На столь рискованный маневр, как переброска танковых дивизий из-под Варшавы на север, германское командование могло бы решиться только в том случае, если бы было твердо уверено, что советские войска на Висле в ближайшие недели не сдвинутся с места. Для такой уверенности одного заявления ТАСС было, естественно, мало. По всей вероятности, какой-то надежный немецкий агент информировал своих о сталинском «стоп-приказе». Советский диктатор предпочел позволить немцам подавить вредное для его планов в Польше восстание поляков, а сам нанес главный удар в Румынии, чтобы раньше союзников установить контроль над давно вожделенным Балканским полуостровом.
Наконец, в декабре 1944 года Гелену удалось довольно точно предсказать, что Красная Армия главные удары будет наносить теперь в направлении на Берлин и в Восточной Пруссии и что наступление начнется около 12 января 1945 года. Начальник ФХО предложил даже заранее эвакуировать войска из Восточной Пруссии, чтобы сосредоточить максимум сил для обороны столицы Рейха, но и на этот раз не встретил понимания у Гитлера. Вполне возможно, что и в этом случае в своем знании Гелен опирался на донесение агента из какого-то советского штаба не ниже фронтового.
Прогнозы Гелена о том, что в январе 1945 года главный удар Красной Армии придется на Восточную Пруссию, полностью оправдались. Бывший командующий 2-м Белорусским фронтом маршал К. К. Рокоссовский в своих мемуарах отмечал:
«На мой взгляд, когда Восточная Пруссия окончательно была изолирована с запада, можно было бы и повременить с ликвидацией окруженной там группировки немецко-фашистских войск, а путем усиления ослабленного 2-го Белорусского фронта ускорить развязку на берлинском направлении. Падение Берлина произошло бы значительно раньше. А получилось, что 10 армий в решающий момент были задействованы против восточно-прусской группировки… а ослабленные войска 2-го Белорусского фронта не в состоянии были выполнить своей задачи. Использование такой массы войск против противника, отрезанного от своих основных сил и удаленного от места, где решались основные события, в сложившейся к тому времени обстановке на берлинском направлении явно было нецелесообразным».
Отметим, что этот поначалу изъятый фрагмент мемуаров был восстановлен лишь в издании 1997 года.
Трудно сказать, располагал ли Гелен тогда, в конце 1944-го – начале 1945-го, надежными источниками в советских штабах или просто сделал верный стратегический вывод из анализа положения на фронте. Дело в том, что мощный удар в Восточной Пруссии был продиктован чисто политическими соображениями. Еще в конце 1943 года на Тегеранской конференции руководителей трех союзных держав Сталин заявил о советских претензиях на Кенигсберг и прилегающую к нему территорию Восточной Пруссии. Вот и старалась Красная Армия поскорее захватить этот район, как раз накануне следующей, Ялтинской, конференции, чтобы поставить союзников уже перед свершившимся фактом. Возможно, Сталин опасался, что после капитуляции Берлина восточнопрусская группировка врага сдастся англо-американскому десанту и добыча уйдет из рук. Не исключено, что о высказанных в Тегеране притязаниях на Кенигсберг стало известно германской разведке. Наступление советских войск в Восточной Пруссии стоило очень больших потерь, но не привело к быстрому разгрому противника.
Кто же был тот неизвестный германский агент в Генеральном штабе Красной Армии, предупредивший о советском наступлении под Сталинградом в ноябре 1942-го и в Белоруссии весной 1944-го? Бывший полковник советской разведки Юрий Иванович Модин в своей книге «Судьбы разведчиков: мои кембриджские друзья» утверждает, что англичане опасались поставлять Советскому Союзу информацию, полученную благодаря расшифровке немецких донесений, именно из-за боязни, что в советских штабах есть германские агенты:
«Немцы пользовались очень хорошей, легкой и быстродействующей шифровальной машиной «Энигма», изобретенной сразу же после первой мировой войны… Стюарт Мензис, начальник английской разведки (МИ-6), привлек к изучению «Энигмы» талантливого математика Алана Туринга. Сотрудничество между Англией, Францией и Польшей (в дешифровке немецких кодов) продолжалось до начала войны в Европе… Входе войны полякам удалось захватить в качестве трофеев несколько сильно поврежденных «Энигм». Но немцы продолжали совершенствовать свою систему. Летом 1940 года Туринг и его коллеги в Блечли Парке (правительственная шифровальная школа, где работал советский агент Джон Кэрнкросс. – Б. С.), используя один из самых первых компьютеров («Колоссус»), в конце концов разгадали код «Энигмы». Важность этого успеха переоценить невозможно, потому что он давал союзникам доступ ко всем передачам, которые шли по радио между германским правительством и верховным командованием гитлеровской армии. Все подразделения немецких войск были оснащены «Энигмой».
Во время Сталинградской битвы советские войска захватили не менее двадцати шести «Энигм», но все они оказались поврежденными, ибо немецким операторам был дан строгий приказ уничтожать их в случае опасности. После того как немецкие военнопленные выдали шифр, применяемый на этих машинах, советские специалисты смогли расшифровать несколько отрывков из немецких телеграмм, но так и не нашли главного ключа к системе «Энигмы», который к тому времени уже получили эксперты Блечли Парка. Между собой английские специалисты называли перехват закодированных текстов «ультраразведкой».
Британская секретная служба, которой также были известны коды военно-морских сил и военно-воздушного флота Германии, разрешала заниматься «ультра» только немногим операторам, пользовавшимся абсолютным доверием. Расшифрованные телеграммы рассылались по строго ограниченным адресам: начальникам разведки, премьер-министру и некоторым членам правительства…
Чтобы скрыть факт расшифровки кода «Энигмы», англичане обычно говорили, что такого рода работу выполняют для них немецкие агенты в Германии или в оккупированных нацистами странах. Они делали надписи на документах: «получено от X из Австрии» или «от У с Украины» (насчет Украины неправдоподобно: уж слишком маловероятно было присутствие там британских агентов. – Б. С). Только ограниченное число сотрудников Блечли Парка знало о действительном происхождении этих материалов. Кроме Туринга и его ассистентов в тайну были посвящены также Черчилль, один-два начальника разведки и – благодаря нашей английской агентуре – Советский Союз.
Англичане отказывались делиться с нами своей информацией не только по политическим причинам. Они были уверены, что немецкие шпионы проникли в высшие эшелоны Красной Армии. Эта уверенность имела под собой кое-какие основания. У НКВД были свои подозрения на сей счет. Во время войны двух или трех сотрудников советского Генерального штаба арестовали и расстреляли как немецких агентов; другие, возможно, избежали наказания».
Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, попались ли в руки чекистов действительно немецкие агенты или просто случайные люди из Генштаба, по той или иной причине вызвавшие подозрение: ведь тогда, если настоящих предателей поймать не удавалось, их обыкновенно выдумывали. Так случилось, например, с группой генералов-авиаторов, арестованных перед Великой Отечественной войной и в первые ее дни по обвинению в заговоре и шпионаже в пользу Германии. Настоящий же немецкий агент в нашем Генеральном штабе, вполне возможно, пережил войну. Не исключено, что он оказался среди тех нескольких десятков (если не сотен) советских офицеров-перебежчиков, перешедших в конце 1940-х – начале 1950-х годов в западные оккупационные зоны Германии и Австрии. Уцелевшего агента можно понять. Его должен был постоянно терзать страх как разоблачения своими, так и того, что наследники ведомств Канариса и Шелленберга, шантажируя его предательским прошлым, заставят возобновить опаснейшую работу на иностранные разведки. В таких условиях наилучшим выходом было «выбрать свободу»: уйти на Запад «по идейным соображениям». Западные спецслужбы, понятное дело, раскрывать истинное прошлое перебежчика не стали бы.
Не исключено, что агентом Гелена, Канариса или Шелленберга в Генштабе РККА был полковник Кирилл Дмитриевич Калинов, который в 1949 году служил в аппарате советской военной администрации в Берлине и перешел в западную часть города. В следующем году он издал в ФРГ книгу «Слово имеют советские маршалы», где, основываясь на документах Генштаба, привел данные о безвозвратных потерях Красной Армии в Великой Отечественной войне: 8, 5 миллиона погибших на поле боя и пропавших без вести, 2, 5 миллионаумерших отран и 2, 6 миллиона умерших в плену. Как показали потом исследования, эти первые послевоенные подсчеты занижали истинные потери – более 26 миллионов красноармейцев – примерно вдвое.
Приведу еще одно любопытное дополнение к тем довольно скудным данным о немецкой агентуре, которая могла поставлять сведения о стратегических замыслах советского командования. Вальтер Шелленберг в американской версии его мемуаров, вышедших посмертно в 1956 году под названием «Лабиринт», писал, что через один из центров по сбору и обработке информации по России, «о существовании которого было известно только трем лицам в Главном управлении, мы смогли вступить в непосредственный контакт с двумя офицерами из штаба маршала Рокоссовского».
«Интересно, что оба они выражали сомнение относительно преданности Рокоссовского Сталину. Рокоссовский, бывший офицер царской армии (в действительности только унтер-офицер. – Б. С), провел несколько лет в Сибири.
Позднее, когда в мое подчинение перешло ведомство военной разведки адмирала Канариса (это случилось после отставки «сухопутного адмирала» в феврале 1944 года. – Б. С), у меня прибавился еще один очень важный разведцентр. Его начальником был немецкий еврей, использовавший совершенно необычные методы работы. Его штат насчитывал только два человека; вся работа была механизирована. Его сеть охватывала несколько стран и имела разветвленную агентуру во всех слоях общества. Он ухитрялся получать наиболее точную информацию от источников, работавших в высших эшелонах русской армии, и разведывательный отдел штаба германской армии (ФХО. – Б. С.) давал им высокую оценку. Этот человек работал действительно мастерски. Он мог сообщать и о крупных стратегических планах, и о передвижениях войск, иногда даже отдельных дивизий. Его донесения поступали обычно за две-три недели до предсказываемых событий, так что наши руководители имели время подготовить соответствующие контрмеры, точнее, могли бы это сделать, если бы Гитлер обращал более серьезное внимание на подобные донесения.
Мне приходилось отчаянно бороться за то, чтобы защитить такого ценного сотрудника от Мюллера (шеф гестапо. – Б. С.), а также оградить его от зависти и интриг, бытовавших в моем управлении и в штабе люфтваффе. За спиной Кальтенбруннера и Мюллера скрывалась клика, решившая устранить «еврея». В вину ему ставилось не только еврейское происхождение. Его враги прибегали к самым коварным приемам, пытаясь доказать, что он тайно работает на русскую разведку, которая якобы через него поставляет нам пока достоверную информацию, чтобы в решающий момент ввести в заблуждение».
Отметим, что Шелленберг узнал о чудо-резиденте никак не ранее февраля 1944 года. К тому времени это «пока» длилось уже почти три года, за которые на Восточном фронте произошли крупнейшие сражения. Естественно, глава немецкой разведки справедливо возражал врагам еврея-резидента: какой еще такой «решающий момент» должен наступить, чтобы от него пришла наконец дезинформация, если поступавшая все время из этого источника информация в основном подтверждалась?!
В немецком варианте шелленберговских воспоминаний уточняется, что «связь с двумя офицерами Генерального штаба, прикомандированными к штабу маршала Рокоссовского», поддерживалась через одного из «особо важных информаторов» и что после слияния ведомства Канариса с 6-м управлением Шелленберга в его «распоряжение поступил еще один очень ценный информатор, которым руководил один немецкий еврей». Об этом же резиденте упоминает и Гелен, указывая, что он имел радиопост в Софии и агентурную сеть абвера в Советах под общим наименованием «Макс». Именно от «Макса» ФХО получило, в частности, донесение о военном совете, проведенном Сталиным 4 ноября 1942 года.
Биографию руководителя «Макса» подробно излагает Дэвид Кан. Имя столь ценимого руководителями немецкой разведки резидента – Фриц Каудерс. Он родился в Вене 23 июня 1903 года. Мать Фрица была еврейкой. Отец же, по словам Каудерса, был чистокровный ариец, перешедший в иудаизм, а потом вновь крестившийся, – конечно, если Каудерс не выдумал эту историю про отца-арийца, чтобы попасть в менее опасную при нацистах категорию евреев-полукровок, «мишлеинге». СторонНики окончательного решения еврейского вопроса так до конца войны и не договорились друг с другом, что же все-таки делать со злосчастными «мишлеинге». С одной стороны, не плохо бы, не ломая голову, прямиком направить их в Освенцим, да ведь тогда получится, что искоренением будет затронута и бесспорно арийская кровь. Эта «проблема» так и не была решена до бесславного конца Третьего Рейха, и поэтому «мишлеинге» не тронули. Концлагеря и газовые камеры им не грозили. Но на ответственные государственные должности лиц сомнительного происхождения официально не принимали. Чтобы обойти негласный запрет на прием «мишлеинге» на руководящие должности в вермахте, прибегали к разного рода ухищрениям. Например, один из ближайших сотрудников самого Германа Геринга фельдмаршал Эрхард Мильх, занимавший высокий пост статс-секретаря министерства авиации, был типичным «мишлеинге», поскольку его мать была еврейкой. Чтобы избежать некрасивой ситуации со своим заместителем-полукровкой, Геринг заставил мать Мильха подписать документ, где утверждалось, что Эрхард является не ее ребенком, а внебрачным сыном ее мужа. Так будущий фельдмаршал превратился в стопроцентного арийца. Возможно, подобную же аферу проделали и с отцом Каудерса, чтобы столь полезному резиденту «Максу», уже наполовину арийцу, могли доверять и руководители нацистского государства. В 24 года Каудерс из Вены перебрался в Цюрих, где некоторое время работал спортивным журналистом. Затем жил в Париже и Берлине, где продолжал заниматься журналистикой, а заодно и кое-каким бизнесом. После прихода Гитлера к власти Каудерс уехал репортером в Будапешт, где нашел себе прибыльное занятие – посредника при продаже венгерских въездных виз евреям, бегущим из Германии. Он завязал контакты с высокопоставленными венгерскими чиновниками, в том числе и из Министерства иностранных дел, а заодно познакомил-ся с главой резидентуры абвера в Венгрии и стал работать на немецкую разведку. Здесь очень пригодилось знакомство Каудерса с американским консулом в Загребе Джоном Мейли, благодаря которому он получил доступ к американским дипломатическим документам. А знакомство с русским генералом эмигрантом А. В. Туркулом, имевшим собственную агентурную сеть в СССР, позволило получить сведения о Красной Армии и внутреннем положении страны накануне 22 июня 1941 года.
После нападения Германии на Советский Союз Каудерсу был поручен сбор информации от основных информаторов в России, костяк которых составила туркуловская агентура. Немцы снабдили их радиостанциями и прочим снаряжением и наладили регулярное поступление нужных сведений. В конце 1941 года Каудерс переместился в столицу Болгарии Софию, где и возглавил радиопост абвера, получавший радиограммы от агентов в СССР. А вот кто были эти агенты, равно как и послевоенная судьба Каудерса, – не выяснено до сих пор.
Несколько иную, чем в мемуарах Шелленберга и Гелена или в работах Кукриджа и Уайтинга, картину состояния немецкой агентуры в СССР в военные годы рисует в своей книге «Разведка и Кремль» уже знакомый нам Павел Судоплатов, в военное лихолетье возглавлявший разведывательно-диверсионное Четвертое управление НКВД, а потом – НКГБ. Павел Анатольевич был причастен к организации ряда радиоигр, которые проводила советская сторона с немцами. По его утверждению, почти все донесения, которые обильно цитируют в трудах, посвященных успехам абвера и ФХО, на самом деле были дезинформацией, подготовленной в Генштабе Красной Армии и НКВД. Наиболее крупной игрой была операция «Монастырь». Чекисты имитировали существование подпольной антисоветской организации прогерманской ориентации, чтобы выявить немецкую агентуру в нашей стране.