– Видал, Никита? – осведомился Леха, упираясь коленом в спину корчащегося на полу Романова. – Ну не хочет он русского языка понимать, никак не хочет. Орет, оскорбляет… Такого спускать никак нельзя. Честь мундира ведь замарана.
– Точно, – поддакнул снова дежурный.
– В камеру! – идя уже к двери, повторил старший лейтенант. – Чего непонятного-то?
– Ты ж нормальный пацан, Никитос! – крикнул ему в спину сержант Монахов. – Когда закончишь чистюлю из себя строить? Карьерист, блин…
– В камеру, сказал! – произнес еще раз Ломов и вышел из кабинета, оставив дверь открытой.
Монахов поднялся. Они с дежурным переглянулись – тот понимающе кивнул.
– Ничего, обтешется, человеком станет… Сейчас, погоди минутку! – с веселым азартом, словно мальчишка, затеивающий проказу, проговорил Леха и выбежал из кабинета.
Вернулся он скоро. В руках у него был… карандаш. Но не обычный, а громадный, видимо, сувенирный – длиной больше метра и на вид очень увесистый. Исполинский карандаш этот изготовлен был довольно реалистично, наличествовала даже резинка-ластик на нерабочем конце.
Монахов закрыл дверь кабинета, щелкнув фиксатором на ручке, запер ее и, осклабившись, поигрывая карандашом, подошел к сопящему на полу закованному в наручники Романову.
Дежурный, несильно пнув лысого, произнес:
– Ну вот, не хотел по-хорошему, будет как всегда.
– Заяву напишу! – пискнул снова Романов, но уже безнадежно. Все истерическое бесстрашие слетело с него в тот момент, когда он оказался в наручниках.
– Пиши, – согласился Леха. – Писали уже такие… Пиши подробней – чем именно тебя истязали. Это самое главное. А то прокурор не поверит. И побои… – он перевернул карандаш резиновым набалдашником и пару раз замахнулся, примериваясь. – Жаль, что следов побоев зафиксировать не удастся. Потому что нечего будет фиксировать.
– Будешь показания давать?! – рявкнул дежурный.
– Бу… буду… Не бейте меня!
– Молодец, – похвалил Леха. – Только за оскорбления сотрудников при исполнении все равно придется ответить. «Мусора», говоришь? Хоть знаешь, откуда это слово пошло? Не от бытовых отходов, как всем вам кажется, а от Московского уголовного сыска, МУСа, то есть. Который только после революции стал МУРом.
– Серьезно? – удивился дежурный. – А я и не знал.
– Век живи, век учись, – сказал на это Монахов и замахнулся карандашом.
Ударить у него не получилось.
Парень со странным именем Олег Гай Трегрей, про которого оба присутствовавших в кабинете полицейских благополучно успели забыть, перехватил занесенное орудие. Не сообразив еще толком, что, собственно, произошло, Монахов с силой дернул карандаш на себя – раз, другой… Но парень мало того, что не выпустил карандаша, даже не шелохнулся.
– Очумел?! – взревел Леха.
– Я решительно это возбраняю, – сказал Олег и, чуть крутанув, легко отобрал карандаш, а потом швырнул его в угол.
Глаза сержанта округлились. Он ринулся на парня, отведя правую руку для удара. Парень подался ему навстречу.
Дежурный, разинув рот наблюдавший за этим, не понял, что случилось в следующее мгновение. Монахов вроде бы и ударил парня, только тот в самый момент удара чуть ушел в сторону, коротко вздернул локти – и сержанта подбросило как на трамплине. Леха, перевернувшись в воздухе, спиной врезался в стену и головой вниз обрушился на пол.
– Ты! – рявкнул дежурный, нашаривая кобуру на боку. – Ты чего?!
Олег развернулся к нему. Лицо парня было, хоть и бледно, но вроде спокойно, зато сощуренные глаза жгли яростью, а на левом виске, точно живая, задергалась вена. Полицейский обомлел. Взгляд парня пригвоздил его к месту. Дежурный никогда не испытывал ничего подобного. Из него словно молниеносно выкачали все силы, тело стало чужим. Руки обвисли вдоль туловища, а в голове стало пусто-пусто, и в брюхе заворочался беспричинный животный страх.
* * *
Начальник отделения полковник Михаил Михайлович Рыков был крайне немногословен. Когда Переверзев вошел в его кабинет, полковник в ответ на приветствие лишь коротко кивнул и указал на стул. И, только старший прапорщик присел на краешек стула, двинул Рыков к нему уже заготовленный бумажный листок.
Переверзев не удержался от судорожного вздоха. Что ж… в принципе, именно этого он и ожидал. Тем не менее, Николай Степанович помедлил минуту в дурацкой надежде, что все на самом деле не так плохо…
– Пиши, – коротко сказал Рыков. И надежда Переверзева рухнула.
Николай Степанович взял ручку, повертел ее в руках.
– Михал Михалыч, как так-то? – тихо спросил он.
Полковник, надув щеки, смотрел куда-то в сторону. Потом тяжело пошевелился, неловко скользнул взглядом по лицу Николая Степановича, на мгновение задержавшись на подбитом глазе. И проговорил:
– Как… Сам знаешь, как… Или ты пишешь по собственному, или я пишу. Звонили мне… – пояснил он еще, но не стал уточнять вслух, кто звонил и откуда. Вместо этого выразительно ткнул пальцем в потолок.
Прапорщик раскрутил дешевенькую ручку и скрутил ее снова.
– Может, перевестись куда? – спросил он.
Рыков отрицательно качнул головой. Этот вопрос Переверзева был уже лишним. Оба они – и полковник, и прапорщик – служили давно. И обоим все было ясно.
– Пиши, – вздохнул Михаил Михайлович. – Удостоверение… можешь не сдавать, конечно. Оно у меня уже.
Николай Степанович начал писать. Вывел шапку. Под шапкой коротко черкнул: «Заявление». Еще ниже: «Прошу уволить меня по собственному желанию…»
Полковник, надувая щеки (точно играя на невидимой трубе), следил, как на листе бумаги косо склоненные буквы связываются в строчки.
– Дату не ставь, – в нужном месте предупредил он.
– Задним числом? – глухо спросил прапорщик.
– Задним числом…
Переверзев закончил писать, поставил подпись. Вот и все. Теперь можно вставать и уходить. Но он почему-то сидел, ссутулясь, глядя на только что написанное заявление. Михаил Михайлович вздохнул и поднял из-за стола свое большое тело. Качнулся к сейфу, открыл незапертую дверцу, достал пузатую бутылку. Из ящика стола извлек две крохотные стопки. Молча разлил коньяк, подумал, двигая густыми бровями… Сунулся опять в стол и вытащил оттуда початую коробку конфет.
– Давай-ка, – пригласил он, поднимая свою стопку.
– Не чокаясь? – дрогнул усами Николай Степанович.
Полковник не ответил.
Они выпили, Рыков тут же налил еще.
– Михал Михалыч… – спросил Переверзев, прожевав конфетку. – А кто… этот?
Рыков негромко назвал фамилию. Прапорщик поднял голову, лицо у него вытянулось, он присвистнул.
– Вот так, – подтвердил Михаил Михайлович. – Что ж ты, Степаныч?.. Не узнал. Телевизор надо чаще смотреть. И с ним был еще… – он назвал еще одну фамилию. – Да-да, сынок того самого, хозяина всех наших овощных, а также и вещевых рынков. Давай-ка…
Они снова выпили. И снова Рыков налил еще.
– Можно сказать, тебе еще повезло, – хмыкнул он. – Но ты это… на всякий случай бы уехал куда-нибудь… в деревню к родственникам. Временно.
– Да куда я уеду-то… – буркнул Николай Степанович.
Полковник потянулся к бутылке, привстал и спрятал ее обратно в сейф, давая понять, что аудиенция окончена. Переверзев выпил, посмотрел на конфеты и закусывать не стал. Злость – та самая, что кинула его вчера в драку – снова заклокотала в нем. И с тяжелой отчетливостью забилось сердце.
– Михал Михалыч, да что ж такое-то? – сбиваясь, заговорил он. – Откуда они такие берутся? Почему им все можно? А нам… кем бы ни были… даже посмотреть в их сторону нельзя?..
– Ну, хватит, – грубовато оборвал его полковник. – Ты еще заплачь тут у меня. Взрослый умный мужик, понимать надо. Ничего тут уже не поделаешь. Считай, что тебя… трактор переехал. Да, и кстати, чтобы никому о том, что было. Будут спрашивать, скажи, мол, место предложили где-нибудь… в охране, в банке, например. С хорошей зарплатой. Понял? – кажется, в первый раз за все время разговора Рыков взглянул на прапорщика прямо. – Это в твоих, между прочим, интересах.
Николай Степанович угрюмо молчал, а потом взглянул на полковника исподлобья. Тот отвел глаза. Переверзев понимал, что надо уходить, но почему-то не мог заставить себя встать со стула. И Михаил Михайлович, видно, понял его по-своему. Он завозился, вытащил бумажник, отсчитал несколько тысячных бумажек. Поколебался и добавил еще столько же.
– Бери, бери, – подтолкнул он их к прапорщику. – И не надо думать, что я… зверь какой. Ты ж меня знаешь, Степаныч. Если бы что-то можно было сделать, я бы сделал. Но тут… – он развел руками. – Против ветра не плюнешь.
– Да времена вроде бы уже не те, – сказал Переверзев.
– Времена не те, – быстро согласился полковник. – А что толку? Мы-то – те. И они… все еще те.
Переверзев сгреб бумажки со стола. Вот теперь точно следовало встать и уйти. Но прапорщик все равно не двигался с места. Ему казалось… что-то еще осталось невысказанным. Или не сделанным. Но понять до конца, что именно, или как-то это выразить, он не умел.
В дверь кабинета постучали.
– Да! – громко и, как показалось Николаю Степановичу, с облегчением, крикнул полковник Рыков.
В кабинет заглянул старший лейтенант Ломов:
– Можно, Михал Михалыч?
– Заходи, заходи, Никита! – бодро разрешил Рыков. – Понимаешь, такое дело – включаю компьютер, гудит, все дела, а монитор не горит. Что такое опять?
– Сейчас посмотрю, – сказал лейтенант, протягивая руку Переверзеву.
Николай Степанович, наклонившись, чтобы не так сильно был заметен подбитый глаз, пожал руку Ломову, пробурчал невнятно приветствие и вышел.
– Да у вас штекер просто отошел, – сказал лейтенант, мельком глянув на монитор, стоявший к нему тыльной стороной.
– Да хрен его знает, штекер или не штекер, – ответил полковник. – Ни черта я в них не понимаю…
* * *
Дверь кабинета дрогнула от толчка. Потом в нее забухали чьи-то кулаки. Задержанный Романов на полу дернулся и заверещал. Заворочался и застонал у стены, приходя в себя, Леха Монахов.
– Ты что, упырь?.. – прокряхтел он, приподнимаясь. – Ты понимаешь вообще, что сделал? Запрещает он… Санек, ты чего стоишь?! Ствол доставай! Ствол!
Дежурный Саша вдруг ощутил, что способен двигаться. Негнущимися ногами он шагнул к столу… хотел опуститься на стул, стоявший рядом, но вместо этого сломался пополам и навалился грудью на стол. Форменная рубашка тут же прилипла к мокрой от пота спине.
Парень подошел к двери, щелкнул фиксатором. Дверь распахнулась, и порог перешагнул Ломов. Окинув взглядом кабинет, он без лишних слов распахнул пиджак и вытащил из нагрудной кобуры пистолет.
– Руки на стену! – скомандовал он Олегу. – Быстро!
– Ты покойник, урод! – хрипел Монахов. – Вали его, Никитос! Вали прямо в башку!.. Ты кем себя, козел, возомнил? Ты зачем это сделал?
– Потому что вам не должно творить такое, – ответил Олег, подняв руки и шагнув к стене.
Дежурный выпрямился. Оторопь растаяла, силы вновь вернулись к нему. Но ноги еще дрожали. Он провел ладонью по лбу – и вытер мокрую ладонь о рубашку. «Это что такое со мной было?» – с недоумением подумал дежурный, глядя на то, как лейтенант Ломов, не выказывая никакого намерения окаменеть на месте, подходит к стоящему у стены парню.
– Наручники дай! – прикрикнул лейтенант на дежурного.
Тот, стараясь ступать прямо и уверенно, приблизился к Ломову и протянул ему наручники. На парня дежурный при этом старался не смотреть.
Олег не сопротивлялся, когда на него надели наручники. Старлей отвел его к стулу, на котором сидел Романов, усадил. И только тогда, спрятав пистолет опять в кобуру, развернулся к Монахову:
– Что тут у вас творится?
– Я скажу! – неожиданно подал голос лысый на полу. – Я все скажу! Я все видел, и я все скажу!
– Ты смотри, как разговорился! – усмехнулся лейтенант Ломов. Но сразу посерьезнел. – Леша, это что такое? – осведомился он, указав на валявшийся в углу громадный карандаш. – Я ж говорил вам, а вы за свое…
Монахов поднялся, ощупал себя. Как только прозвучал вопрос лейтенанта, он сразу вскинул голову:
– Не в том дело, Никитос! Не о том говоришь! Ты бы видел, что здесь этот обсос устроил! Шарахнул меня так, что… Сзади подбежал, гад.
– Он – тебя? – усомнился лейтенант.
– Они меня бить хотели! – завыл с пола лысый Романов. – А парень заступился!
– Захлопни пасть! – рявкнул на него Леха. – Ты, сука, еще свое получишь. И не только ты…
– Тихо, сержант Монахов! – тоже повысил голос лейтенант.
Леха неохотно замолчал. Дежурный решился-таки посмотреть в лицо Олегу. Ничего необычного он не увидел. Лицо как лицо, нормального уже цвета, не бледное. Но взгляд… Ярости в нем уже не было, но даже закованный в наручники, парень смотрел на полицейского несколько свысока.
Кулаки дежурного сжались сами собой. Но тут же почувствовав, как в животе снова ворохнулся необъяснимый страх, полицейский поспешно отвел глаза и отошел к окну. «Черт знает что, – подумал он. – Не дай бог опять такой… приступ… И ведь скажешь кому – не поверят…»
– Задержанный… Трегрей, – вспомнил Ломов необычную фамилию парня, – насколько я понял, вы только что совершили нападение на сотрудника полиции, находящегося при исполнении своих служебных обязанностей.
– Я ему сейчас, падле, покажу нападение, – засопел Монахов, двинулся к Олегу, но на полпути был остановлен жестом лейтенанта… и повернул обратно.
– Это не так, господин полицейский, – ровно ответил парень.
– Отпираться еще будет! – крикнул Леха.
Олег посмотрел на него, потом перевел взгляд на старшего лейтенанта. И заговорил отчетливо и ясно:
– Сотруднику полиции запрещается прибегать к пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению. Сотрудник полиции обязан пресекать действия, которыми гражданину умышленно причиняются боль, физическое или нравственное страдание. Закон о полиции, статья пятая, пункт второй.
Монахов скривился:
– Глянь, как исполняет!
Дежурный криво усмехнулся. А потом вдруг засмеялся – громко и нервно. Монахов и Ломов удивленно на него уставились.
– Это Комлев, – отсмеявшись, объяснил полицейский. – Он, когда смену сдавал, мне рассказывал, что этот типчик у него книжку выпросил – справочник какой-то о законах РФ. Ну, на столе валялась, толстая вообще-то. Наверное, всю ночь читал, не спал. Даже вызубрил, знать.
Старлей помял чисто выбритый подбородок. Ну и денек сегодня выдался! А этот Олег Гай Трегрей – личность, как выясняется, еще более интересная, чем ему казалось раньше. Неужто правда это он четверым гопникам по морде настучал, а не они ему?
– Так, – сказал он, – задержанного Трегрея отвести в камеру. А с задержанным Романовым мы еще поработаем. Раз он внезапно вознамерился сотрудничать.
– А и правильно, – неожиданно согласился Монахов. – Не надо ублюдку нападение на сотрудника мотать. Он ведь все по закону сделал. Спас меня, можно сказать, от совершения преступления. Веди его в камеру, Саша.
Леха помедлил и многообещающе подмигнул парню.
– Не думай, что я такую услугу забуду, – сказал он. – Я добро помню. Еще встретимся, мальчик…
* * *
Рабочий кабинет Предводителя Дворянства был идеально круглым, словно располагался внутри верхушки башни. За высокими окнами кабинета неслышно перекатывал ленивые волны океан. То и дело мимо окон проносились, резко вскрикивая, снежно-белые чайки. Из-за далекого-далекого горизонта всходило солнце, и от его лучей, насыщенных желто-красным тяжелым теплом, неторопливые океанские волны маслянисто поблескивали.
Но Предводитель на эту красоту не обращал ровным счетом никакого внимания. Он работал. Руки его скользили над поверхностью стола, представляющей собой сенсорный экран, на котором, подчиняясь молниеносным движениям пальцев Предводителя, выстраивались сложные фигуры из букв, цифр и каких-то диковинных знаков. Выстраивались и снова рассыпались…
Пискнул сигнал универсального передатчика, настроенного на голосовое управление. Предводитель, чуть сдвинув брови, пробормотал: