— Я не хочу!!
— Это не имеет значения. Есть программа.
Вороненый металлический жук размером с бочку выезжает из-под пирамиды. У него изогнутые щупальца-захваты.
Господи, что делать-то! Подошвы с трудом отрываются от плит. По клейким камням, сквозь вязкое сопротивление загустевшего воздуха так трудно бежать… А жук — не приближаясь и не отставая — погромыхивает сзади…
Вот уже опять переулок, арки, булыжники. А впереди — глухой торец каменного здания. На нем проступает мозаика: лицо старика с печальными внимательными глазами. Он похож на того, с улицы Тургенева…
Прямо на тебя эти глаза!
— Помоги мне! Ну, пожалуйста… — Это сквозь слезы и отчаяние. — Я тогда не нарочно… Я больше не буду…
Сзади — новый лязг и грохот. Что такое?.. Это спустилась поперек переулка решетка с черными коваными завитками! Перерезала путь жуку-машине!.. Жук трогает решетку щупальцами, разворачивается и едет назад, к сверкающей пирамиде, которая все еще видна за арками… Можно сесть на каменное крылечко, привалиться к выпуклым узорам деревянной двери. Жук не вернется. О н и не достанут. Пока… Но как они проникли в Город? Потому что не с Земли? Значит, от н и х нет защиты?
— …Они проникли случайно, — говорит неизвестно кто. Кажется, из-за двери. — Не бойся. Теперь Город поставит еще одну отражательную грань. С ю д а они больше не придут. Но будь осторожен в других местах…
— Да, я помню…
Дверь сзади медленно отходит. За ней — нестрашный, мерцающий добрыми огоньками полумрак.
— Там что?
— Не бойся, заходи. Это дом, где исполняются желания.
— Всякие?!
Ответа нет. Но в молчании — доброта.
Огоньки начинают дрожать сильнее. И сон тоже дрожит, обретает непрочность. Не растает ли он совсем оттого, что скажешь заветное: "Хочу… чтобы были друзья…"?
Огоньки, что сперва казались мерцающими в темной комнате светлячками, разбежались далеко-далеко. И тесная тьма раздвинулась до бесконечного ночного пространства. И стало ясно, что это переливается огнями Город, видимый с горы. Здесь, наверху, белели в сумраке, как березы, античные колонны — остатки древнего строения. А вниз по крутому склону убегала среди травы рельсовая колея.
Снизу, из пахнувшей ромашками темноты, подкатил дребезжащий вагончик. У него светились окошки и горел под козырьком крыши яркий фонарик.
— Поехали…
Степка боязливо заупрямился: очень уж крутой спуск.
— Поехали, не бойся…
Они сели у окошка, и трамвайчик помчался. С потряхиваниями и перезвонами. Скорость нарастала, напоминая жутковатое падение. Но в падении не бывает поворотов, а этот свистящий сквозь ночь вагон закладывал виражи, от которых стремительно замирала душа. Федя прижимал Степку к себе, чтобы тот не треснулся о твердое… Но вот скорость уменьшилась, трамвайчик прокатился по горбатому мосту и выехал на улицу, где горели фонари и цепи разноцветных лампочек. Мелькало множество народа, но никто не входил в вагон (да он и не останавливался, только ехал уже медленно). Люди были в пестрых костюмах и масках.
— Пойдем! — жарко дохнул в Федино ухо Степка. — Здесь карнавал. Это ведь не толпа, а праздник…
— Но не вздумай опять исчезнуть… Стоп!
Трамвайчик послушно затормозил. Они вышли в праздничную круговерть, и Федя стал оглядываться, стараясь понять: был ли он уже на этой улице? Видел ли эту башню, у которой на шпиле большой белый шар с часовым циферблатом? Старинные дома казались полузнакомыми. В нижнем этаже одного из них — это помнилось точно — кафе-мороженое "Ква-Драт". Правильно! Вон в освещенной витрине пляшущие лягушата держат квадратный щит — на нем девчоночья рожица с красным языком, лижущим вафельный стаканчик… А справа, над крышами, знакомая кирпичная колокольня. Значит, недалеко берег Ковжи, где теперь конечно же построена новая пристань, к которой подходят украшенные иллюминацией пароходы с участниками праздника… Наконец-то река стала полноводной!..
— Степ, а вон там, за углом, есть магазин "Клоун"… — Федя прочно держит Степку за руку. Иначе не успеешь оглянуться, как нет его. Знаем мы это дело… — Если хочешь, пойдем купим какие-нибудь маски.
— У меня есть! — странным голосом говорит Степка. Оказывается, он уже в пышном девчоночьем платьице и в маске хулиганского одноглазого кота!
— Когда ты успел?
Свободной рукой Федя сдергивает с него маску. Это… и не Степка вовсе! Незнакомая хохочущая девчонка!
— А Степка где?
Она радостно вырывается. Танцует.
Степка где?
Степка где?
Степка плавает в воде!
Этого еще не хватало! Он же не умеет плавать! Скорее…
А вот и фонтан! Водная карусель. Цветные струи бьют из центра большущего, как цирковая арена, бассейна, колокольчики играют переливчатый мотив, а по кругу плавают надувные крокодилы и динозавры. Их оседлали мальчишки и девчонки — хохочут, бултыхают ногами… Но Степки здесь нет.
Федя не чувствует большого страха. Беспокойство его — с оттенком приключения. Степка в конце концов найдется. Но хорошо бы отыскать его до утра, чтобы успеть еще ухватить кое-каких радостей от праздника. Например, вот так покататься среди струй на резиновом драконе. Никто не будет смеяться — здесь не важно, маленький ты или большой…
Куда же он девался-то?
Ощущение, что Степка недалеко, не покидает Федю везде. И в пустом вестибюле метро, где Федя очутился неведомо как. И в плохо освещенном переулке, где из высокой, по плечи, травы встают бревенчатые многоэтажные терема (а людей уже совсем нет). И на выщербленной лестнице, которая ведет на маленькую квадратную площадь…
И наконец-то!..
Здесь, на площади, нет ни фонарика, но маленький месяц светит между черными треугольными крышами. Свет его мягко расстилается по квадратным плитам. Степка — маленький, очень одинокий — прыгает по этим плитам, будто играет в классы.
— Ты зачем здесь один? — шепотом спрашивает Федя, и шепот этот крыльями щекочет окружающую тишину.
— Не мешай… — Степкины подошвы щелк-щелк по камню.
— Ты же сам хотел на праздник.
— Здесь интереснее… Я хочу разгадать…
На плитах — головоломка, смысл которой Федя улавливает смутно (а потом забудет совсем). Если ее разгадать, можно решить множество загадок Города. Но разгадать не удастся, не успеть. Да и надо ли? Так ли уж важно, почему Ковжа, недавно еще узкая и мелкая, теперь разлилась и впадает в морскую бухту Сун-Караса? Бухта эта совсем рядом, морской воздух приходит сюда, оседает влажным туманом на мраморе. А в просветах между домами движутся темные корпуса океанских судов — сами громадные, как дома с рядами желтых круглых окошек…
Пароход прошел среди гранитных набережных канала и едва не зацепил мачтой с огоньками светящийся стеклянный мост. Точнее, не мост, а перекинутую с берега на берег, от дома к дому застекленную галерею. В этой галерее — музей. Вчера там была выставка глобусов. Разных! Маленьких и больших, новеньких и старинных, земных и звездных. А были еще глобусы незнакомых планет! Самый лучший — это хрустальный шар метрового диаметра, в опояске сверкающих колец. Он был наполнен удивительно прозрачной водой, в которой змеились водоросли и резвились пестрые, как бабочки, рыбки.
— Это что же, вся планета состоит из воды?
— Совершенно верно. Планета-океан…
— А где такая? В каком созвездии?
— Тс-с, девочка. Об этом нельзя, глобус разобьется.
— Ой… А разумная жизнь там есть?
— Смотри сама…
Глобус вырастает, делается совсем великанским. Из глубины подплывает к прозрачной оболочке мальчишка с забинтованной ногой. Вопросительно и печально смотрит синими глазами сквозь воду и стекло. Потом хватает за кружевной хвост крупную серебряную рыбу, и та уносит его в заросли…
Вот такие дела… Это было вчера. А что будет сегодня?
Пароход швартуется у ступеней с чугунными львами.
— Девочка, ты поможешь унести в музей вазу?
— Конечно!
С борта ей подают легкую фарфоровую вазу, и при свете фонаря Оля узнает ее: синие дома, башни, мачты… Значит, сегодня будет выставка ваз! И на каждой — свой Город…
Так и есть. Молчаливые матросы несут за Олей большие хрупкие, как яичная скорлупа, сосуды с разными картинами на них.
— Девочка, осторожнее, не оглядывайся!
Поздно! Камень скользит под ногой… Ох, как болит локоть от удара о мостовую. И какой звон!.. Неужели конец?
Нет, не конец! Фарфоровые осколки сыплются с неба, как снегопад. И на лету складывают Город. Он вырастает вокруг — настоящий, обступающий со всех сторон. И теперь уже не поздний вечер, а день — синий от блеска неба и подступившего к Городу моря. Ветер реет вдоль улиц и треплет матросские ленты на соломенных шляпах мальчишек. Мальчишки гоняют по набережной синие мячи. Перемигиваются, поглядывают на девчонку. И среди них тот толстогубый, с бинтом под коленкой. Сейчас он смеется… Где же кинокамера? Ох, но почему в видоискателе все так расплывается, становится нерезким?..
Головоломки, распластанные на городских площадях, решить можно только одним способом: заранее признав, что их законы действуют лишь в двухмерном пространстве.
В пространстве этом — стопроцентная тьма. И не глазами, а каким-то локаторным ощущением сознание воспринимает плоский беспросветный мир. Поэтому только можно понять, что в нем происходит.
Происходит вот что. Кто-то громадными ножницами вырезает из плоской тьмы разлапистые, с острыми макушками, ели. В плоскости остаются дыры — по форме этих елей. В них можно проходить. Ели образуют лес. В этом частом лесу тоже можно идти. Ели чиркают по лицу плоскими, словно картонными лапами и на миг проворачиваются ребром, как подвешенные на ниточках… Сам по себе этот лес не страшен, хотя приятного мало. Страшно другое. Где-то сзади, среди тьмы, едет, подминая ненастоящие деревья, громадный черный обруч. Он склеен тоже из полосы плоского пространства. И ладно, если бы склеен был по-честному, а то ведь как кольцо Мёбиуса — когда у обруча вместо двух сторон одна. И если это хитрое математическое колесо догонит и проедется по тебе, ты превращаешься в черный силуэт, причем тоже с одной, а не с двумя сторонами, что совершенно противно человеческому пониманию. Чтобы не случилось беды, надо спешить. Одна лишь надежда — на огонек, что должен забрезжить впереди. Не вечно же тянуться этой мгле, плоской, как будто ты попал в черный пакет для фотобумаги…
И вот он дрожит, спасительный маячок. Очень далеко и очень близко одновременно… И не один уже… Черные картонные деревья расступаются наконец. Тьма за спиной скатывается в рулон и пропадает — она упустила жертву. Теперь вокруг мир ночного поля, теплой щекочущей травы, ярких звезд. Таких ярких, что свет от них почти как от луны…
А среди травы — тоже звездочки. Желтые. Это огоньки свечек. Свечки горят у гранитных, в рост человека, шаров. Но если приглядеться, это не шары, а головы в глубоких круглых шлемах. Головы вросли в землю по губы. Глаз не видно во впадинах под прямыми строгими бровями. Линия бровей и носа у каждой гранитной головы как бы образует букву "т". Это суровые, грубо вырубленные лица под кромками шлемов.
Каменные головы — памятники тем, кто в давние времена полег здесь, защищая Город от нашествия.
А Город — вон, впереди. Густую ночь над полем приподняла малиновая полоса рассвета, и на этой заре четко рисуются дома, ажурные дуги мостов, средневековые контуры крепостей и решетчатые чаши локаторов космодрома. Черная плоскость этих контуров обманчива. На самом деле Город обширен, разноцветен. Веселая путаница улиц полна загадок и приключений. А главное, что отличает Город от других городов, увиденных на долгом пути, — там Федька. Он ждет…
…Этот сон снился Борьке Штурману, когда громадный теплоход уютно урчал двигателями, а за окном каюты в разрывах облаков медленно проплывали холодные зеленые звезды.
Федя и Борис узнали друг друга в незапамятные времена. Когда им было по пять лет. Кроевы переехали тогда в кооперативную квартиру, а Федю перевели (путем какого-то хитрого обмена) в другой детсад, поближе к новому дому. Садик оказался совсем не такой, как прежний. Тот был в деревянном доме, уютный, с закутками, где можно было в случае чего приткнуться одному. А здесь — громадные стекла вместо стен, блестящие желтые полы и множество всяких "нельзя". И громкоголосая Римма Эдуардовна вместо прежней Нины Петровны… Федя и в своем-то прежнем садике не был бойким, а тут совсем съежился. Тем более, что и ребята оказались чересчур шумные и приставучие. Обступили, загалдели, задергали. И конечно: "Дядя Федя съел медведя…"
Ох, как не хотелось Феде идти сюда на следующий день. До горьких слез. Но такая у нас в этом неласковом мире судьба: дают что не надо, ведут куда не хочешь… И быть бы этому Фединому дню горше первого, если бы не новый вопль толпы:
— Борька вернулся! Штурман болеть кончил! — И заплясали вокруг щуплого, с колючей стрижкой, мальчика в рубашке с якорями (может, потому и "Штурман"?). Кто-то просто орал и радовался, кто-то дал Борису щелчка. И конечно:
Ты иди все прямо, прямо,
Будет там помойна яма…
Борькины коричневые глаза беспомощно метались и наконец встретились со взглядом Феди. И что-то сдвинулось тогда в Фединой душе. Он поднял с пола за хвост надувного увесистого крокодила и, как палицей, прошелся по вопящей толпе. Пробился к Борису, рядом с ним прижался лопатками к стене. И они с Борькой молча, без слез, кулаками, ногтями и пятками отбивались от дружного коллектива средней группы, который был, естественно, возмущен таким поворотом дела… Пока не ворвалась в центр борьбы Римма Эдуардовна. Она быстро навела порядок, при котором досталось всем. Ибо она, Римма Эдуардовна, была уверена, что среди пятилетних воспитанников не бывает тех, кто прав…
После этого случая Федя и Борис всегда держались рядышком. И грустили, когда кто-то сидел дома из-за болезни. И радовались при встречах. Но настоящими друзьями они в ту пору не сделались. Просто не успели. Дело в том, что в Борькину семью приехала с Украины насовсем бабушка Оксана Климентьевна, и Бориса родители забрали из детсада.
Потом Федя и Борис встретились, уже когда стали первоклассниками. Оказались они в разных классах, но все равно быстренько прилепились друг к другу и старались быть вместе на переменах. И даже домой ходили вдвоем, хотя Борису приходилось делать большой крюк, чтобы проводить Федю.
Однажды Федя затащил стеснительного Бориса к себе. Тогда были не самые лучшие дни в семье Кроевых. Не улеглось еще горе после гибели Михаила, в комнате у Ксении плакал хворавший в те дни крошечный Степка, у мамы с отцом что-то не ладилось в отношениях. И в квартире заметен был беспорядок — признак семейного неблагополучия. Зато было в этом свое удобство: никто, например, не требовал от Феди, чтобы он после игры убирал с пола электрическую железную дорогу. Рассеянно переступали через рельсы и вагончики.
Борис как увидел это железнодорожное хозяйство, так и присох к нему. Наверно, его, как и Федю, поразило, какое здесь все крошечное и в то же время в точности как настоящее, действующее. Правда, Феде в ту пору игра уже наскучила, а Борис никак не мог оторваться. Каждый день приходил теперь к Феде и тихонько, никому не мешая, колдовал над паровозиками, светофорами и стрелками. И про Федю забывал, не требовал, чтобы тот участвовал в игре. Федя не обижался. Брал "Волшебника Изумрудного города" или "Тома Сойера", устраивался здесь же на своей продавленной тахте, и они с Борисом жили рядом, но каждый в своем мире. Не знали тогда, что мир этот — один на двоих, Федин и Бориса. Именно такой, как есть, — с книжкой, жужжанием моторчиков, тихим дыханием, настольной лампой и ранними сумерками в окне…