Однако если с трактатами Хайяма знакомы преимущественно специалисты, его поэтическое творчество – поистине народное достояние. «Рубаи» – в переводе с арабского – буквально: учетверенный. Это собственно персидская форма поэзии, появившаяся в IX веке. По словам Артура Арберри, метр рубаи не совпадает ни с одним из метров, к которым обращались арабские поэты.
Шамс-и Кайс пишет о рубаи следующее: «И благородные и простолюдины были потрясены этой формой; и грамотные и безграмотные полюбили ее в равной мере; и аскет и развратник пользовались ею; она понравилась и набожному и грешному; люди, лишенные слуха, неспособные отличить стиха от прозы, не подозревавшие о существовании метра и ударения, танцевали, распевая рубаи; глухие, не способные отличить звука трубы от крика ишака, люди с мертвыми сердцами, удаленные на тысячи миль от наслаждений звуками струн лютни, были готовы продать свои души за рубаи. Многие из девиц, заточенных в гаремы, из-за любви к рубаи разбили на кусочки двери и стены своей невинности; многие из матрон из-за любви к рубаи навек потеряли покой».
Наиболее очевидные особенности рубаи – спонтанность и актуальность. Как правило, в первом бейте (двустишии) дается посылка, а в третьем полустишии второго бейта – вывод, закрепленный афористической сентенцией четвертого полустишия. Даже любовные темы в рубаи раскрываются не столько через эмоции, сколько посредством философских раздумий и медитаций. Жанр рубаи стал широко известен именно благодаря тому, что в нем писал стихи Омар Хайям. Он же и довел эту поэтическую форму до совершенства.
Исследователи на протяжении всего «хайямоведения» задавались вопросом, какие же рубаи принадлежат собственно Хайяму, ведь свод четверостиший, написанных его рукой, так и не был найден. Столетиями его стихи собирались в сводные списки (рубаияты). При переписывании текстов были неизбежны искажения и ошибки. Рукописи ветшали, и рассыпавшиеся отдельные листы могли быть вставлены внутрь книги, не на свои места. В рубаияты Хайяма попадали рубаияты других поэтов, потерявшие начало и имя автора, и впоследствии такой сводный текст воспринимался целиком как хайямовский. Иногда переписчик правил четверостишия, «облагораживал» их, иногда сочинял сам. Отдельный вопрос – чужие произведения, представляющие собой поэтический ответ на четверостишия Хайяма. Современник или поздний почитатель либо развивал или опровергал его мысль, либо пародировал ее. Естественно, чем чаще встречаются в разных источниках одни и те же стихи, тем больше вероятность их принадлежности Хайяму. Многие рубаи имеют несколько текстуальных версий. Поэтому, если составитель сборника был как-либо заангажирован, в своем отборе он тяготел к определенным стихотворениям и отбрасывал другие.
К произведениям Хайяма относили около пяти тысяч четверостиший, хотя ни одна из древних рукописей не содержала более 300—400. Русский востоковед В. А Жуковский в конце XIX столетия даже ввел определение «странствующие четверостишия» – их приписывали то Хайяму, то другим известным или анонимным авторам. Так, многие тексты приписываются наряду с Хайямом Ибн Сине и ат-Туси. Принципы определения авторства были самыми разными. Жуковский предложил считать подлинными лишь те рубаи, которые относят к Хайяму древнейшие исторические сочинения, XII—ХIV веков,– таковых четверостиший оказалось всего шесть. В начале XX века датский иранист А. Кристенсен предложил довольно спорный критерий атрибуции: искать четверостишия, содержащие имя Хайяма, их было двенадцать. Через двадцать три года датчанин, правда, предложил другой способ: сличение самых древних из известных рукописей – в том числе из собрания Оксфордского университета, Британского музея, Национальной библиотеки в Париже, Берлинской библиотеки. Так были признаны 121 рубаи. Дальше – больше, вышеупомянутый Свами Говинда Тиртха в 1941 году опубликовал одну из лучших в истории хайямоведения работ, «Нектар Милости», где привел более тысячи рубаи, с подробным указанием источников, в которых они встречаются.
Кроме того, нет точного представления, в каком виде поначалу бытовали рубаи Хайяма. Существует версия, что они исполнялись устно, даже напевались. Разнообразие вариантов трактуют как свидетельство их первоначальной изустности. Некоторые авторы последующих поколений цитировали его строки в своих работах, иногда «от противного», как образцы крамольных взглядов Хайяма. Наличие множественных версий одной темы, стихотворений, очень близких по содержанию, советский востоковед Е. Э. Бертельс объяснял, в частности, следующим образом. Подвергаясь опасности со стороны фанатичных богословов, Хайям писал «на клочках, обрывках бумаги», а затем читал за кубком вина друзьям. И вот эти, скажем, пять друзей, придя домой, записывали тексты по памяти, естественно, с некоторыми отклонениями, а при позднем собирании эти варианты принимались за отдельные четверостишия.
Среди составителей сборников четверостиший Хайяма известен писатель XV века Яр-Ахмед Табризи, который назвал свой труд «Тараб-ханэ» («Дом Радости»). Многие стихи великого поэта дошли до нас только благодаря ему. Лучшим собранием рубаи является Бодлеанская рукопись (1460 год), которой пользовался первооткрыватель Хайяма для Европы – английский поэт Эдвард Фитцджеральд. Она была составлена в Ширазе и содержит 158 рубаи. В 1859 году Фитцджеральд издал около ста четверостиший в переводе с персидского. Однако, как отмечают Ш. 3. Султанов и К. 3. Султанов, до него Хайяма пытался переводить на немецкий язык Хаммер-Пургшталь, опубликовавший 25 четверостиший, а на французский – Гарсен де Тасси. Однако эти переводы не привлекли к себе внимания. В специальной литературе имя Хайяма-поэта появлялось и ранее: его упомянул Томас Хайд в «Истории религии древних персов» в 1700 году. Фитцджеральдом в книге, включавшей также биографический очерк «Омар Хайям – персидский астроном и поэт», был создан образ восточного мудреца, в юности – гедониста, в зрелом возрасте – разочарованного скептика, в старости – мистика. Кроме Бодлеанской рукописи, английский поэт пользовался копией другой древней персидской рукописи «Рубайята» – из библиотеки Бенгальского азиатского общества. Особого успеха эта поэма (а именно такое впечатление производил перевод, достаточно вольный, в котором фрагменты мыслей были сгруппированы в виде восточной поэмы) поначалу не имела, и ее даже вынужден был защищать Данте Габриэль Россетти, а также писатель и исследователь Ричард Бартон. Однако вскоре «Рубайят» стал невероятно популярен. Фитцджеральд подготовил пять различных редакций перевода, а до конца ХГХ столетия его Хайям переиздавался 25 раз. Сам автор называл свой труд «своеобразным видом литературного метемпсихоза», подразумевая верную передачу духа персидского текста при «переписывании», как он выражался, оригинала на английский.
В 1967 году был издан перевод «Рубайята», выполненный Робертом Грейвсом в сотрудничестве с поэтом-суфием и ученым Омаром Али-шахом. Работая с манускриптом, который хранился в семье Али-шаха с XII века, Грейвс и Али-шах постарались опровергнуть материалистическую интерпретацию «Рубайята», заданную Фитцджеральдом.
Первые русские переводы стихотворений Омара Хайяма появились в России в конце XIX века – самая ранняя публикация датируется 1891 годом, когда «Вестник Европы» напечатал 16 стихотворений в переводе В. Величко (всего им было переведено 52 четверостишия). Первые переводчики передавали рубаи разными по величине стихотворениями, чаще всего восьмистишиями, но иногда вплоть до 16-ти строк. Рифмовка осуществлялась по правилам русского стихосложения.
А в 1901 году К. Герра (под этим псевдонимом выступил поэт и музыкальный критик К. Мазурин) была опубликована книга «Строфы Нирузама». В предисловии К. Герра сообщал, что он издает старую и дефектную рукопись стихов персидского поэта из Хорасана, которая случайно попала к нему в руки во время путешествия по Востоку. По словам К. Герра, читателю была представлена русская публикация старой восточной рукописи стихов некоего Нирузама – хорасанского стихотворца X века. Современники проявили живой интерес к стихам восточного поэта – сборник включал 168 стихотворений, которые издатель назвал строфами. Однако в имени Нирузама был зашифрован перевертыш фамилии издателя – Мазурин, и критики сочли сборник искусной литературной подделкой, сочинениями Мазурина, стилизованными под Саади и Хафиза. Разгадали загадку этого издания спустя многие десятилетия 3. Н. Ворожейкина и А. Ш. Шахвердов, идентифицировавшие в «строфах Нирузама» 110 рубаи Омара Хайяма и доказавшие, что основу публикаций К. Герра действительно составила одна из рукописей Омара Хайяма. Внук Константина Митрофановича Мазурина, проживающий в Париже Константин Константинович Мазурин утверждает, что это была не мистификация, а первый в истории русской литературы опыт отдельного издания переводов стихов Омара Хайяма.
К. Бальмонт первым из переводчиков стал передавать произведения Хайяма четверостишиями. А в 1916 году появилось первое солидное художественное издание, имеющее научную основу Книга «Персидские лирики X—XV веков», представлявшая русскому читателю творчество восьми поэтов, была подготовлена академиком Ф. Е. Коршем и отредактирована после его смерти и опубликована известным иранистом, арабистом и одним из основоположников украинского востоковедения А. Е. Крымским (кстати, Лев Толстой упоминал, что «изучал Коран по Крымскому»). Агатангел Крымский обратил внимание, в частности, на следующее: «В X столетии литературный обычай еще вполне позволял поэтам неподдельную эротику, неподдельную гедонику а далее понемногу в литературе укоренилась довольно лицемерная привычка – писать о немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не слишком шокировали богобоязненных людей. Писать так, чтобы богобоязненные люди могли понимать даже самую грешную гедонику и разнузданную чувственность как аллегорию, как высокую набожность, выраженную в мистической форме... Последствием этой традиции стал тот факт, что мы часто не имеем ни малейшей возможности определить, как нужно понимать того или иного поэта,– тем более что сами суфии легко причисляют любого к своему лагерю».
Последующие два десятилетия, до 1934 года, отмечены лишь двумя публикациями переводов Хайяма – И. Тхоржевского и А. Е. Грузинского. В середине 1930-х появились переводы Л. С. Некоры, С. Кашеварова, О. Румера. Если не считать «Строф Нирузама», представивших творчество Омара Хайяма анонимно, в переводах-вариациях, то первый сборник русских художественных переводов Хайяма выпустило издательство «Academia» в 1935 году, когда в Советском Союзе проходил III Международный конгресс по иранскому искусству и археологии. А в 1972 году главная редакция восточной литературы издательства «Наука» провела конкурс на лучшие переводы Омара Хайяма, победителем которого был признан Г. Плисецкий. Результатом этого конкурса стало издание в 1972 году книги «Омар Хайям. Рубайят» – 450 четверостиший, в большинстве своем не переводившихся ранее на русский язык.
Настоящее издание в основном составили недавние переводы Ирины Евсы. Работа И. Евсы – отменного художественного качества, а кроме того, говоря словами Лео Яковлева, «переводы его (Хайяма.– Н. Б.) четверостиший, выполненные женщинами, в которых Природой изначально заложена великая стратегия жизни, могут достигать высочайших степеней проникновения в духовную Вселенную Хайяма».
Таким образом, ряды переводчиков Омара Хайяма на русский язык активно пополняются. По словам 3. Н. Ворожейкиной и А. Ш. Шахвердова, «переводы-парафразы, переводы-импровизации полностью уступили место переводу-интерпретации, переводу-исследованию». К нынешнему моменту многие хайямовские рубаи имеют пять-шесть, а самые популярные насчитывают до десяти-пятнадцати стихотворных интерпретаций. Точные переводы порой очень похожи между собой, а адепты творческого подхода дают красивую, но достаточно произвольную трактовку. Поскольку в 1959 году был опубликован подстрочник, переводы стали множиться в геометрической прогрессии вплоть до того, что некоторые из них утратили связь с подлинником и стали восприниматься как совершенно новые хайямовские стихотворения.
Попытки истолковать рубаи предпринимались неоднократно. Э. Фитцджеральд сосредоточился на материалистической трактовке. Иранский исследователь Мухаммад-Али Фуруги считал Хайяма прежде всего правоверным мусульманином, а потом уже суфием, чьи взгляды, однако, не выходят за рамки ортодоксального ислама. В суфийском духе толковал рубаи Хайяма его французский издатель Николя, а позднее – В. А. Жуковский, Свами Говинда Тиртха. С этой точки зрения, поэтическое творчество Хайяма нельзя понимать буквально. Он говорит метафорами и аллегориями. Джаннат Сергей Маркус, исламский культуролог, приводит слова профессора Чарльза Хорна: «Для многих жителей Запада будет неожиданностью узнать, что в Персии нет споров относительно стихов Омара и их значения: автор почитается как великий религиозный поэт. Восхваление им вина и любви представляют собой классические суфийские метафоры: под вином понимается духовная радость, а любовь – восторженная преданность Богу…».
Действительно, у Хайяма немало и специфических суфийских образов, один из них – «зеркала ржа» в рубаи, построенном на контрасте человеческих качеств:
Мы – веселья источник и пожар мятежа.
Справедливости корень и коварство ножа.
Совершенство и низость, очищенье и грязь.
Мы – и чаша Джамшида, мы – и зеркала ржа.
Для суфия – при каждом вспоминании Бога с зеркала сердца счищается ржавчина (Джамшид – легендарный царь древнего иранского эпоса, обладавший чашей, в которой отражался весь мир).
И в интернетском Живом Журнале дискутируют, совпадали ли поэтические высказывания Хайяма и его реальная жизнь: «Вообще-то Омар Хайям, будучи верующим, алкоголь не употреблял. "Вино" в его стихах – это "размышления", "медитации". "Пью с умом" не значит пьет в меру, а "пьет" размышляя, "опьянение" – состояние божественного транса, соединения с Богом. "Святоша и трезвенник, занят собою" – человек, живущий в рамках повседневности, не думающий о Боге, не стремящийся к истине, знанию или механически соблюдающий религиозные правила и обряды».
Не факт... Хайям, конечно, суфий, а в суфийской лирике, по традиции, опьянение и любовь к женщинам были фигуральным обозначением единения с Господом. Вопрос только в том, насколько тщательно Хайям соблюдал эту традицию. Сторонникам суфийской многозначности рубаията противостоят те, кто считал Хайяма проповедником гедонизма. Но есть и другие. Образ Хайяма-гедониста и тотального жизнелюбца был совершенно не близок Г. К. Честертону. В своей статье «Омар Хайям и священное вино» он говорит, что «эта великая книга нанесла сокрушительный удар общительности и радости. <...> Плохо не то, что Хайям воспевает вино,– плохо то, что он воспевает наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, т. е. не весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской сделки и ничуть не приятнее слабительного». И это говорится о поэте, один из сокровеннейших стихотворных посылов которого – не принимать на себя горе. Не горевать, не отчаиваться. Кроме того, глядя на Хайяма с узкохристианской точки зрения, Честертон отказывает поэту в признании человеческой личности и человеческой воли. (Что же в таком случае значат строки: «Будь, чем хочешь: вином, утоляющим жажду, / Или жаждой, что в нас порождает оно»? Ведь насколько шире здесь иносказательное толкование «вина».) Лишь слепая власть Бога якобы довлеет над человеком. По мнению Честертона, Августин или Данте не согласились бы с таким подрывом веры в человека. (Почему-то кажется, что Данте нашел бы общий язык с Хайямом.) Кроме того, английский писатель упрекает Хайяма в том, что он неправильно понимает радость. Эта мысль тем более обескураживает, поскольку радость непроизвольна и не имеет четких критериев: нельзя радоваться правильно или неправильно – то же касается и ее понимания. Конечно, общепринятые радости могут не радовать, если, скажем, нечиста совесть. А «вино» и «любовь» – это действительно в большей степени аллегории, собирательные пункты значений, ибо четверостишие лаконично. Не вдаваясь в собственно христианский взгляд на вещи и в сокровеннейшее упование христианина: «Да будет не моя воля, а Твоя, Господи!», вспомним, что порицаемый Честертоном образ мыслей – только часть воззрений Хайяма. Разве не ему принадлежат слова о том, что наша жизнь – лишь краткий миг, поэтому необходимо радоваться, а не терять времени на уныние. Ставя Хайяму в вину такой оксюморон, как «безрадостная погоня за наслаждением», Честертон ловит его на эпизодическом мотиве «мир движется впустую...». Но ведь кому, как не Хайяму, с его проницательностью ученого, было понятно – что не впустую. Просто мир не может быть однозначен. И то, что Честертон в последних фразах своей статьи противопоставляет христианское «Пей это вино – кровь Мою Нового Завета, за вас проливаемую» мудрости Хайяма, в значительно мере взращенной на древнегреческом язычестве, равносильно гордыне крестоносцев, считавших, что их правда самая правдивая. Возможно, столь категоричный подход объясняется тем, что английскому писателю не были известны многие хайямовские четверостишия, опубликованные позднее. Оппонентом Честертона в воображаемой дискуссии мог бы стать Парамахамса Йогананда. Как было сказано в начале, самые разнообразные учения и религиозные влияния имели место во времена Хайяма: звездопоклонничество и огнепоклонничество (зороастризм), а также иудейская вера, христианство и древнеиндийские мистические учения. Идейно-теоретическая основа суфизма многое восприняла, в частности, из мистических верований Индии. Утверждая, что в основе великих религиозных традиций как Востока, так и Запада лежат принципы и техники йоги (даже если они и не называются так), Парамахамса Йогананда в своем произведении «Вино мистики. Духовный взгляд на "Рубайят" Омара Хайяма» произвел соответствующие толкования. По его словам, «несомненно, за всю историю человечества ни один другой поэт не снискал такой чрезвычайной славы при абсолютно неверном понимании его произведений». Вот один из образцов трактовок Йогананды: