А во-вторых, серые ауры были вовсе не страшными, они были… интересными. Да, интересными.
– Люди каждый день умирают от недостатка сна, – продолжал Вайзер, – хотя в графе «причина смерти» обычно пишут самоубийство, а не бессонница. У бессонницы и алкоголизма есть много общего, но самое главное – это заболевания сердца и помутнение разума, и если позволить им развиваться, они разрушают мозг раньше, чем тело. Поэтому, да: люди все-таки умирают от недостатка сна. У вас сейчас очень опасный период в жизни, и вы должны позаботиться о себе, а если станет уж совсем плохо, позвоните Литчфилду, слышите? Отбросьте все церемонии и позвоните.
Ральф скривился.
– Знаете, я скорее позвоню вам.
Вайзер кивнул, как будто бы ожидал именно такого ответа.
– Нижний телефон на визитке Хонга – мой, – сказал он.
Ральф удивленно взглянул на визитку: там действительно был второй номер и буквы Д.В.
– В любое время, хоть посреди ночи, – сказал Вайзер. – Серьезно. Вы не побеспокоите мою жену, потому что мы с ней развелись еще в восемьдесят третьем году.
Ральф попытался заговорить и понял, что не может. Он выдавил из себя только какой-то бессмысленный звук и судорожно сглотнул, пытаясь прочистить горло.
Вайзер увидел, что с ним происходит, и похлопал его по спине.
– Не надо истерик в аптеке, Ральф, это отпугивает покупателей. Вам дать салфетку?
– Нет, все в порядке. – Его голос слегка дрожал, но в принципе звучал даже тверже, чем можно было ожидать.
Вайзер окинул его критическим взглядом.
– Пока еще нет, но обязательно будет в порядке. – Он еще раз пожал Ральфу руку. – А пока попытайтесь расслабиться и, как говорится, получить удовольствие. И не забывайте: вам надо быть благодарным хотя бы за тот краткий сон, который у вас все еще есть.
– Ладно, я постараюсь. Еще раз спасибо.
Вайзер кивнул и вернулся обратно к прилавку.
4
Ральф прошел по третьему проходу, свернул налево за стойкой с немыслимым выбором презервативов и вышел на улицу через дверь с надписью СПАСИБО ЗА ПОКУПКУ. Сначала ему показалось, что свет не такой уж и яркий, по крайней мере не ярче обычного – хотя он невольно зажмурился, сейчас все-таки был полдень, и, возможно, в аптеке было темнее, чем казалось, – но потом, когда он открыл глаза, у него перехватило дыхание.
Он замер на месте, как громом пораженный. Сейчас он был похож на путешественника, который, продравшись сквозь непроходимые заросли, вдруг наткнулся на затерянный город или на какое-то чудо природы: бриллиантовую скалу или спиральный водопад.
Ральф прислонился спиной к синему почтовому ящику у входа в аптеку. Ему все еще было трудно дышать; как зачарованный, он смотрел по сторонам и пытался свыкнуться с тем, что видит. Это было прекрасно и в то же время – кошмарно.
Ауры вновь появились, но сказать это было бы все равно что назвать Гавайи таким местом, где не носят пальто. На этот раз свет был везде – яркий и одновременно рассеянно-мягкий, странный и очень красивый.
Нечто похожее было с Ральфом только однажды. Летом 1941 года, когда ему было восемнадцать, он ехал автостопом из Дерри к своему дяде в Покепси, штат Нью-Йорк. Ехать было неблизко – около четырехсот миль. На второй день пути, ближе к вечеру гроза заставила его спрятаться в первом попавшемся укрытии: в старой конюшне на краю большого поля. День выдался неудачным: почти все время Ральф шел пешком и только изредка ехал с попутными – умотался он страшно и заснул в стойле еще до того, как небо озарилось первыми вспышками молний. Он проснулся на следующий день, в полдень, проспав четырнадцать часов кряду, и растерянно огляделся, не понимая, где он находится. Он понял только, что это было какое-то темное место, где пахнет сеном, и весь мир вокруг казался составленным из ярких полос света. Потом он вспомнил, как укрылся в конюшне, и понял, что эти странные видения – всего-навсего яркое летнее солнце, проглядывающее сквозь трещины в стенах и крыше… и ничего сверхъестественного в этом нет. Тем не менее он еще долго сидел, не двигаясь с места – минут пять, не меньше. Молоденький мальчик с широко распахнутыми глазами, с соломой в волосах и с грязными руками; он сидел и смотрел на маленькие золотые пылинки. Что-то похожее он видел однажды в церкви.
На этот раз это ощущение было раз в десять сильнее. И все дело в том, что он не мог точно определить, что именно произошло, как изменился мир, как он стал таким удивительным. У предметов и у людей – особенно у людей – были ауры, да; но это было еще не все. Никогда прежде предметный мир не казался ему таким ярким, таким настоящим. Автомобили, телефонные будки, тележки перед супермаркетом, дома на улице – все проступило так четко, словно это были трехмерные картинки, как в старых фильмах. В один миг узенькая захолустная улочка превратилась в страну чудес, и хотя Ральф смотрел и видел, он так и не мог понять, на что именно он смотрит и что именно видит. Он знал только одно: это «что-то» было предельно ярким, насыщенным цветами и невероятно странным.
Единственное, что он мог вычленить из этого многоцветья, – ауры, окружавшие людей, которые входили в магазины и выходили наружу, клали покупки в багажники, садились в свои машины и уезжали. Некоторые ауры были более яркими, но даже самые тусклые казались в сотни раз ярче тех, что он видел раньше.
Так вот о чем говорил Вайзер, теперь ты понимаешь. И то, что ты сейчас видишь, это гиперреальность, обычная галлюцинация, какие бывают у тех, кто принимает ЛСД. То, что ты видишь, это просто еще один из симптомов твоей бессонницы. Смотри, Ральф, и удивляйся себе на здоровье – тут есть чему удивиться, – но не верь своим глазам.
Ему не понадобилось уговаривать себя удивляться – чудеса были повсюду. Со стоянки перед кафе выезжал грузовик со свежей выпечкой, и из выхлопной трубы вырывался не дым, а какая-то бордовая субстанция, цвета высохшей крови. Действительно, это был не дым и не пар, но в этой непонятной субстанции было что-то от того и от другого. Она состояла из постепенно бледнеющих тонких линий, напоминающих по форме кардиограмму. Ральф взглянул на проезжую часть и увидел, что следы от фургона на асфальте были того же багрового оттенка. Выехав с парковки, машина увеличила скорость, и призрачный график стал ярко-красным, цвета артериальной крови.
Похожие странности были везде. Все было как бы поделено на сектора, и Ральф снова вспомнил о том, как яркий солнечный свет проникал сквозь щели в крыше и стенах той заброшенной конюшни, много-много лет назад. Но удивительнее всего были люди; вокруг них светящиеся ауры были наиболее четкими и плотными.
Из супермаркета вышел носильщик, толкая перед собой тележку. Он был окружен таким ослепительно белым светом, что напоминал движущийся прожектор. Аура женщины, которая шла за ним, казалась тусклой по сравнению с его белым сиянием – серо-зеленый цвет сыра, который уже плесневеет.
Какая-то девушка высунулась из открытого окна «субару», окликнула носильщика и помахала ему рукой. В воздухе остались яркие полосы, розовые, как сладкая вата. Они начали таять почти сразу же, как появились. Носильщик улыбнулся и помахал в ответ. Его рука оставила за собой яркий изжелта-белый след, Ральфу он напомнил плавник тропической рыбы. Он тоже таял, но медленнее.
На самом деле это было страшно, но страх все-таки уступил место благоговейному удивлению и обычному любопытству. Это действительно было самым прекрасным из всего, что Ральф видел в жизни. Но это все ненастоящее, сказал он себе. Помни об этом, Ральф. Он обещал себе, что попробует помнить, но в данный момент даже этот взволнованный голос казался ему очень далеким.
Он заметил кое-что еще: от головы каждого человека поднималась полоска света. Она уходила вверх, как лента флага или яркая оберточная бумага, а потом бледнела и исчезала. У одних это свечение исчезало в пяти футах над головой, у других – в десяти или даже в пятнадцати. В большинстве случаев цвет этой сияющей полоски совпадал с цветом остальной ауры: ярко-белый – у носильщика, серо-зеленый – у женщины-покупательницы, идущей за ним, – но были и исключения. Ральф заметил ржаво-красную полоску, поднимавшуюся от головы мужчины средних лет, который был окружен темно-синей аурой, и женщину со светло-серой аурой, чья полоска была удивительного (и слегка настораживающего) лилового оттенка. В редких случаях – их было всего два-три – эти линии над головой у людей были почти что черными. Ральфу это не нравилось, и он заметил, что люди с такими черными «веревочками от воздушного шарика» (так он назвал их про себя) выглядели нездоровыми.
Конечно, они и должны так выглядеть. Эти веревочки – индикаторы здоровья… или болезни. Как ауры Кирлиана, о которых так много говорили в шестидесятых – семидесятых.
Ральф, вступил другой голос, на самом деле ты ничего не видишь, да? Я не хочу быть занудой, но…
Но разве не существует хотя бы возможности, что все это происходит на самом деле? А что, если его хроническая бессонница вкупе со стабилизирующим действием его осознанных когерентных снов позволила ему на мгновение заглянуть в восхитительное фантастическое измерение, которое находится за пределами обычного восприятия?
Перестань, Ральф, немедленно перестань, иначе ты плохо кончишь – как бедный Эд Дипно.
При мысли об Эде внутри шевельнулось какое-то смутное воспоминание: какие-то слова, которые Эд говорил в тот день, когда его арестовали за избиение жены, но прежде чем Ральф сумел вспомнить, слева от него раздался голос:
– Мама, мамочка, а давай мы сегодня опять купим тот медово-ореховый пирог?
– Если будет, то купим.
Мимо Ральфа прошли, держась за руки, молодая женщина с маленьким мальчиком. На вид малышу было года четыре. Его маму окутывал кокон плотного света, ослепляющего белизной. Веревочка, поднимавшаяся от ее светлых волос, тоже была ослепительно белой и очень широкой – больше похожей на ленту от подарочной упаковки, чем на простую тесемку. Она поднималась на высоту не меньше двадцати футов и легко плыла следом за молодой женщиной. Ральфу это все напомнило свадьбу: праздничный кортеж, вуали, кружева прозрачных юбок.
Аура ее сына была темно-синего цвета, такого насыщенного, что он казался почти фиолетовым, и когда они проходили мимо, Ральф заметил еще одну вещь: отростки их аур поднимались вверх от их сжатых рук – белые от женщины, темно-синие от мальчика. Они заплетались в косичку, потом бледнели и пропадали.
Мать и сын, мать и сын, подумал Ральф. В этих отростках, которые обвивали друг друга, как жимолость обвивает забор, было что-то пронзительно-трогательное и символичное. Ральф смотрел на них, и его сердце переполняла радость. Сентиментально, наверное – да. Но именно так он и чувствовал. Мать и сын, белое с синим, мать и…
– Мама, а куда смотрит дядя?
Блондинка быстро взглянула на Ральфа, но прежде, чем она отвернулась, он успел заметить, как она сжала губы. И что самое удивительное: окружавшая ее аура вдруг потемнела, сжалась и приобрела оттенок темно-красного цвета.
Это цвет испуга, подумал Ральф. Или, может быть, злости.
– Я не знаю, Тим. Пойдем, хватит глазеть по сторонам.
Они зашагали быстрее. Волосы молодой мамы, собранные в конский хвост, метались из стороны в сторону, оставляя за собой маленькие серо-красные огоньки, мерцавшие в воздухе. Ральфу они напомнили блики, которые иногда остаются от дворников на грязном ветровом стекле.
– Эй, мам, не так быстро! Ты меня тянешь! – Мальчику приходилось бежать, чтобы не отставать от мамы.
Это из-за меня, подумал Ральф. Он представил себе, каким его увидела эта молодая женщина: старик с усталым осунувшимся лицом и огромными синяками под глазами. Он стоял – опирался на почтовый ящик – у входа в аптеку «Первая помощь» и таращился на женщину и ее сына так, как будто они были самыми удивительными существами на свете.
Да вы такие и есть, мэм, только вы об этом не знаете.
Должно быть, ей он показался каким-то грязным извращенцем. Ему нужно освободиться от этого. Не важно, что это, реальность или галлюцинация, – нужно как-то от этого избавляться. Иначе в один прекрасный день кто-нибудь точно вызовет либо полицию, либо наряд из психушки. Да вот хотя бы эта прелестная мама… она вполне могла позвонить куда следует из первого же таксофона у входа в супермаркет.
Но как избавиться от чего-то, что происходит только в его сознании? А потом все прошло. Физический феномен или галлюцинация, все исчезло, пока Ральф размышлял о том, каким страшным чучелом он, должно быть, показался этой милой красивой женщине. День вновь заиграл всеми красками обычного бабьего лета, это было прекрасно, да, но все же не шло ни в какое сравнение с тем прозрачным и чистым, всепоглощающим сиянием. Люди на улице вновь стали просто людьми. Никаких аур, никаких веревочек, никаких фейерверков – обыкновенные люди, спешащие по своим делам: купить что-нибудь к ужину в бакалейной лавке, забрать из проявки последние летние фотографии, взять кофе навынос или зайти в «Первую помощь» за упаковкой презервативов или, упаси Господи, за СНОТВОРНЫМ.
Обычные жители Дерри, спешащие по своим обычным делам. Самая что ни на есть будничная картина.
Ральф наконец перевел дыхание, глубоко вздохнул и приготовился к тому, что сейчас должна нахлынуть волна облегчения. Облегчение действительно было, но далеко не такое сильное, какого он ожидал – у него не было чувства, что он отдалился от той границы безумия, на которой стоял еще пару минут назад, и более того, у него почему-то вообще не было ощущения, что он стоял на какой-то грани, на границе чего-то. Он понимал, что не продержался бы долго в этом ярком и прекрасном мире, что он сошел бы с ума очень скоро, и это было бы похоже на затяжной оргазм, который длится часами. Наверное, именно так воспринимают мир гении и художники, но это было не для него. При таком накале у него очень быстро бы перегорели предохранители, и, когда за ним приехали бы санитары из желтого дома, он бы, наверное, встретил их с распростертыми объятиями.
То, что он испытывал сейчас, было больше похоже не на облегчение, а на приятную тихую меланхолию, которую он иногда переживал в ранней юности после занятий любовью. Это была не пронзительно острая грусть, а скорее – светлая печаль, которая заполняла собой все пустоты в его теле и в его душе наподобие того, как отступающее наводнение оставляет за собой плодородную почву. Он вдруг задумался, а будут ли еще в его жизни такие будоражащие, оживляющие моменты прозрения. Судя по всему, шансы достаточно велики… По крайней мере до следующего месяца, когда Джеймс Рой Хонг начнет втыкать в него свои иголки, или Энтони Форбс примется раскачивать у него перед носом золотые часы на цепочке и убеждать его, что он… очень… хочет спать. Лучше не обольщаться и заранее настроить себя на то, что ни Хонг, ни Форбс не излечат его от бессонницы, но если хоть у кого-то из них это получится, то Ральф скорее всего перестанет видеть ауры и светящиеся «веревочки от воздушных шариков» после первого же раза, как он нормально выспится, а через месяц и вовсе забудет о том, что он видел какое-то сияние. И эта последняя мысль была вполне подходящим поводом для меланхолии.
Тебе лучше убираться отсюда, приятель. Если твой новый друг выглянет из окна аптеки и увидит, что ты так и торчишь тут у входа, он сам лично позвонит в психушку и вызовет санитаров.
– Или скорее позвонит доктору Литчфилду, – пробормотал Ральф себе под нос, оторвался от почтового ящика и зашагал в направлении Харрис-авеню.
5
Дверь у Луизы была открыта. Ральф заглянул в прихожую и крикнул:
– Эй, кто-нибудь дома?
– Входи, Ральф, – отозвалась Луиза. – Мы в гостиной.
Ральфу всегда казалось, что хоббичья нора должна быть похожей на маленький дом Луизы Чесс, в полквартале от «Красного яблока»: уютный, всегда полный народу, темноватый, может быть, даже слишком темный, но очень чистый, – и всякий уважающий себя хоббит типа Бильбо Бэггинса, которого больше всего волнует благополучие родни, а больше благополучия родни – только что будет сегодня на обед, был бы наверняка очарован этой уютной гостиной, где все стены были увешаны фотографиями родственников. На самом почетном месте – на маленьком телевизоре – стояла студийная фотография в рамке. Фотография человека, которого Луиза всегда называла исключительно «мистер Чесс».
Макговерн сидел, уставившись в телевизор и держа на коленях тарелку с макаронами с сыром. Шла какая-то очередная телеигра, в которой как раз началась суперигра за главный приз.