— А если мины? — предположил Пантелеев.
— Пойдем по железнодорожному полотну. Его вряд ли минировали, а ночью там никто не ездит. У пулеметов стоят по три человека. Думаю, если пошлем человек пять, то хватит с запасом. Когда разберутся с пулеметчиками — пусть подадут какой-нибудь сигнал.
— А патрули? — спросил Сижуцкий.
— Подгадают момент, когда патруля рядом не будет, и нападут на пулемет. А потом разберутся и с патрулем. А какие еще варианты?
Остаток дня мы потратили на вылизывание плана. В итоге получилось рискованно, но хотя бы правдоподобно. Шансы на успех я оценил бы довольно высоко. По крайней мере, по сравнению с шансами варианта с захватом дрезины. Лишь бы дождь не закончился.
После полуночи мы уже лежали на рельсах и железнодорожной насыпи, меньше чем в двадцати метрах от крайней точки маршрута патрулей, и наблюдали, как пять бойцов медленно ползут вперед — к пулеметной точке. Напряжение, овладевшее нами, достигло пика, когда пелена дождя окончательно скрыла их из виду. Заметят или нет? Каждую секунду я жду выстрела, означающего, что наших ребят заметили, что теперь придется либо вступать в бой на ужасно невыгодной для нас позиции, стараясь прикрыть отход бойцов, либо уносить отсюда поскорее ноги. Блин, чего же они тянут-то… Умом я понимаю, что с того момента, когда я перестал видеть нашу передовую группу, прошла всего минута-две, но в животе все сильнее ворочается какой-то холодный, щекочущий ком. Немного расслабляет только то, что сам я слышу только шум дождя. Значит, немцы тоже не должны ничего услышать. А видимость… Я, например, в пяти метрах уже практически ничего не вижу.
— Долго они что-то, — шепнул лежащий рядом Пантелеев.
— Стрельбы нет — значит, все нормально, — успокоил я его.
— Может, следом поползем? — предложил кто-то из бойцов.
Бах! Еле заметная сквозь дождь вспышка резанула глаза так, словно рядом со мной сверкнула молния. Твою мать!!! Сглазил! Я выругался и перевел затвор автомата из предохранительного в боевое положение. Может, не заметят? Секунды тишины растянулись до бесконечности. Блин, что там произошло? Заметили наших пулеметчики? Или наткнулись на патруль? Сердце забилось чуть спокойнее. Неужели пронесло? Пять секунд… десять… пятнадцать… Вспышка молнии на миг выхватила из тьмы окружающее, а чуть припозднившийся грохот грома ударил по ушам, заглушив все вокруг. Я чуть приподнялся, вглядываясь в пелену дождя. Что я надеюсь увидеть? Не знаю, но просто лежать на месте я уже не в состоянии. Слава богу, все тихо… Новая вспышка резанула по глазам. Не молния — выстрел! И еще выстрел. Ночь взорвалась стрельбой, и эхом щелчкам выстрелов зазвенел сигнал тревоги — кто-то со всей дури лупит то ли в колокол, то ли по подвешенному рельсу. А в голове крутится лишь одно — мать, мать, мать…
Не успел я раскрыть рот, как Сижуцкий вскочил и выстрелил из карабина на одну из вспышек.
— Вперед! — заорал он и, стреляя на ходу, ринулся к станции.
— Куда, мать твою! — Пантелеев протянул руку в бесплодной попытке схватить второго взводного, но тот уже слишком далеко. Да и добрая половина бойцов, лежавших возле нас, последовала примеру Сижуцкого. Пантелееву не оставалось ничего иного, как тоже вскочить и броситься за ними. Вслед побежали и остальные бойцы.
— Дебилы! — взвыл я и тут же вжался лицом в мокрые камни железнодорожной насыпи. Над головой густо защебетали пули, а в беспорядочную дробь винтовочных выстрелов вплелся стрекот пулемета.
Блин, ну куда? Куда они побежали? Ясно же, что операция уже провалена! Не знаю, что случилось у тех пятерых, которые должны были тихо убрать пулеметный расчет и патруль, давая нам скрытно подобраться к противнику вплотную, но, выдав себя, они разворошили весь улей. Еще и Сижуцкий — чуть ли «ура!» не кричит. И сколько людей мы потеряем в этой атаке? Немцы себе могут позволить такие потери — их много. А нас?
За подобными мыслями я заметил, что и сам бегу по направлению к станции, только когда споткнулся обо что-то и снова растянулся во весь рост на земле. Впереди продолжается фейерверк выстрелов. Огненным шаром разорвалась граната. Я поймал в прицел цветок пламени, распустившийся на конце пулеметного ствола, и дал очередь на пять патронов. Никакого результата — пулемет продолжает плеваться свинцом. В метре от меня пуля звонко ударила в рельс и с визгом отрикошетила куда-то в сторону… Мать-мать-мать… Мать!
Пантелеева я нашел за бруствером из мешков с песком, который раньше ограждал пулеметную точку противника. Нашел живого, хотя, учитывая количество тел наших бойцов, так и не успевших добежать до укрытия, уже не особо надеялся. Взводный лежит у немецкого пулемета МГ, развернутого в сторону станции, и, матерясь, шлет очередь за очередью в темноту. Из пулемета он бьет сам — без второго номера — и ленту все время клинит. В перерывах, когда он поправляет ленту, слышно слабое шипение дождевых капель на раскаленном стволе МГ и небольшое облачко пара, окутывающее его.
— Застряли! — крикнул Пантелеев, увидев меня. — Вон до того штабеля добрались, а дальше — никак!
— Где Сижуцкий? — спросил я, повысив голос, чтобы перекричать грохот выстрелов.
Вместо ответа, Пантелеев дал длинную, на этот раз не прерванную заклинившей лентой очередь по тому бараку, который мы определили как казарму. Пулемет звонко щелкнул, показывая, что очередной огрызок ленты подошел к концу. Пантелеев откинул раскаленную крышку МГ, зашипев от боли в обожженной ладони, и принялся вправлять новую ленту из стоящего рядом патронного ящика.
— Там он, — захлопнув крышку, Пантелеев мотнул головой назад — в ту сторону, откуда я только что приполз, — мертвый. Первой же очередью Сижуцкого срезало.
Бабах! Граната разорвалась метрах в пяти от нас. Слава богу, бруствер преградил путь взрывной волне и осколкам. Но в ушах зазвенело так, что грохочущий вокруг бой словно отодвинулся куда-то далеко-далеко. Пока я беспомощно хлопал глазами, пытаясь прийти в себя, Пантелеев успел опустошить еще одну ленту, прижимая к земле слишком близко подобравшегося противника.
— Уходить надо! — крикнул он.
— Что? — Я затряс головой, пытаясь выцарапать смысл сказанного Пантелеевым из ваты, забившей мое сознание.
— Уходи, говорю! — Пантелеев проорал мне это в ухо. — Дальше мы уже не пройдем.
Не ответив, я снова тряхнул головой, высунулся на миг из укрытия и тут же нырнул обратно. Вовремя нырнул — в мешок с песком сразу же впились несколько пуль. Но я успел заметить тени, бегущие к нам. Немного — человек пять. В темноте не видно кто, но бегут сюда. Бегут и стреляют на ходу. Значит, немцы! Блин, как в плен-то не хочется… А умирать не хочется еще больше! Непослушными пальцами я вытащил из-за пояса гранату — немецкую «колотушку» М-24. Колпачок на рукоятке отвернулся только с третьей попытки — мокрые пальцы все соскальзывали. Зашипев, граната, вращаясь, отправилась через бруствер. Я бросал ее вслепую — немцы уже подошли слишком близко, и хоть кого-то, да зацеплю. Едва раздался взрыв, я вскочил и выпустил длинную очередь по мелькающим теням — до немцев уже шагов двадцать. Ничком бросился на землю, снова бросил гранату.
— Найденов, ты, б…, какого еще здесь? — Пантелеев снова меняет ленту.
— Ты мне что, командир? — огрызнулся я, вытаскивая из своей «разгрузки» новый магазин. Не то что мне не хочется свалить отсюда. Просто, увидев, насколько близко подошли немцы, я понял, что уже не добегу назад — стоит мне только выскочить из укрытия, как меня пристрелят. Да и Пантелеев без меня не продержится — сектор обстрела его пулемета справа ограничивается мешками, и часть немцев оказалась как раз в мертвой зоне. Так что рвать когти отсюда можно будет, только когда отобьем эту атаку. Если отобьем…
— Ну и дурак, — как-то слишком спокойно резюмировал Пантелеев и кивнул в сторону нескольких трупов немцев, занимавших чуть ли не половину нашего гнезда. — Посмотри, там еще патронных ящиков не осталось?
Патронные ящики нашлись. Даже два. А кроме них — еще четыре «колотушки», одно «яйцо» и маузеровский карабин с восемью обоймами в подсумках. Гранаты я тут же распихал везде, куда смог пристроить, а на карабин рук уже не хватило — патронные ящики весят прилично.
— Держи! — Я подполз обратно к Пантелееву, и слова замерли на языке. — Пантелеев лежит, уткнувшись лицом в грязь. Второго взгляда, чтобы понять, что он мертв, не требуется. Спустя секунду я выдал такую тираду, что, если бы хоть малая часть тех проклятий, которую я призывал на головы немцев, сбылась — они бы тут же замертво все и попадали.
Отпихнув труп от пулемета, я лег на место Пантелеева. Лег и тут же снова откатился в сторону. Блин, сколько я уже в этом времени? За все это время я так и не удосужился ознакомиться с МГ! А разбираться с пулеметом в то время, как вокруг кипит бой и вот-вот ко мне нагрянут немцы… Ничего, и без пулемета справлюсь! Гранаты есть, в «разгрузке» — три полных магазина к МП, еще один — в автомате.
Беглый взгляд, брошенный из-за бруствера, выхватил нескольких немцев, залегших всего в десяти метрах от моего укрытия. Самое главное — они смотрели совсем в другую сторону. Пока я сидел за мешками, как мышь в норе, уцелевшие партизаны начали отходить и, обнаружив немцев рядом с бывшей пулеметной точкой, открыли по ним огонь. Если бы их не отвлекли, то, боюсь, я бы еще несколько минут назад присоединился к Пантелееву. Повезло, мать вашу! Немцы отстреливаются от партизан, которые залегли на железнодорожной насыпи и не обращают на меня никакого внимания. Решили, что здесь был только один пулеметчик? Граната упала хорошо — как раз между ближайшим ко мне немцем и его соседом. Первый, заметив угрозу, дернулся, но успел только раз перекатиться в сторону. Второй не успел вообще ничего — он был слишком увлечен боем. Взрыв разметал этих двоих, словно порыв ветра смел со скамейки брошенные там обрывки бумаги. По остальным я, лишь отгремело эхо, прошелся длинной очередью, выпустив весь магазин. Не знаю — попал или нет, но оружие этих немцев замолчало.
— Отходим! — Я выпрямился во весь рост и, игнорируя всякую опасность, замахал руками. — Назад, в лес!
Мимо провизжала пуля, заставив меня пригнуться. Но меня услышали. Или не услышали, а сами партизаны пришли к тому, что надо уносить отсюда поскорее ноги. Одна тень метнулась назад, к спасительному лесу. Вторая… Третья… Так и не разгибаясь, я последовал их примеру. Позади хлопают выстрелы, продолжает стрекотать пулемет. То и дело рядом с воем пролетают пули. Кто-то из бегущих впереди тонко вскрикнул и повалился на землю… Что-то просвистело у самого моего уха… В лес! Подальше отсюда! Словно смеясь над нами, гнилой улыбкой блеснула молния, и захохотало громовым раскатом небо. Остатки провалившей задание группы, провожаемые лаем винтовок и треском пулеметных очередей, наконец свернули с насыпи и вскоре достигли первых деревьев.
— Командир, не ходите туда! — Казик вынырнул из кустов, как перепуганный лесной зверек, спасающийся от охотника. — Немцы, командир!
После трехдневных скитаний по лесу, когда мы, провалив операцию, отрывались от погони, запутывали следы и, только убедившись в том, что, повернув к лагерю, не приведем за собой немцев, направились домой, я уже в таком состоянии, что, вскинув на шорох автомат, тупо смотрю на выскочившего перед нами пацана и пытаюсь сообразить — кто это вообще такой? Хорошо, хоть удержал палец на спусковом крючке.
— Немцы, командир! — повторил Казик и тяжело опустился на землю. Не упал. Просто сел, как смертельно уставший, обессиленный человек.
— Где немцы? — Я наконец пришел в себя и осмыслил услышанное.
— Там. — Казик указал в сторону лагеря, до которого осталось всего-то около четырех километров. — Убили всех, командир…
Последние силы, уже давно подпитываемые только упрямством и надеждой на скорое возвращение к своим, покинули меня, и я так же тяжело, как и Казик, опустился на землю. Вокруг столпились бойцы, которых я вел за собой. Все, кто уцелел при неудавшемся налете на железнодорожную станцию и кого я потом, в темноте, разыскал в лесу. Пять человек…
— Рассказывай. — Слова внезапно отказались проходить сквозь горло, и я только силой выдавил из себя какое-то карканье.
И вот о чем поведал нам Казик. Утром следующего, после нашего ухода, дня на хутор Чеславин — тот самый, где я снова нашел свой отряд, — пришел Максим Сигизмундович. Даже не пришел — прибежал. Такая поспешность и то, что доктор абсолютно пренебрег всякой конспирацией (связь с ним обычно поддерживали через Казика или Славка, которые раз в неделю ходили в Тучин), объяснялись тем, что Максим Сигизмундович узнал о готовящейся против нас операции немцев. В принципе, слушая рассказ Казика, я понял, что к этому все и шло. Слишком много сил сконцентрировали немцы вокруг нас… Наводнившие окрестные села немецкие части — ну не мог враг столько войск держать здесь только для охраны! Прощелкали… Кроме того, что мы, вдохновленные последними успехами, расслабились, как последние идиоты, а то, что сведения о готовящейся операции не достигли наших ушей, объяснялось и тем, что немцы держали свои планы в строгом секрете. Даже полицаев к разработке плана не подключали. Они-то, пособники вражеские, и узнали обо всем лишь в последний момент, когда их спешно выдернули из домов перед самым началом операции. Максим Сигизмундович узнал обо всем лишь чуть ранее — на рассвете, за несколько часов до того, как немцы выступили. Узнал случайно, уловив обрывок какого-то разговора немцев. И сразу же, не заботясь о своей безопасности, помчался на ближайшую известную ему точку, где постоянно обретался кто-то из наших. Он сделал все, что в его силах, но… Не успел.
Предупреждение об опасности достигло ушей Митрофаныча практически одновременно с тем, как немцы окончательно замкнули кольцо вокруг лагеря. Откуда-то — слушая Казика, я вспомнил о пропавшем недавно бойце — враг точно узнал, где расположен отряд. В общем, гонец с Чеславина докладывал Митрофанычу практически одновременно с бойцами передовых застав, которые принесли сведения о появлении на лесных дорогах войск противника. Все, что успел командир, — только дать приказ готовиться к бою и разослать неприметными тропами гонцов, чтобы предупредить группы, как наша, отсутствовавшие в лагере. Среди них был и Казик. Правда, он должен был предупредить совсем другую группу, но просто не смог пройти в нужном направлении.
— …Немцы тучей налетели. — Казик шмыгнул носом и отвернулся. — Я только из-за дерева высунулся, гляжу — идут. Густо так — мыша не проскочит. Я сразу до болота свернул…
Казик наткнулся на цепь, прочесывавшую лес неподалеку от лагеря. Судя по всему, немцы зачищали местность от наших постов и секретов. Пацана они не заметили, а тот вовремя укрылся практически в непроходимом болоте. Оттуда, сначала — сидя по горло в ледяной воде, а потом — укрывшись в каких-то зарослях, Казик и слышал отзвуки боя в лагере.
— …Стреляли так густо, шо за той стреляниной ничего и слышно не было. И пулеметы там строчили, и автоматы… А с самого начала, до того, як немцы стрелять начали, наших минометами накрыли…
По словам Казика, бой длился с самого утра и чуть ли не до полудня. Только когда солнце зависло в зените, стрельба начала понемногу стихать. Вскоре только редкие выстрелы нарушали мертвую тишину леса. В прямом смысле слова — мертвую. Ну а потом… Из болота он рискнул выбраться только к вечеру. Когда стемнело, Казик не побежал прочь от лагеря. Вначале он, хоть и до смерти напуганный, решил узнать, что же случилось с остальными.
— …Думаю, может, немцев отбили. Может, там еще живой хто есть. Может, пораненный хто…
Пацан, скрываясь в кустах и перебегая от одного укрытия к другому, направился к лагерю. И снова судьба была к нему благосклонна — чужую речь он услышал до того, как был замечен. Казик спрятался в кустах и прислушался. Немецкого он почти не знает. Так, кое-что, с пятого на десятое… Оказалось, что Казик чуть было не наткнулся на один из секретов, которые немцы расставили вокруг лагеря, и фашисты, сидящие в этом секрете, спорили, попадется кто-то, после всего шума, устроенного здесь сегодня, в их ловушку или нет. Поняв, что делать ему здесь больше нечего, Казик тихонько отступил и, оказавшись в безопасности, припустил со всех ног подальше от разгромленного лагеря. Куда он бежал — сам не знает. Но удача пусть и ехидно, но все же улыбнулась ему и нам — мы встретились.