеревенело, и мне стало так холодно, как будто я стоял на морозе. В голове было совершенно пусто.
— Правду? — переспросила она. — Святое слово?
Я не сразу ответил, судорогой сжало горло. Это была наша старая клятва. Когда она произносилась, никто из нас не смел не только лгать, но и умолчать о чём-нибудь. Было время, когда мы мучились чрезмерной честностью, наивно считая, что это нас спасёт.
— Святое слово, — сказал я серьёзно, — Хари…
Она ждала.
— Ты тоже изменилась. Мы все меняемся. Но я не это хотел сказать. Действительно, похоже… что по причине, которой мы оба точно не знаем… ты не можешь меня покинуть. Но это очень хорошо, потому что я тоже не могу тебя…
— Крис!
Я поднял Хари, завёрнутую в простыню, и начал ходить по комнате, укачивая её. Она погладила меня по лицу.
— Нет. Ты не изменился. Это я, — шепнула она. — Что со мной? Может быть, то?…
Она смотрела в чёрный пустой прямоугольник разбитой двери, обломки я вынес вечером на склад. «Надо будет повесить новую», — подумал я и посадил её на кровать.
— Ты когда-нибудь спишь? — спросил я, стоя над ней с опущенными руками.
— Не знаю.
— Как не знаешь? Подумай, дорогая.
— Это, пожалуй, не настоящий сон. Может, я больна. Лежу так и думаю, и знаешь…
Она опять задрожала.
— Что? — спросил я шёпотом, у меня срывался голос.
— Это очень странные мысли. Не знаю, откуда они берутся.
— Например?
«Нужно быть спокойным, что бы я ни услышал», — подумал я и приготовился к её словам, как к сильному удару.
Она беспомощно покачала головой.
— Это как-то так… вдруг…
— Не понимаю?
— Так, как будто не только во мне, но гораздо дальше, как-то… я не могу сказать. Для этого нет слов…
— Это, наверное, сны, — бросил я как бы нехотя и вздохнул с облегчением. — А теперь погаси свет, и до утра у нас не будет никаких огорчений, а утром, если нам захочется, позаботимся о новых. Хорошо?
Она протянула руку к выключателю, в комнате стало темно, я лёг в остывшую постель и почувствовал тепло её приближающегося дыхания. Обнял её.
— Сильнее, — шепнула она. И после долгого молчания: — Крис!
— Что?
— Люблю тебя.
Мне хотелось кричать.
Утро было красным. Огромный солнечный диск стоял низко над горизонтом. У порога комнаты лежало письмо. Я разорвал конверт. Хари была в ванной, я слышал, как она напевала. Время от времени она выглядывала оттуда, облепленная мокрыми волосами. Я подошёл к окну и прочитал:
«Кельвин, мы завязли. Сарториус за энергичные действия. Он верит, что ему удастся дестабилизировать нейтринные системы. Ему нужно для опытов некоторое количество плазмы как исходного материала. Предлагает, чтобы ты отправился на разведку и взял немного плазмы в контейнер. Поступай, как считаешь нужным, но поставь меня в известность о своём решении. У меня нет никакого мнения. Мне кажется, что у меня вообще ничего нет. Я хотел бы, чтобы ты сделал это только потому, что всё-таки это будет движение вперёд, хотя бы и мнимое. Иначе останется только позавидовать Г.
Хорёк.
P.S. Не входи в радиостанцию. Это ты можешь для меня сделать. Лучше позвони».
У меня сжалось сердце, когда я читал это письмо. Я внимательно просмотрел его ещё раз, разорвал и обрывки бросил в раковину. Потом начал искать комбинезон для Хари. Это было ужасно. Совсем как в прошлый раз. Но она ничего не знала, иначе не могла бы так обрадоваться, когда я сказал ей, что должен отправиться в небольшую разведку наружу и прошу её меня сопровождать. Мы позавтракали в маленькой кухне (причём Хари снова с трудом проглотила несколько кусочков) и пошли в библиотеку.
Я хотел просмотреть литературу, касающуюся проблем поля и нейтринных систем, прежде чем сделаю то, что хочет Сарториус. Я ещё не знал, как за это взяться, но твёрдо решил контролировать его работу. Мне пришло в голову, что этот ещё не существующий нейтринный аннигилятор мог бы освободить Снаута и Сарториуса, а я переждал бы «операцию» вместе с Хари где-нибудь снаружи, например в самолёте. Некоторое время я работал у большого электронного каталога, задавая ему вопросы, на которые он либо отвечал, выбрасывая карточки с лаконичной надписью «отсутствует в библиографии», либо предлагал мне углубиться в такие джунгли специальных физических работ, что я не знал, что с этим делать. Мне как-то не хотелось покидать это большое круглое помещение с гладкими стенами, уставленное шкафами с множеством микрофильмов и электронных записей. Расположенная в самом центре Станции, библиотека не имела окон и была самым изолированным местом внутри стальной скорлупы. Кто знает, не потому ли мне было здесь так хорошо, несмотря на явный провал поисков. Я бродил по большому залу, пока не очутился перед огромным, достигающим потолка стеллажом, полным книг. Ценность этого собрания была весьма сомнительна. Скорее его держали здесь как дань памяти и уважения к пионерам соляристических исследований. На полках стояло около шестисот томов — вся классика предмета, начиная от монументальной, хотя в значительной мере уже устаревшей девятитомной монографии Гезе. Я снимал эти тома, от тяжести которых отвисала рука, и нехотя перелистывал, присев на ручку кресла, Хари тоже нашла себе какую-то книжку, через её плечо я прочитал несколько строчек. Это была одна из немногих книг, принадлежавших первой экспедиции, может быть, даже когда-то собственность самого Гезе — «Межпланетный повар». Я ничего не сказал, видя, с каким вниманием Хари изучает кулинарные рецепты, приспособленные к жёстким условиям космонавтики, и вернулся к книге, которая лежала у меня на коленях. Работа Гезе «Десять лет изучения Соляриса» вышла в серии «Соляриана», выпусками от четвёртого до двенадцатого, в то время как сейчас они имеют четырёхзначные номера.
Гезе не обладал слишком большой фантазией, впрочем, эта черта может только повредить исследователю Соляриса. Нигде, пожалуй, воображение и умение быстро создавать гипотезы не становится так опасно. В конце концов на этой планете всё возможно. Неправдоподобно звучащие описания форм, которые создаёт плазма, всё-таки абсолютно точны, хотя и не поддаются проверке, так как океан очень редко повторяет свои эволюции. Того, кто наблюдает их впервые, они поражают главным образом загадочностью и громадностью. Если бы они проявлялись в более мелких масштабах, в какой-нибудь луже, их бы, наверное, признали за ещё одну «выходку природы», проявление случайности и слепой игры сил. То, что посредственность и гениальность одинаково беспомощны перед неисчерпаемым разнообразием соляристических форм, также не облегчает общения с феноменами живого океана. Гезе не был ни тем, ни другим. Он был попросту классификатором-педантом, из тех, у кого за наружным спокойствием скрывается поглощающая всю жизнь неиссякаемая страсть к работе. До тех пор пока мог, он пользовался чисто описательным языком, а когда ему не хватало слов, помогал себе, создавая новые, часто неудачные, не соответствующие явлениям, которые описывал. Впрочем, никакие термины не воспроизводят того, что делается на Солярисе. Его «древовидные горы», его «длиннуши», «грибища», «мимоиды», «симметриады» и «асимметриады», «позвоночники» и «быстренники» звучат страшно искусственно, но дают некоторое представление о Солярисе даже тем, кто, кроме неясных фотографий и чрезвычайно несовершенных фильмов, ничего не видел. Разумеется, и этот добросовестный классификатор грешил многими нелепостями. Человек создаёт гипотезы всегда, даже если он очень осторожен, даже если совсем об этом не догадывается. Гезе считал, что «длиннуши» являются основной формой, и сопоставлял их с многократно увеличенными и нагромождёнными приливными волнами земных морей. Впрочем, те, кто рылся в первом издании его произведения, знают, что первоначально он так и называл их «приливами», вдохновлённый геоцентризмом, который был бы смешон, если бы не был так беспомощен.
Ведь это — если уж искать аналогии на Земле — формации, своими размерами превосходящие Большой Колорадский каньон, смоделированные в массе, которая вверху имеет студенисто-пенистую консистенцию (впрочем, эта пена застывает в гигантские, легко ломающиеся фестоны, в кружева, с огромными ячейками, некоторым исследователям они даже представляются «скелетистыми наростами»), в глубине же переходит в субстанцию всё более упругую, как напряжённый мускул, но мускул, вскоре, на глубине полутора десятков метров, приобретающий твёрдость скалы, хотя и сохраняющий эластичность. Между натянутыми, как на хребте чудовища, перепонками, за которые цепляются «скелетики», тянется на расстоянии многих километров собственно «длиннуш» — существо с виду совершенно самостоятельное, похожее на какого-то колоссального питона, который обожрался целыми горами и теперь молча их переваривает, время от времени приводя своё сжатое по-рыбьему тело в медленные колебательные движения. Но так «длиннуш» выглядит только сверху, с борта летательного аппарата. Если же приблизиться к нему настолько, что обе «стены ущелья» вознесутся на сотни метров над самолётом, «туловище питона» окажется простирающимся до горизонта пространством, заполненным головокружительным движением. Понемногу становится понятным, что здесь, под тобой, находится центр действия сил, которые поддерживают возносящиеся к небу склоны медленно кристаллизирующегося сиропа. Но того, что очевидно для глаза, недостаточно для науки. Сколько лет длились отчаянные дискуссии о том, что именно происходит в недрах «длиннушей», миллионы которых бороздят безбрежные просторы океана. Считалось, что это какие-то органы чудовища, что в них происходит обмен веществ, дыхательные процессы, транспорт питательных веществ, и только запылённые библиотеки знают, что ещё. Каждую гипотезу в конце концов удавалось ниспровергнуть тысячами кропотливых, а иногда и опасных исследований. И всё это касается только «длиннушей», формы по сути дела самой простой, самой устойчивой (их существование продолжается недели — явление здесь совершенно исключительное).
Наиболее непонятной формой — причудливой и вызывающей у наблюдателя, пожалуй, самый резкий протест (конечно, инстинктивный), — были «мимоиды». Можно без преувеличения сказать, что Гезе в них влюбился и их изучению, выяснению их сущности посвятил себя целиком. В названии он пытался отразить то, что было в них наиболее примечательно для человека: стремление к повторению окружающих форм, всё равно — близких или далёких.
В один прекрасный день глубоко под поверхностью океана начинает темнеть плоский широкий круг с рваными краями, с поверхностью, как бы залитой смолой. Через несколько часов он начинает делиться на части, всё более расчленяется и одновременно пробивается к поверхности. Наблюдатель мог бы поклясться, что под ним происходит страшная борьба, потому что со всех сторон мчатся похожие на искривлённые губы, затягивающиеся кратеры, бесконечные ряды кольцевых волн громоздятся над разлившимся в глубине чёрным колеблющимся призраком и, вставая на дыбы, обрушивается вниз. Каждому такому броску сотен тысяч тонн сопутствует растянутый на секунды, липкий, хочется сказать, чавкающий гром. Тут всё происходит с гигантским размахом. Тёмное чудовище оказывается загнанным в глубину, каждый следующий удар словно расплющивает его и расщепляет, от отдельных хлопьев, которые свисают, как намокшие крылья, отходят продолговатые гроздья, сужающиеся в длинные ожерелья, сплавляются друг с другом, и плывут вверх, и тащат за собой как бы приросший к ним раздробленный материнский диск. А в это время сверху неустанно низвергаются во всё более углубляющуюся впадину новые кольца волн. Такая игра продолжается иногда день, иногда меньше. Порой на этом всё и кончается. Добросовестный Гезе назвал такой вариант «недоношенным мимоидом», как будто имел точные сведения, что конечной целью каждого такого катаклизма является «зрелый мимоид», то есть колония полипообразных светлых наростов (обычно превышающая размеры земного города), назначение которой — передразнивать окружающие формы. Разумеется, сразу же появился другой солярист — Ивенс, который признал эту, последнюю фазу дегенерацией, извращением, угасанием, а всё многообразие созданных форм — очевидным проявлением освобождения отпочковавшихся частей из-под «материнской» власти.