Понятия не имею, каким образом следователь уговаривал целительницу отпустить чуть живого больного на другой конец города, но у него это получилось. Для такого случая выделили самоходку «Скорой помощи» (толстый и шустрый жук на шести ногах с очень плавным ходом) и сопровождение в лице фельдшера. Дюжий детина лет двадцати в белом халате, с густым белобрысым чубом, носом картошкой и обезоруживающей белозубой улыбкой сопровождал меня от самой палаты, на всякий случай придерживая за локоть: я ещё не до конца освоился с костылём, и без посторонней помощи имел шансы загреметь не только на лестнице, но и на ровном месте.
— Да не кисни ты, командир, — заговорил он, когда мы остановились передохнуть на лестничной площадке. — Я вон тоже два года назад чуть не помер, полгода в госпитале валялся, и, как видишь, живой, — он широко развёл руками. — Даже прижился тут у них. Понравилось мне — и дело нужное делаешь, и с людьми общаешься.
— А что на фронт не вернулся?
— Да ну, что я там не видел? По ранению сразу комиссовали, да я и спорить не стал. Там без меня бойцов довольно, а тут вечно рук не хватало. Вот, веришь, жалко было до слёз! Девчонки ж в основном; мужик-то такого бугая, как я, не всякий перевернёт. Ну, я, когда ещё валялся и не знал, помру, али всё-таки выкарабкаюсь, зарок себе дал: вылечусь, так тут и останусь. И подлатали, как новенький стал. На фельдшера вот уже выучился, подумываю на врача идти. Ничего, и ты поправишься.
— Куда ж я денусь, — я улыбнулся. — Вариантов два — или в костёр, или выздороветь, и первый мне совсем не нравится. Я что спросить-то хотел… Ты, часом, не знаешь, как следователь Явлену Лихеевну уговорил меня отпустить? Она вроде дама суровая, принципиальная, ей сам Чернух не страшен.
— Да не отпускала она тебя, — рассмеялся он. — Отправили её по делу в Приасск, а тут и следователь тот удачно попался. А главврачу что? Ему так-то времени не хватает ни на что, и лишь бы только отвязались с вопросами. Так что, как наша Строгая вернётся, ругать буде-ет!
— Строгая — это у неё прозвище такое? Или фамилия?
— Строганова её фамилия, — пояснил он. — Так что, почти сокращение. Ну, вот и пришли. Стой, погоди, давай я тебя подсажу. И на койку ложись, насидишься ещё.
Мы погрузились в машину, и та засеменила по заметённым снегом полупустым улицам. По дороге мы с фельдшером (его звали Исавием) разговорились, так что и без того короткий путь промелькнул совершенно незаметно.
Здание ЦМУ (Центрального Милицейского Управления) представляло собой особняк позапрошлого века — вычурный, с лепниной и колоннами. Его почти не коснулись бомбёжки и не задели уличные бои; постарались, наверное, защитные чары, да и основные боевые действия разворачивались юго-западнее. Из рассказа моего сопровождающего я уже знал, что обширные подвалы старого здания, а также угрюмая серая коробка недавней постройки, маячившая за великолепным архитектурным памятником, представляли собой СИЗО. Как мне кажется, весьма удобное расположение.
Садурский Чернобор Савельич, следователь по особо важным делам, ждал нас на ступеньках — взъерошенный, нахохлившийся от мороза, в накинутой на плечи потёртой шинели. Когда «скорая» остановилась практически у него под носом, метким щелчком отправил в урну окурок. Правда, порыв ветра в последний момент нарушил траекторию и швырнул тлеющую папиросу в снег.
— Добрый день, товарищи, — поприветствовал нас следователь. — Ну, как вы? Готовы? — обратился он уже ко мне, когда поставивший меня на ноги фельдшер подпёр неустойчивую конструкцию костылём. Критически оглядев результат, только насмешливо покачал головой.
— Здравствуйте. Я, как говорится, всегда готов. Только… можно пару минут? Покурю, раз уж выбрался из-под сурового надзора, — я усмехнулся.
— Эх вы, — хмыкнул Исавий. — Как можно такую гадость даже нюхать, не говоря уж о курении? Никогда понять не мог.
— Вредная привычка, — пожал плечами Чернобор, протягивая мне портсигар и доставая себе ещё одну. — А этот Домлев, скажу я вам, пренеприятнейший тип, — заметил он. — Вроде бы, человек образованный, на вид вполне приличный, а такая дрянь!
— Даже не знаю, что вам на это ответить, — я вздохнул, поджигая пальцами папиросы себе и следователю, медленно и будто бы неосознанно хлопавшему себя по карманам в поисках спичек. Он удивлённо вскинул брови, потом усмехнулся и кивком поблагодарил — кажется, про папиросу в уголке губ он вообще за эти мгновения успел забыть. — В то время, когда мы были знакомы, это был замечательной души человек. Во всяком случае, мне так казалось, да и нашим всем тоже. Боги знают, что с ним случилось в том бою, — я махнул рукой.
— Не скажи, — веско возразил фельдшер, стоявший от нас несколько поодаль с наветренной стороны. — Что бы с тобой ни случилось, это не повод превращаться в убийцу и мерзавца.
— Ситуации разные бывают, — дипломатично откликнулся Садурский. — Но в данном случае согласен. Вы же не в курсе, что эти сволочи творили, — обратился он ко мне. — Мы считали, что какая-то нежить буянит, причём как бы не офицер доманский залётный, только всё никак не удавалось поймать. Несколько молодых офицеров там сгинули, а остальные никого и ничего не видели. Даже в голову не пришло никому, что это люди, живые, да ещё и свои. А этого, — он кивнул на особняк. — Я даже менталисту знакомому показывал. У него для Службы талант неподходящий, в госпитале работает, с сумасшедшими. Так вот, в голову этому Домлеву мой приятель влезть не смог, но точно уверен, что поступки свои этот урод осознаёт полностью, и голова у него вполне здоровая. Так что ему однозначно вышка светит. Да давно б уже расстреляли, если бы не эта катавасия с документами.
— А что не так с документами-то? Зачем меня вообще вызвали сюда?
— Бомбёжки, — вздохнул следователь. — Архив утерян, где его дело лежало… не то весь, не то частично. Я так понимаю, что, скорее всего, документы-то уцелели, просто найти их — дело отнюдь не одной недели. А хочется поскорее уже покончить с этим. Можно было бы и без имени прекрасно расстрелять, но это непорядок; тем более, что вы его опознать можете. Сами же согласились. Хотя, если передумали, я пойму.
— Нет, что вы, не передумал. Даже к лучшему, что доведётся на него, такого, посмотреть. Любое дело надо доводить до конца, я так считаю. А раз уж Веха свела меня с этим человеком, значит, нужно сделать всё, что от меня требуется.
— Вам решать, — кивнул Чернобор. — Ладно, что зря время тянуть, пойдёмте внутрь. Да и холодно.
На входе охранник выдал нам с фельдшером заранее приготовленные пропуска, и вслед за Садурским мы неспешной процессией двинулись по унылым пустым коридорам. Стены коридоров этих были небрежно выкрашены какой-то грязно-жёлтой краской, причём, судя по её состоянию, давно и второпях. Угрюмый вид усугублялся тёмными высокими потолками, потёртым и облезлым паркетом и высокими окнами, стёкла в которых кое-где были собраны из кусков, а кое-где вовсе заменены кусками фанеры.
— Вид неважный, да всё никак с ремонтом не соберёмся, — извиняющимся тоном обратился к нам следователь. Кажется, ему было неловко за столь невзрачный вид родных стен. — После Гражданской тут совсем Чернух знает что было, стены вон кое-как замазали, да и ладно. А потом только собрались, средства выделили, так война началась. Понятное дело, не до ремонтов стало.
— Ну, не так уж всё и плохо, — усмехнулся фельдшер. — Оно как-то подсознательно ожидается, что в таком месте вот именно так угрюмо и мрачно всё должно быть, так что, наверное, судьба. Хотя работать, конечно, неприятно.
Вот так, перебрасываясь короткими фразами, мы спустились в подвал. Вернее, разговаривали-то больше Исавий с Чернобором Савельичем, а я был сосредоточен на процессе перемещения. Мало того, что устал с непривычки очень быстро, так ещё нога разболелась немилосердно, и в боку начало монотонно ныть. Под конец даже закралась грешная мысль, что надо было отказаться от этой треклятой очной ставки, и подождать, пока совсем оклемаюсь.
— Ну, вот мы, наконец, пришли, — сообщил Садурский, останавливаясь возле тяжёлой двери, покрытой рунами, перед которой за столом со скучающим видом что-то писал в тетради молодой сотрудник милиции в форме с нашивками сержанта. — Как наш постоялец? — насмешливо поинтересовался Чернобор Савельич у охранника.
— Да, куда он из клетки денется, — отмахнулся тот. — Сидит, голубчик. Смирный уже стал после того раза.
— После какого? — опередил меня с вопросом любопытный фельдшер.
— Да тут комната у нас особая, для содержания чародеев. С защитой, — охотно пояснил следователь. — Так эта сволочь посчитала себя умнее всех, сбежать попыталась, как оклемалась. Ну, его и приложило защитой так, что пришлось целителей по второму кругу вызывать. Больше не озорует, — желчно усмехнулся он. — Ну, готовы?
— Всегда готов, — вздохнул я, хотя особой готовности общаться с Домлевым уже не имел.
Низкая комната без окон, примерно три на три сажени, раньше, вероятно, служившая погребом, освещалась тусклым пыльным плафоном над дверью. Здесь было прохладно, но сухо. Помещение разделялось на две части едва заметной мерцающей магической завесой, продублированной ярко-красной чертой по полу, стенам, и даже потолку. Меньшая часть комнаты, та, что у двери, предназначалась, видимо, для посетителей. С одной стороны от двери стоял письменный стол с выключенной настольной лампой, с другой — несколько стульев в ряд.
Большая же половина, служившая апартаментами заключённому, из мебели имела каменное кресло в центре, возле самой завесы, тоже покрытое рунами, в одном углу — унитаз, в другом — двухэтажные нары. Собственно, на этом скудная обстановка и заканчивалась.
— Заключённый, займите кресло для допросов, — нейтральным тоном обратился к лежащему на верхних нарах человеку Чернобор Савельич. — Присаживайтесь, присаживайтесь, вам и так тяжело, — обратился он ко мне. Возражать я не стал, и, поддерживаемый фельдшером, тяжело опустился на один из стульев для посетителей. Исавий плюхнулся рядом, Садурский занял место за столом, выложив на него из тощего портфеля несколько листков бумаги, ручку и чернильницу, добытую в недрах стола. — Заключённый, займите кресло для допросов и не заставляйте меня прибегать к силовым мерам, — повторил своё распоряжение следователь всё тем же безликим голосом. Наверное, не так-то легко давалось ему это спокойствие.
— А силовые методы — это какие? — полюбопытствовал фельдшер.
— Тоже свойство защиты, наложенной на комнату, — спокойно пояснил следователь. — Когда кто-то пересекает вот эту черту на полу, красную, то заключённый насильно этой самой защитой водружается в кресло. В это время она управляет его телом, что чревато всевозможными травмами от растяжений до переломов и повреждения внутренних органов. Просто под параметры каждого конкретного человека подобные управляющие контуры надо отдельно подстраивать, а кому здесь надо занимать ценного специалиста подобными мелочами? Приличные люди тут не сидят, а тех, что сидят, жалеть некому, — он безразлично пожал плечами. На последнее заявление добродушный Исавий укоризненно покачал головой, но от комментариев благополучно воздержался.
Тем временем обитатель камеры решил послушаться следователя. Он завозился на койке, и принялся неловко спускаться. Следователь не торопил, наблюдая за естественным ходом событий. Впрочем, вряд ли у заключённого получилось бы проделывать эти операции быстрее: у него по самое плечо отсутствовала правая рука, да и на правую ногу он явно избегал наступать. Кряхтя и покашливая, он спустился и доковылял до кресла, на которое с трудом опустился, опираясь на руку, и я сумел, наконец, разглядеть его.
— Вам, наверное, трудно его узнать, — спокойно обратился ко мне Садурский.
— Нет, отчего же, — я пожал плечами, пристально разглядывая лицо заключённого. Тот отвечал мне угрюмым, тяжёлым взглядом.
Не знаю уж, я это постарался, или прибывшая подмога, но пострадал Домлев очень сильно. Он лишился руки, глаза, да и вся правая половина лица была покрыта шрамами. Его действительно довольно трудно было бы узнать теперь. И даже, скорее, не из-за увечий, а из-за гадкого выражения крысиной злобы, искажавшего лицо куда сильнее шрамов.
— Итак, приступим. Товарищ гвардии обермастер Илан Олеевич Стахов, знаком ли вам заключённый?
— Да, — кивнул я, разглядывая через мерцающую стену бандитского атамана и тщетно пытаясь найти в его чертах черты своего покойного сослуживца. — Это гвардии капитан Косарь Селемирович Домлев, числящийся среди погибших при обороне Приасска 17 ноября 1909 года.
— Заключённый, подтверждаете ли вы это? — Садурский вопросительно посмотрел на Домлева.
— Жив всё-таки, сука, — процедил сквозь зубы, с ненавистью глядя на меня, капитан. — Чуть-чуть я тебя не достал, на пару секунд не успел, [цензура] такую прищучить, — он скрипнул зубами и тяжело, надрывно закашлялся.
— Подтверждает, — мрачно хмыкнул себе под нос фельдшер, глядевший на заключённого со смесью гадливости, брезгливой жалости и разочарования. Видимо, он ожидал от грозного атамана чего-то большего.
— Где вы видели этого человека последний раз? — деловым тоном обратился ко мне заметно повеселевший следователь. Самая главная формальность была улажена, и он со спокойной душой мог уже передавать дело в суд, но всё-таки решил довести процедуру до логического конца. Я ответил на этот вопрос, на несколько следующих, подписал всё, что требовалось. В общем, вся эта очная ставка продлилась от силы минут десять.
— Чернобор Савельич, можно мне с ним поговорить? — неожиданно даже для себя попросил я, когда все уже собрались на выход, и Исавий помог мне подняться на ноги. — Наедине.
— Не вижу причин отказывать, — развёл руками следователь, впрочем, явно недоумевая. — Пойдёмте, Исавий. Если что, мы за дверью, — предупредил он, и оба вышли.
Мы несколько секунд помолчали. Я всё никак не мог понять, зачем попросил этого разговора, и о чём вообще можно было разговаривать с этим человеком.
Нас с детства учат, что все люди хорошие, просто некоторые запутываются в жизни, и отсюда получаются все беды. Не со зла, просто от неумения понять, что хорошо, а что — плохо. Я в неопровержимость этого утверждения верил, может, только в детстве. Может, действительно именно маленькие дети — все без исключения хорошие, а потом они растут, и своё дело делает окружение и воспитание.
Нет, это всё не о том. Это процесс постепенный, а вот как могло получиться, что настоящий, хороший человек, офицер в лучшем смысле этого слова превратился в подобную падаль? Вдруг, разом, без каких-то внятных причин и переломов…
Наверное, именно этот вопрос не давал мне покоя, и именно он стал причиной этой нашей последней встречи.
— Как же ты в такое превратился, капитан? — наконец, нарушил я молчание.
— Твоими стараниями, — захихикал он, и сразу же вновь закашлялся. — Руку ты мне сжёг, лёгкие сжёг, пол лица сжёг, без ноги чуть не оставил, [цензура].
— Ты же был человеком, капитан. Настоящим, — я проигнорировал это высказывание, продолжая разглядывать изуродованное лицо. — Когда же ты в тварь такую превратиться успел? Домлев, ты же мне другом был, спину мне прикрывал, вместе в окопах мёрзли, вместе жизнью рисковали…
— Другом? — он сплюнул под ноги, тяжело поднялся с кресла и подошёл вплотную к разделявшей нас почти невидимой стене. — Как же я тебя ненавижу, Стахов. Тебя, всех дураков, тебе подобных. Всю жизнь я вас ненавижу, слова ваши эти правильные, про смерть за родину, про героев и мучеников революции. Либо брехня, либо дураки, вроде тебя, что её за чистую монету принимают. Я сначала не верил, что вы правда такие есть, а потом как на тебя посмотрел… смешно сначала было. А потом… Бараны вы жертвенные, твари тупые. А я не хочу на закланье идти, я жить хочу вдосталь, в достатке, как князья жили, как родители мои жили, и я бы жил, если б не вы, такие вот правильные, [цензура] [цензура]! Из-за которых я всё детство в детдоме — впроголодь, в учебке — впроголодь, на службе — как батрак какой-то, с утра до ночи, на войне — в окопах этих грязных, среди солдат вшивых и вас, [цензура]! И я хорошо пожил в эти годы, пока вы там подыхали за своё светлое будущее и идеалы! Об одном жалею, что сдохну, а даже тебя с собой не прихвачу! — он ещё раз сплюнул под ноги и, кашляя, поплёлся в сторону нар. Я смотрел, как он вскарабкался по необструганной занозистой лестнице и завалился в койку, не глядя больше в мою сторону. Потом ещё несколько секунд я стоял в полной тишине, разглядывая руны на кресле и красную черту на полу. Молча развернулся и навалился на дверь плечом, открывая. Её тут же подхватили с обратной стороны, помогая мне выйти в коридор.