– Потом отдохнем. Отойдем подальше. Скоро должны пойти дубовые прогалины – там переждем.
Когда по пути встречались деревни, Тимофейка огибал их лесными дорогами, чтобы «никто не встрелся, а то разблаговестят».
На поляне среди безмолвного леса одиноко сиротела курная избенка с забитой досками дверью. Под берестовой крышей чернела квадратная дыра, задвинутая полусгнившей заслонкой.
– Дверь-то призатулена, – сказала Дарья. – Сам хозяин убег. Видно, и в здешнем медвежьем логове жизнь была тоже не в пряник тульский.
Гнедко распрягли, стреножили и пустили пастись. С подветренной стороны около избы развели костер, и все уселись вокруг огня.
Дед с трудом спустился с телеги.
– Жжет рану, точно каленую крицу приложили. Чуть не уложил меня рейтар из пистоли. Если бы Касьянушка не уволок меня в чащу, добили бы они меня палашами. Ой, не дойти мне до свободных земель! Смотри, Касьян, эту ночь не спи, тут и медведи по лесу ходят, да и гулящие люди могут набрести.
Касьян, обхватив руками колени, уставился голубыми глазами на огонь. Возле него лежал топор.
Дед ворочался с боку на бок, стонал, бормотал непонятные слова, а заснуть не мог. Он повернулся лицом к Касьяну.
– Может, смерть близко. Я расскажу тебе то, чего никому не говорил. Перед смертью хочу всю правду выложить – легче будет дух испустить.
– Да что ты, Тимофей Савич, рано еще умирать. Еще до Сибири вольной надо нам добраться.
– Слушай, Касьян, слушай, Аленка. Вам это я говорю, а бабка, Дарья Архиповна, все это уже знает.
2. КАК РАНЬШЕ ЖИЛИ
Дед приподнялся и, опираясь на руки, начал говорить, торопясь, точно в самом деле чуял близко смерть:
– Я родом из-под Устюжны, с речки Ижины; там тоже, как и в Туле и в Кашире, искони залегло в земле железо. Наши кузнецы это железо плавили и ковали из него топоры, рогатины, горбуши, резальники, [28] и особенные искусники были на большие и малые гвозди. И я тоже старого рода чухарских ковалей – нас всех, устюжинских молотобойцев, зовут чухарой, или по-иному – чудью белоглазой. Деды испокон веков в лесах жили, рожь и овес подсевали, а главное – молотом промышляли.
Дед вдруг приподнялся и стал пристально всматриваться в темноту надвинувшегося кругом леса.
– Слушайте, не подходит ли кто.
Но все было тихо. Ни одного хруста не раздавалось ниоткуда. Только шипели в костре обугленные ветки.
– С детства еще я, мальчонкой, очень был охоч к кузне, – продолжал дед, устало опустившись на землю. – Помогал я отцу, а он мне показывал, как закаливать и сваривать и крицкое, и цурепное, и жуковое али прутовое железо. Очень меня тянуло разные затейные выдумки из железа делать – пряжки, кресала, задвижки или замки. Отец мне позволял все мастерить, только железа давал мало, из пережогу. – Тут дед понизил голос и сказал шепотом: – А самое важное, что отец заповедал, – это как из руды прямо делать мягкое тягучее железо. Это наши старики-ковали одни только знали и не всякому сказывали. [29]
А только пошел по погосту нашему слух, что кузнец Савва, значит, отец мой, с бесами спознался и сына своего, меня значит, учит бесам молиться.
Поп Тихон сперва лаял на отца, что он-де «черной веры», а потом донос на него написал в город. Однажды к вечеру явился ярыжка [30] с понятыми и поп Тихон с дьячком вместе. Вышли они из лесу и прямо к нашей кузне. Поп крестом крестит, метелкой воду святую брызжет.
Я втапоры уже не маленький был, мне шестнадцатый шел. Как я увидел, что понятые подошли, убежал в овсы и там залег. Ярыжка приказал отца моего взять в город для сыску, чтоб признался, как он черту молится… – Тимофейка замолчал.
– Ну, и что же дальше с ним было? – спросила Аленка.
– Отца я больше не видел. Через два месяца его сожгли в Устюжне на базарной площади. Долго я в лесу прятался, а Дарья Архиповна – тогда она девчонка Дашка была – мне запас носила. Когда отца пытали, то с ним и других мужиков схватили. И был один мужик хоть и простой, прозвищем Кудекуша Трепец, а далось ему пуще всех. Стоял он крепко у пыток и никого не оказывал, так на дыбе и помер.
Когда отца жгли, то он ничего, хоть бы слово вымолвил. Только крикнул раз: «Завещаю сыну моему Тимофейке оставаться добрым ковалем и уходить отсюда на зеленый клин! [31]»
Когда мне Дарья Архиповна это рассказала, я с ней решил вместе убежать из Устюжны. Только в последнюю ночь я с четырех углов церкви солому подложил и горячих углей насыпал – в память попу Тихону. И ушел я, а сзади красные огни полыхали.
Мы с Дашкой шли от сельца к погосту, скитались по починкам. Кузнеца клещи да молоток кормят – так мы и не пропали. Всюду меня бояре хотели на цепь посадить, чтобы я им даром работал.
Когда родился мой сынок Тимоша, то я к Челюсткину Семену, еще отцу этого ирода, записался в бобыли. Он мне избу и отрез земли со свиной пятак отвел.
А как моего сына Тимошку запороли, а Митьку в солдаты угнали, я ужо решил было – уйду на зеленый клин, как отец мне с костра заповедал… А теперь и неволя туда погнала. Ох, как палит!
Дед раскрыл глаза и пристально уставился вверх.
– Глянь-ко! – прошептал он.
Касьян поднял глаза кверху. В замшелой черной стене избы резко выделялось небольшое окошко, изнутри заложенное доской. Доска медленно отодвинулась, и в щели блеснул чей-то пристальный взгляд.
– Эй, кто там в избе? – крикнул Касьян, схватив топор. – Сказывай, не запирайся, а то дверь вышибу.
– Тише, Касьян, не пужай его. Сам отзовется.
Заслонка отодвинулась больше, кто-то смотрел оттуда.
Хриплый голос произнес:
– Здоровы будете. Слухаю вас и думаю: много дедка истерпел, одного со мной поля ягода. Примайте меня к огню.
– Ходи к нам! – степенно протянул дед.
– Сейчас выйду, – ответил незнакомец изнутри, задвинув ставенку.
– Никому никогда не сказывал, – бормотал дед. – Наконец в самом диком лесу рассказал, и на-кося! И тут чужая душа подслушала.
3. НАУМКА КОБЕЛЬ
Под крышей избы, затянутой большими пластами березовой коры, затрещало – показались две ноги в сбитых сапогах с короткими голенищами; ноги помахали в нерешительности, и на землю свалился худощавый мужик, волосы всклочены, без шапки. Одежда на нем доживала последние дни. Вид у него был не крестьянский, а, скорее, городской. Лицо – черное от загара, ветра и угля.
– Подойди-ка поближе, – сказал дед. – Дай посмотреть на тебя, какой ты есть. Не нашенский, видно, посадский.
– А может, и подальше, – ответил незнакомец. – Я иду в воду без броду, из веселого заводу. Море мне по колено, на что мне брод?
– Ну-ну, застрекочил, сразу и не раскусишь. Откедова пожаловал? – спросил дед, оглядывая пристальным взглядом.
– Я – бросовый камешек, перекатываюсь по дорожке, куда ветер дует, вода несет, – сказал рваный бродяга. – Как я слышал твой сказ про побег да как отца твоего сожгли, пришло мне на думу, что вашему забору я двоюродный плетень.
– Постой-ка, – сказал дед, всматриваясь в лицо пришельца, – что-то мне на ум впало. Где это тебе лик твой так измолотили?
Бродяга съежился и настороженными глазами уставился на деда. Несколько мгновений он молчал, точно соображая и колеблясь.
– Ты грамоте горазд? – наконец спросил он.
– Горазд, да не очень.
– Слово «твердо» [32] знаешь?
– Ну, знаю.
– А «како», «люди», «мыслете» тоже знаешь?
– Вестимо, знаю.
– А вот «буки», видно, не слыхал?
– «Буки»?.. Так, значит, ты коломенский? [33] И тебе на лик «буки» прижгли? Как же ты мне не товарищ? Касьянушко, бабы, поклонитесь человеку коломенскому – он за народ страдание принял. Ну, кланяйтесь же, коли говорю!
Бабка, а за ней Аленка и Касьян вскочили и поклонились странному бродяге. Тот пожал плечами.
– Что-то мне соромно стало! Что я, думный боярин или Параскева-пятница, чтобы передо мной спину гнуть?
И он неуклюже три раза отдельно ответил поклонами до земли Дарье, Касьяну и Аленке.
– Теперь садись поближе к огню, – сказал дед. – Скажи, как звать, как величать тебя.
– Не богат я, да славен – тот же барин. Пока до моего прозвища дьяки не доискались. А чего искать, – я бурлак, бос и наг, и у меня, как у кольца, нет конца. Кольцо кругло, поищешь и не доберешься ни до чего. А «буки» я каленым гвоздем вытравил. Теперь криворожий и хожу.
– Так вот, бурлак, коли ты хочешь по шляху идти, так тебе дальше первого яма [34] не добраться. Сразу же видно, что ты из беглых.
– Верно, дед, и я то знаю, хоть не сед. А в лесу у меня соседей нет, так я и мыкаюсь. Слышал я, что в Туле кузнецов берегут, как быков, и поблажку даже беглым дают. Какой ты ни на есть с виду, а тебя не спрашивают, хорошего ли ты отца, – приходи, становись к наковальне, и харчи и деньги будут.
– Чего ж ты здесь, в лесу, подыхаешь?
– Хочу через засеку пробраться. Засечные ворота недалече, верст за шесть будут. Только туда мне ходу нет – я меченый. А паренек бы сходил да разведал – может, проезд сейчас свободный. Зря туда лезть нельзя, наручни получишь и ворон кормить будешь.
– Я на засеку схожу, – сказал Касьян, – и с собой возьму Аленку. Ее не заприметят, она всюду проберется, и тогда мы смекнем, куда подаваться.
Дарья сняла с углей глиняный горшок, и, усевшись в кружок, все стали хлебать деревянными ложками жидкую гречневую размазню.
4. ЯМ НА ШЛЯХЕ
Утром Касьян с Аленкой быстро шли к засечным воротам. Лес то придвигался густой чащей к самой дороге, то расходился большими прогалинами. Виднелись поля высокой желтеющей ярицы и еще зеленые овсы. Иногда дорогу преграждала упавшая громадная лесина, покрытая плесенью, мхом и грибами. Около лесины дорога уходила в сторону, огибала растрепанные корни великана, выдернутые из земли и поднявшиеся дикими космами к небу.
Когда впереди деревья поредели и показалась вереница изб, крытых лубом, Касьян наказал Аленке идти раздельно, а потом снова встретиться на лесной дороге.
Касьян пошел первый, а поодаль в кустах брела Аленка.
Первое, что ошарашило Касьяна, – десяток высоких столбов с перекладинами, вкопанных на улице среди поселка. На них висели в странных позах люди. Вороны и галки, сидя на перекладинах, чистили носы. Несколько пестрых сорок со стрекотаньем взгромоздились на одного мертвеца, и он слегка раскачивался, точной живой.
В деревне казалось безлюдно, но с крыш вились дымки. Касьян, озираясь, пошел дальше. Пьяные крики и песни неслись из большого сарая. У входа были прибиты еловые ветки. Под ними красовался намалеванный на доске двуглавый орел. Из закоптелой крыши валил сизый дым, уносимый порывами ветра. Несколько телег с грузом, перетянутым мочальными веревками, столпилось близ царского кабака. Лошади мотали головами, побрякивали бубенчиками, отмахиваясь хвостами от крутившихся вокруг них слепней.
Касьян подошел ближе и оглянулся. Большой шлях, весь изрытый глубокими колеями, тянулся в обе стороны и дальше за деревней, в лесу, перегораживался двумя деревянными башнями, сложенными из толстых дубовых кряжей. Выше на башнях были прорезаны бойницы. Проход между башнями загородили ворота, обитые железом.
«Ну и ворота, – подумал Касьян. – Одни петли железные сколько потянут, каждая пуда полтора».
Касьян подошел к башням, высматривая, нет ли боковых тропинок. Но обхода не было, сразу начиналась стена, сложенная из бревен и засыпанная землей. Стена уходила дальше в глубь леса.
Хриплый голос с башни окликнул его:
– Куда несет тебя нечиста сила?
Наверху в бойнице стоял дозорный стрелец с пищалью в руках. Касьян остановился. Близ ворот вынырнул второй стражник с бердышом.
– Ты откедова? Проходной ярлык есть?
– Иду с обозом, у вожатого ярлыки, – придумал Касьян и повернул обратно.
Песни в сарае усиливались. Касьян подошел к кабаку и толкнул ногой низкую дверь.
В кабаке было много народу. Мужики в бурых шерстяных шабурах сидели на нарах, тянувшихся вокруг стен, и все разом громко говорили. Сплошной гул прорезывали отдельные выкрики. В одном углу несколько стрельцов, взобравшись с ногами на нары, пели песню. Посреди сарая на черном земляном полу горел костер, и дым, расползаясь серыми клубами, стоял под потолком, медленно уходя в отверстие в крыше. Пламя костра охватывало чугунный котел на тагане, и в нем бурлила дымящаяся похлебка.
У стены напротив входа протянулась стойка, заставленная бочонками, жбанами и кружками; позади стойки стоял целовальник – высокий, дородный, с рыжей бородой лопатой и примазанными постным маслом кудрями. Хитрыми проницательными глазами окидывая сидевших в кабаке, целовальник посылал двух молодцов-подручных к бочонкам водки; они цедили зеленоватый напиток и подавали его посетителям.
Касьян постоял у дверей и, найдя свободное местечко на нарах, уселся среди нескольких крестьян, тянувших жалостливую и бесконечную песню. Один из них лез целоваться с другим и, всхлипывая, говорил:
– Прощай, Дорофей. Когда еще увидимся?
Дорофей с полузакрытыми глазами икал и так же тоскливо отвечал:
– Да я и теперь тебя не вижу.
Дверь стремительно отворилась, и в кабак ввалились несколько стрельцов с бердышами, и за ними согнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел дородный пристав Ширяев. Касьян сразу узнал пристава и понял, что ему надо немедленно скрыться из кабака.
Все затихли. Только два мужика, охмелевшие и сидевшие в обнимку на нарах, тянули тонкими голосами:
Ах, тошным-то мне, доброму
молодцу, тошнехонько.
Мне да не пить-та, не есть-та,
доброму молодцу, не хоцца…
Несколько человек метнулось со своих мест. Пристав кликнул:
– Сиди, где сидел, не мотайся, сейчас всех допросим.
Трое стрельцов стали обходить сидевших, которые торопливо лезли за пазуху или за голенище, доставали тряпицы; в них были завернуты свитки с «свободными проходами» и отпусками. [35] Когда стрельцы остановились перед Касьяном, он сказал:
– Я здесь в лесу корье драл по кожевенному делу.
– А проезжая грамотка есть?
– У товарищей.
– У товарищей? Ишь какой! А твой товарищ где – здесь в лесу? Ты поди не корье дерешь, а тулупы с прохожий?
– Здравствуй, знакомец, – раздался вкрадчивый голос. – А ведь ты, ей-ей, нашенский, из Пеньков… – Рядом со стрельцами стоял староста Никита и, потирая руки, смотрел на Касьяна.
Пристав, опираясь на саблю, сидел за столом и расспрашивал целовальника, который, кланяясь, объяснял:
– Здесь через засеку не пройти нигде, окромя этого шляха. Крепко была сложена засека против татар. Лес самьй прадедовский стоит, нетронутый, шириною верст на двадцать, а то и больше. А тянется засека и вправо к Алексину, и влево к Веневу и Рязани. Самая дрема, болото, вязь; только медведям и жить. Еще сохатые пробираются через чащу, а так ни конному, ни пешему не пройти.
Пристав, услыхав слова старосты, оторбался от целовальника.
– Где нашенской? Этот малец? Он чей же будет?
– Деда Тимофейки Чудь-палы приемыш. У него в кузнице кувалдой бьет. – Подойдя ближе к боярину, староста шепнул ему на ухо: – Верно, и все бегунцы поблизости. Надо их разыскать, а этого паренька, если будет упираться и не скажет…
– Тогда прижечь или прищемить. У меня он запоет!
Один стрелец взял Касьяна за ворот:
– Иди за мной!
Вместе с Касьяном в кабаке было задержано еще несколько человек. Одни падали на колени перед приставом и молили их отпустить, другие угрюмо шли, исподлобья поглядывая по сторонам, точно отыскивая, куда бы им убежать. Но стрельцы шли по бокам с отточенными бердышами и привели задержанных к бревенчатой башне.