— Ну, это вздор! — воскликнул Варни. — Какое отношение имеет этот грубый мужлан к вашей милости? Не больше, чем цепной пес, стерегущий его двор. Ежели он противен вашей милости, я рад буду заменить его управителем, более для вас приятным.
— Мистер Варни, — сказала графиня, — прекратим этот разговор. Жаловаться на прислужников, которыми милорд окружил меня, я буду ему самому. Тише! Я слышу стук копыт. Он приехал! Он приехал! — воскликнула она, прыгая от восторга.
— Вряд ли это он, — заметил Варни. — Разве только вы способны расслышать топот его коня через наглухо замкнутые бойницы.
— Не удерживайте меня, Варни, мой слух тоньше вашего. Это он!
— Но, сударыня, сударыня, — тревожно восклицал Варни, все время пытаясь заградить ей путь, — смею думать, что сказанное мною по смиренному долгу преданности не обернется для меня гибелью! Надеюсь, что мой искренний совет не будет истолкован мне во вред? Умоляю вас…
— Довольно! Довольно! — прервала его графиня. — Не цепляйтесь за мое платье, вы забываетесь, стараясь удержать меня. Успокойтесь, о вас я и не думаю.
В этот момент двери широко распахнулись, и мужчина величественного вида, закутанный в длинный темный дорожный плащ, вошел в комнату.
Глава VII
…Это он.
Плывущий смело под придворным ветром.
Он изучил приливы и отливы,
Он мели знает и водовороты.
Разгневанный любому страшен он,
Он, улыбаясь, радует любого.
Сияет он как радуга, хотя
Его цвета, быть может, так же зыбки.
На лице графини еще остались следы неудовольствия и смятения, вызванные борьбой с упорством Варни, но они сразу сменились выражением искренней радости и любви. Она бросилась в объятия вошедшего незнакомца и, прильнув к его груди, воскликнула:
— Наконец-то! Наконец ты приехал!
При виде своего хозяина Варни весьма тактично удалился, и Дженет собиралась последовать его примеру, но госпожа сделала ей знак остаться. Дженет продолжала стоять в углу, готовая выполнить любое распоряжение.
Тем временем граф, который принадлежал к высшим кругам знати, отвечал своей возлюбленной такой же пылкой нежностью, но, когда она попыталась снять с него плащ, сделал вид, что сопротивляется.
— И все-таки я сниму его, — сказала она. — Я должна удостовериться, сдержал ли ты данное мне слово и явился ко мне Великим Графом, как тебя называют, а вовсе не так, как раньше, простым кавалером.
— Ты такая же, как и все, Эми, — сказал граф, уступая ей в этом шуточном состязании. — Драгоценности, перья и шелка для них значат больше, чем человек, которого они любят. Как много тупых лезвий выглядит роскошно в бархатных ножнах!
— Но этого не могут сказать про тебя, благородный граф, — ответила Эми, когда плащ упал на пол и лорд предстал перед ней в дорожном костюме вельможи. — Ты прекрасная, испытанная сталь, чье внутреннее достоинство вполне заслуживает своих внешних украшений, хотя и презирает их. Не думай, что Эми способна любить тебя сильнее в этом великолепном одеянии, чем тогда, когда отдала свое сердце тому, кто в лесах Девона был облачен в красновато-коричневый плащ.
— И ты тоже, — заметил граф, изящно и величественно подведя свою прекрасную графиню к парадному креслу, приготовленному для них, — ты тоже, любовь моя, оделась в платье, приличествующее твоему сану, хотя оно не в силах возвысить в моих глазах твою красоту. Что ты думаешь о наших придворных вкусах?
Молодая женщина бросила искоса взгляд в большое зеркало, когда они проходили мимо, и сказала:
— Не знаю почему, но просто не могу думать о себе, когда гляжу на твое отражение. Садись сюда, — промолвила она, когда они подошли к креслу, — и дай мне налюбоваться на тебя.
— Хорошо, моя любимая, — отозвался граф, — если ты разделишь мое кресло со мною.
— Нет, не так, — возразила графиня. — Я сяду на скамеечку у твоих ног, чтобы созерцать все очарование твоего величия и узнать наконец, как одеваются вельможи.
И с чисто ребяческим любопытством, не только извинительным, но и вполне понятным при ее юности и сельском воспитании, да еще смешанным со стыдливым чувством нежнейшей супружеской любви, она принялась рассматривать с ног до головы и восхищаться благородным обликом и богатым одеянием того, кто представлял собою гордость и украшение двора английской королевы-девственницы, двора, прославленного как великолепными придворными, так и мудрыми советниками. С любовью глядел граф на свою прелестную юную супругу, и ему приятно было ее ничем не сдерживаемое восхищение. В темных глазах и благородных чертах графа сейчас отражались чувства более мягкие и нежные, чем тот повелительный и настойчивый облик, который обычно придавал ему широкий лоб и пронзительный блеск темных глаз. Он с улыбкой слушал ее наивные вопросы о различных орденах, украшавших его грудь.
— Вышитая лента, как ты ее называешь, вокруг моего колена, — сказал он, — это английский орден Подвязки, награда, которой гордятся даже короли. А вот звезда к ней, а вот и Георгий с брильянтами, драгоценный камень этого ордена. Ты ведь слышала о короле Эдуарде и графине Солсбери…
— О, я знаю всю эту историю, — промолвила графиня, слегка краснея, — и знаю, как дамская подвязка стала самым гордым знаком отличия английского рыцарства.
— Совершенно верно, — ответил граф, — и этот почетнейший орден я удостоился получить одновременно с тремя самыми благородными сотоварищами — герцогом Норфолком, маркизом Нортхэмптоном и графом Рэтлендом. Я был низшим из всех четырех по рангу, но что из того? Тот, кто карабкается вверх по лестнице, должен начинать с первой ступеньки.
— А это прекрасное ожерелье, так богато украшенное, с драгоценным камнем в виде овцы посредине, — спросила юная графиня, — что означает эта эмблема?
— Это ожерелье, — ответил граф, — с двумя мушкетами, скрепленными этими пластинками, которые должны изображать кремни, высекающие огонь, и поддерживать драгоценный камень, о котором ты спрашиваешь, — это знак благородного ордена Золотого Руна, некогда принадлежавшего Бургундскому дому. С этим благороднейшим орденом, моя Эми, связаны высокие привилегии. Даже сам король Испании, унаследовавший ныне почести и владения Бургундии, не может судить кавалера Золотого Руна иначе, как в присутствии и с согласия всего великого капитула этого ордена.
— Так этот орден связан с жестоким королем Испании? — спросила графиня. — Увы, мой благородный лорд, зачем же вы оскверняете свою благородную грудь ношением подобной эмблемы? Вспомните о временах несчастнейшей королевы Марии, когда этот самый Филипп властвовал вместе с нею над Англией, и о кострах, сложенных для наших самых благородных, самых мудрых и самых святых прелатов и пастырей церкви. И неужели вы, кого называют знаменосцем истинной протестантской веры, соглашаетесь носить эмблему и знаки отличия такого римского деспота, как испанский король?
— Ах, успокойся, милочка, — возразил граф. — Мы, распуская свои паруса по ветру придворного успеха, не всегда можем поднимать на мачте наши любимые флаги и далеко не всегда можем отказаться плыть под неприятными для нас вымпелами. Поверь, что я не перестаю быть добрым протестантом, несмотря на то, что по политическим соображениям должен был принять почесть, предложенную мне Испанией, то есть этот высший рыцарский орден. А кроме того, он, собственно говоря, принадлежит Фландрии, и Эгмонт, Вильгельм Оранский и другие преисполнены гордостью, видя его на английской груди.
— Ну что ж, милорд, вам виднее, как поступить, — ответила графиня. — А вот еще это ожерелье… Какой стране принадлежит эта прелестная драгоценность?
— Очень бедной, милочка, — ответил граф. — Это орден святого Андрея, вновь введенный последним Иаковом Шотландским. Он был пожалован мне, когда считали, что молодая вдова из Франции и Шотландии охотно выйдет замуж за английского барона. Но свободная корона английского пэра стоит брачной короны, зависящей от настроения женщины, властвующей лишь над жалкими скалами и болотами севера.
Графиня молчала, как будто последние слова графа пробудили в ней какие-то горестные мысли, от которых нельзя отделаться. Видя, что она молчит, ее супруг продолжал:
— А теперь, моя красавица, твое желание исполнилось. И ты увидела своего покорного слугу в дорожном облачении. Ибо мантии вельмож и короны пэров уместны только в дворцовых залах.
— Да, но теперь, — ответила графиня, — мое исполненное желание породило, как обычно, еще одно.
— Могу ли я отказать тебе в чем-нибудь? — откликнулся любящий супруг.
— Я хотела, чтобы мой граф посетил это тайное и уединенное жилище в своем придворном наряде, — продолжала графиня. — А теперь мне кажется, что я ужасно хочу побывать в одной из его дворцовых зал и увидеть, как он входит туда, одетый в то самое простое коричневое платье, в котором он покорил сердце бедной Эми Робсарт.
— Это желание легко исполнить, — сказал граф. — Если ты этого хочешь, простое коричневое платье будет надето завтра же.
— Но поеду ли я с тобой в один из твоих замков, чтобы увидеть там, как великолепие твоего жилища будет согласоваться с крестьянской одеждой?
— Вот что, Эми, — сказал граф, озираясь кругом, — разве эти комнаты не убраны с подобающей роскошью? Я отдал приказ не щадить затрат, и, мне кажется, он выполнен точно. Но если ты скажешь мне, чего еще тут не хватает, я сейчас же отдам распоряжение.
— Ну вот, милорд, теперь вы насмехаетесь надо мной, — ответила графиня. — Роскошь этих богатых зал превосходит и мое воображение и мои достоинства. Но разве не должна ваша жена, любимый мой, когда-нибудь, вероятно очень скоро, быть возвышена до почета, который связан не с трудами мастеров, украсивших ее комнаты, не с шелками и драгоценностями, которыми украшает ее ваша щедрость, но с таким почетом, который дает ей законное место среди знатных женщин, как признанной супруге благороднейшего графа Англии?
— Когда-нибудь? — повторил ее супруг. — Да, Эми, дорогая, когда-то этот день наступит, и поверь, что я жажду его не меньше, чем ты. С каким наслаждением ушел бы я от государственных дел, от забот и треволнений тщеславия, чтобы жить с достоинством и почетом в своих обширных владениях с тобой, моя любимая Эми, с моим другом и спутником жизни! Но, Эми, время для этого еще не наступило, и дорогие для меня, но тайные свидания — это все, что я пока могу предложить самой прелестной и самой любимой женщине на свете!.
— Но почему же это сейчас невозможно? — настаивала графиня самым нежным и вкрадчивым голосом. — Почему это не может свершиться немедленно— этот полный, неразрывный союз, к которому, как вы говорите, вы сами стремитесь и который предуказан нам и божескими и человеческими законами? Ах, если бы вы хоть вполовину желали этого так, как вы говорите, кто или что могло бы стать преградой вашему желанию при всем вашем могуществе и всесилии?
Взгляд графа омрачился.
— Эми, — начал он, — ты говоришь о том, чего сама не понимаешь. Мы, придворные мученики, похожи на тех, кто карабкается на песчаную гору. Мы не смеем остановиться, пока не найдем твердой точки опоры и отдыха на какой-нибудь выдавшейся вперед скале. Если мы остановимся раньше, мы начнем скользить вниз под давлением собственной тяжести и обратимся в предмет всеобщих насмешек. Я стою высоко, но недостаточно твердо, чтобы действовать по собственной воле. Объявить во всеуслышание о своем браке сейчас — означало бы собственными руками приблизить свою гибель. Но поверь, что я скоро достигну такого предела, когда смогу предаться тому, к чему мы оба стремимся. А пока что не отравляй мне блаженства этих мгновений, желая того, что сейчас недостижимо. Скажи-ка лучше, все ли тебе здесь нравится? Как ведет себя по отношению к тебе Фостер? Полагаю, что с полным уважением, а иначе ему придется очень и очень пожалеть об этом.
— Иногда он напоминает мне о необходимости этой уединенности, — со вздохом ответила девушка, — но ведь это напоминает мне о ваших желаниях, и потому я скорее обязана ему за это, нежели склонна бранить его.
— Я рассказал тебе о суровой необходимости, властвующей над нами, — возразил граф. — Фостер как будто бы нрава довольно угрюмого, но Варни ручается головой за его верность и преданность. Но если у тебя есть причины пожаловаться на его поведение, то он за это поплатится.
— Нет, жаловаться мне не на что, — ответила графиня. — Он выполняет свои обязанности, как ваш верный слуга. А его дочь Дженет — самая добрая и лучшая подруга моего уединения; ее прецизианский вид так идет к ней.
— Вот как? — заметил граф. — Тот, кто приятен тебе, не должен остаться без награды. Поди-ка сюда, девица!
— Дженет, — сказала графиня, — подойди к милорду.
Дженет, которая, как мы уже сказали, тихонько удалилась в уголок, чтобы не мешать беседе лорда и леди, подошла поближе. Она сделала почтительный реверанс, и граф не мог удержаться от улыбки при виде разительного несоответствия между подчеркнутой простотой ее платья вместе с церемонной скромностью ее взора и ее миловидной мордочкой с черными глазками, которые так и смеялись, несмотря на все старания их владелицы придать себе серьезный вид.
— Я весьма обязан вам, хорошенькая девица, за то, что миледи так довольна вашими услугами. — И, сказав это, граф снял с пальца дорогое кольцо, вручил его Дженет Фостер и добавил: — Носите его на память о ней и обо мне.
— Мне очень приятно, милорд, — скромно ответила Дженет, — что моими жалкими услугами я угодила миледи. Стоит минутку побыть рядом с ней, и так и хочется ей чем-то услужить. Но мы, члены общины достойного мистера Холдфорта, мы не стремимся, как легкомысленные дочери этого света, унизывать золотом свои пальцы или носить камешки на шее, подобно суетным женам Тира и Сидона.
— Ах вот что! Вы суровый проповедник прецизианского братства, премиленькая мисс Дженет! — воскликнул граф. — Кажется, и ваш отец — верный член этой же общины. Тем больше вы мне оба нравитесь. Я знаю, что в вашей общине за меня молятся и мне желают добра. Вы вполне можете обойтись без украшений, госпожа Дженет, так как у вас изящные пальчики и белая шейка. Но вот тут нечто такое, при виде чего ни паписты, ни пуритане, ни латитудинарии, ни прецизианцы не вытаращат глаз и не разинут рта. Возьмите это, девочка, и истратьте их на что угодно.
Говоря это, он положил ей в руку пять больших золотых монет с изображением Филиппа и Марии.
— Я не приняла бы и этого золота, — сказала Дженет, — если бы не надеялась так воспользоваться им, чтобы принести всем нам благословение.
— Поступи как тебе нравится, прелестная Дженет, — ответил граф, — и я буду рад. И, пожалуйста, пусть они там поторопятся с вечерней трапезой.
— Я просила мистера Варни и мистера Фостера отужинать с нами, милорд, — сказала графиня, когда Дженет вышла, чтобы исполнить приказание графа. — Вы согласны?
— Как и со всем, что ты делаешь, моя милая Эми, — ответил ее супруг. — Мне особенно приятно, что ты оказываешь им эту честь, потому что Ричард Варни беззаветно предан мне и он постоянный участник моего тайного совета. А сейчас я по необходимости должен относиться с большим доверием к этому Энтони Фостеру.
— Я хотела попросить у тебя что-то в подарок и рассказать один секрет, — начала графиня дрожащим голосом.
— Отложим и то и другое до завтра, моя радость, — возразил граф. — Я вижу, уже открыли двери в столовую. Я мчался сюда сломя голову, и бокал вина будет сейчас весьма кстати.
С этими словами он повел свою прелестную супругу в соседнюю комнату, где Варни и Фостер приняли их с изъявлением глубочайшего почтения, первый — по обычаю двора, а второй — по уставу своей общины. Граф отвечал на их приветствия с небрежной любезностью человека, давно привыкшего к таким знакам уважения, а графиня — с церемонной тщательностью, которая свидетельствовала о том, что ей все это было внове.
Пиршество, предложенное столь избранному обществу, по изобилию и изысканности вполне соответствовало великолепию залы, в коей оно было сервировано, но все обошлось без слуг. Присутствовала одна Дженет, готовая услужить каждому, но стол действительно был уставлен всеми блюдами, каких только можно было пожелать, и почти никакой помощи не требовалось. Граф с супругой сидели на верхнем конце стола, а Варни и Фостер, как им полагалось по рангу, ниже солонки. Последний, вероятно перепугавшись, что ему пришлось попасть в совершенно непривычное общество, за все время ужина не произнес ни единого звука, а Варни с величайшим тактом и находчивостью поддерживал разговор, не переходя границ, но и не давая ему угаснуть, и ему удалось привести графа в самое лучшее расположение духа. Этот человек был так щедро одарен природой для исполнения роли, которую ему довелось играть, будучи, с одной стороны, сдержанным и осторожным, а с другой — находчивым, остроумным и изобретательным, что даже сама графиня, при всем своем предубеждении к нему за очень многое, подпала под власть его ораторского искусства и наслаждалась им. На этот раз она склонна была даже присоединиться к похвалам, которые граф в изобилии расточал своему любимцу. Наконец настал час отдыха. Граф и графиня удалились в свои покои, и в замке до утра воцарилась полная тишина.