Сев на стул, дочь страдальчески закатила глаза и сказала:
— Ну не …? Что за жизнь? Кругом …! Зла не хватает!…!
Всеволод Ревмирович поморщился (он не любил матерщины), но, хорошо зная свое чадо, волноваться не спешил, потому что подобный шквал эмоций мог быть вызван как пожаром в одном из корпусов института, так и зависшим ноутбуком или болезнью парикмахерши.
— «Каленика» больше не намерена заключать с нами договоров на клинические испытания! Ты можешь себе это представить?
«Каленика» была не самой крупной, но довольно солидной фармацевтической фирмой.
— Они переходят под крылышко Первого меда! Сволочи! Мало мы им добра сделали?! Ну как так можно — вести за моей спиной переговоры, держать все в секрете…
— Это обычная практика, — перебил Всеволод Ревмирович. — А что касается «Каленики», то удивительно, как они не расстались с нами раньше.
— Почему?
— Потому что ты постоянно выкручивала им руки. С каждым годом сотрудничество с нами обходилось им все дороже и дороже…
— Это бизнес! — запальчиво возразила Инна Всеволодовна. — Ты, папа, живешь старыми…
— Да-да, — не стал спорить Всеволод Ревмирович, — я консерватор, мои взгляды на жизнь безнадежно устарели, я за всю жизнь не прочел ни одной книжки из серии «Как заработать миллион за неделю», но даже я понимаю, что у каждого производителя в цену продукции заложен определенный лимит на рекламу…
— Папа!
— Инна! — прикрикнул Всеволод Ревмирович, вынуждая дочь замолчать. — У всех заложен определенный лимит на рекламу и продвижение продукции, и если партнер не укладывается в эти лимиты, то чаще всего меняют не лимиты, а партнера! Отсюда вывод — надо знать меру и не…
— Ну разве я могла предположить, что Кукшин перебежит нам дорогу! И в мыслях не было! Ты же можешь его в порошок стереть и не чихнуть!
— Может, еще киллера нанять? — недобро прищурился Всеволод Ревмирович. — В духе времени?
— Ну я образно…
— И я образно. Успокойся, дорогая моя, и впредь будь умнее, не забывай, что любое партнерство должно быть взаимовыгодным. Ну не мне ж тебя учить…
— Ты предлагаешь спустить все на тормозах?! — изумилась дочь. — Так вот смириться и забыть? Даже не высказать Кукшину, что мы о нем думаем?
— Я о нем ничего плохого не думаю, это первое, — веско сказал Всеволод Ревмирович. — Черт с ней, с «Каленикой», проживем и без нее, это второе. Если ты начнешь высказывать, а я-то знаю, в какой форме ты высказываешь, то испортишь отношения не только с Кукшиным, но и со всем руководством Первого меда. А там, знаешь ли, случайных людей нет, все тоже не лаптем щи хлебают. Могут в ответ серьезно испортить настроение. Это третье. И разве ты забыла, почему я до сих пор сижу в этом кресле?
— Потому что ты избегаешь конфликтов!
— Именно так. Худой мир лучше доброй ссоры. Это последнее. Я надеюсь, что ты еще не успела никому ничего высказать?
— Только «Каленике», — буркнула Инна Всеволодовна, вставая со стула.
— Им можно, — улыбнулся Всеволод Ревмирович. — Завтра позвони, скажи, что погорячилась, и предложи пересмотреть условия…
— Никог-да! — Инна Всеволодовна помахала в воздухе указательным пальцем. — Я под них ложиться не стану!
— Инна, следи, пожалуйста, за своим лексиконом! В академики метишь, а выражаешься, как Сонька Золотая Ручка! «Ложиться под них», «тянуть на себя одеяло», «задвигать фуфло»! Ужас! В нашем доме никогда таких слов не произносили!
Дочь скорчила гримасу, давая понять, что придирки ей надоели, и ушла. Всеволод Ревмирович не сомневался, что завтра она позвонит в представительство «Каленики» и предложит новые условия. Гонор гонором, а деньги Инночка любит больше всего на свете. Ей бы сдержанности чуток — и была бы идеальным руководителем.
Мне нравится, что можно быть смешной…
Встречаться с бывшими однокашниками можно только спонтанно. «Привет!» — «Привет!» — «Чем занимаешься?» — «Ничем!» — «Я тоже свободен. Не обзвонить ли нам ребят?» — «Хорошая идея. Я позвоню Сашке и Эдику». — «А я Паше, Вите и Борьке…» Часа через два в каком-нибудь кабачке, памятном по студенческим годам, собирается теплая компания. Потому что никто не строил далеко идущих планов за неделю вперед, и, соответственно, нечему было ломаться, меняться и переноситься.
Хуже всего, когда посиделки начинают рассыпаться в самый последний момент. Ты просыпаешься в выходной день в предвкушении приятного времяпрепровождения, припоминаешь какую-нибудь особенную историю, случившуюся с тобой в последнее время, чтобы эффектно преподнести ее приятелям, колеблешься с выбором одежды и в конце концов решаешь не надевать белый свитер, потому что жареные колбаски, поданные на раскаленной сковороде, уделают его до полной неносимости, решаешь выйти пораньше, чтобы было время зайти в «Медицинскую книгу» и неспешно покопаться в новинках… Ты уже стоишь на пороге, когда раздается первый звонок:
— Извини, я сегодня пас…
На выходе из подъезда мобильный звонит снова:
— Тут такое дело…
На третий и четвертый звонки ты реагируешь с обреченностью человека, не ждущего от жизни ничего хорошего. Пятый звонок выбивает тебя из колеи, потому что ты только что убедил себя в том, что два человека — это отличная компания для субботнего вечера. Да, два человека — это компания, а одному лучше пить пиво дома, перед телевизором. Так дешевле, приятнее и никто не заставит тебя смотреть унылое состязание регбистов вместо «Гудзонского ястреба», «Полицейского из Беверли-Хиллз», «Бриллиантовой руки» или еще какого-нибудь уютного старья, под которое так хорошо пьется пиво.
«А чего, собственно, расстраиваться? — спросил себя Моршанцев, идя по подземному переходу: — Сейчас пороюсь в книжках, а потом… потом можно будет сходить куда-нибудь… Да хотя бы на выставку старых плакатов в Пушкинском музее…»
Объявление о выставке попалось Моршанцеву на глаза вчера, во время вечернего сидения в «Фейсбуке». Зацепился за название «Мир без фотошопа», прочел информацию на сайте музея и подумал, что от нечего делать можно и поглазеть. А сейчас как раз тот случай, когда делать нечего. Домой возвращаться не хочется, набиваться к кому-то в гости как-то неприлично, визит к родителям запланирован на завтра… Нет, решительно сама судьба рекомендует познакомиться поближе с плакатами и постерами первой половины двадцатого века. Это даже интересней, чем посиделки с приятелями, которые проходят по раз и навсегда установившемуся церемониалу. Сначала женатые станут подшучивать над холостыми, потом — холостые над женатыми. Затем поочередно пожалуются на жизнь «представители», то есть те, кто ушел в торговлю медикаментами, и «лекари» — те, кто лечит. Затем Борька Линьков скажет свое любимое: «Зачем умирающему нужны деньги?» — и все поохают над тем, какие циники эти онкологи. Затем все по кругу похвастаются последними достижениями, уже известными по телефонным разговорам, и поделятся планами на будущее (знаем мы эти планы). Под конец Вите позвонит жена, и он будет смущенно бубнить в трубку: «Ну что ты, Чижик, я только две кружечки пива… Конечно, под закуску… Да мы уже заканчиваем… Куплю, не забуду…» Тоска зеленая, если разобраться, потому что все наперед известно. Плакаты, по крайней мере, привлекают своей новизной, то есть — стариной, ну, короче говоря, выставка плакатов — это самое то, то что надо. Если бы подобной выставки не существовало, то ее надо было бы срочно придумать!
Не купив ничего в «Медицинской книге» (привычка читать «с экрана» постепенно превращала посещения книжных магазинов из привычки в традицию), Моршанцев вышел на улицу и невольно залюбовался молодой женщиной, стоявшей прямо напротив входа. Задрав на верхнюю перекладину барьера длинную ногу, женщина шнуровала ботинок, не забывая поглядывать по сторонам — явно ждала кого-то. Модная короткая стрижка, «беспорядок» которой достигается путем долгой укладки, длинное, чуть ли не до земли, светло-коричневое кожаное пальто (или это был утепленный плащ?), быстрые движения рук. Закончив свое дело, женщина распрямилась, Моршанцев получше рассмотрел ее лицо и понял, что женщине не около тридцати лет, как ему показалось вначале, а хорошо за пятьдесят. Мысленно поставив незнакомке зачет за внешний вид, Моршанцев спустился в переход.
День был теплым, совсем не январским, а, скорее, мартовским. Слабый, легчайший морозец и солнце, тот самый вариант чудесного зимнего дня, описанного Пушкиным, только без предшествовавшей накануне вьюги. Соблазн прогуляться до выставки пешком был велик, но Моршанцев все же решил поехать на метро. Прогулка — дело хорошее, но лавировать между сугробами и машинами, припаркованными на тротуарах, не хотелось.
Выставка оказалась не просто большой, а огромной — около двух тысяч плакатов, что не могло не порадовать. Смотреть так смотреть. И посетителей было немного, никакой толкотни. Народ только начал отдыхать от новогодних каникул, приходить в себя, поправлять здоровье. Какие тут могут быть выставки?
Возле стены с рекламными плакатами Лондонского метрополитена оживленно спорили две девицы. Спорили вежливо, шепотом, но от того не менее ожесточенно.
— Как можно путать футуризм с сюрреализмом? Футуризм ближе к кубизму…
— Я не путаю, а говорю о сочетании.
— Эля, ты меня удивляешь! Как могут сочетаться разрушение стереотипов и уход в подсознание?
— Как раз уход в подсознание и приводит к разрушению стереотипов!
— Крашенинников на последней лекции сказал, что субъективная интерпретация действительности…
— Да болван он, твой Крашенинников! Самовлюбленный надутый болван, маскирующий свою профессиональную несостоятельность красивыми сентенциями.
— Просто он не обращает на тебя внимания, вот ты и злишься.
— Кто?! Я?..
Разговор из искусствоведческого превратился в сугубо интимный, и Моршанцев поспешил отойти подальше от девушек. Одно дело — узнать, к какому направлению относится плакат, на котором по карте Лондона ехал игрушечный состав, и совсем другое — интересоваться чужим личным. Интересу к чужой приватности нет оправдания.
У противоположной стены бородатый мужчина делился со своим спутником впечатлениями о Ливерпуле:
— У меня, старого битломана, было такое ощущение, словно я еду к родственникам, которых давно не видел. Возле входа в музей «Битлов» я даже прослезился от волнения и восторга. Заглянул в Каверн-клаб, побывал на Пенни-Лейн, постоял у дома тетушки Мими…
— Завидую!
— Ну, если честно, Ливерпуль интересен только как родина «Битлз», в остальном это довольно-таки мрачный, серый и весьма неуютный город. А Лондон… Лондон — это даже не город, это какое-то великолепие!
В списке городов, которые непременно следует посетить, Лондон и Париж шли первыми. В Париже Моршанцев дважды чуть не побывал, но «чуть», как известно, не считается. В первый раз сорвалось романтическое рождественское путешествие, сорвалось буквально накануне покупки путевок, потому что Она (от великой обиды до сих пор не хотелось называть Ее по имени) передумала. Не ехать в Париж передумала, а вообще разорвала отношения с Моршанцевым, резко и довольно грубовато, без объяснения причин. Впрочем, причина скоро «проявилась» — избалованный сынок богатого папаши. Во второй раз Моршанцев собрался в автобусное турне по Европе. Уже не с подругой, а в компании друзей. Варшава, Берлин, Париж, Брюссель, Амстердам, Варшава… Двенадцать дней, пять стран, настоящий «галоп по Европам» и всего за шестьсот евро, включая оформление виз и страховку. На сей раз что-то сорвалось у туристической фирмы, какие-то внутренние организационные проблемы, хорошо хоть деньги и паспорта вернули без проблем, а не растворились в небытии вместе с ними. Вот так дважды и обломился Париж.
Под мысли о Париже потянуло к французским плакатам, отличавшимся своей жизнерадостностью, обилием света и воздуха. Среди всей этой эфемерно-кружевной легкости резко выделялась черно-белая афиша фильма «Le voyage imaginaire». По аналогии с английским «imagine» нетрудно было перевести название как «Воображаемое путешествие». Афиша показалась Моршанцеву не просто мрачной, а какой-то зловещей — разорвавшаяся тьма (именно — разорвавшаяся) открывала перед героем какую-то странную дверь. Черный силуэт героя даже со спины выглядел ошеломленным и напуганным. Контраст завораживал, вынуждал остановиться, потому что за внешней простотой изображения таилось что-то, чего нельзя было разглядеть мимоходом.
— Дмитрий Константинович?
Моршанцев обернулся и в первый момент не узнал Ирину Николаевну. Без халата, в джинсах и ярком полосатом свитере, она выглядела лет на десять моложе. И еще узнаванию мешали очки — стильная, тонкая, почти невесомая оправа, переходящая в широкие, постепенно сужающиеся дужки.
— Здравствуйте, Дмитрий Константинович! — Ирина Николаевна явно наслаждалась произведенным эффектом. — Что, не ожидали меня здесь встретить? Представьте, что я хожу не только на «Медэкспо»! [20]
— Здравствуйте, Ирина Николаевна, — Моршанцев постарался не слишком откровенно разглядывать свою начальницу. — Не узнал вас, разбогатеете…
— Вашими молитвами. Только пришли или уже заканчиваете?
— Только пришел.
— Я тоже. Можно превратить осмотр в совместный, — предложила Ирина Николаевна и добавила: — Я люблю обсуждать увиденное.
— Я в курсе, — улыбнулся Моршанцев.
— Откуда?
— Вы на каждой пятиминутке обсуждаете с нами увиденное, да и не только на пятиминутке.
— Чувство юмора — это хорошо, — одобрила Ирина Николаевна, но от улыбки воздержалась. — Я смотрю, вы выбрали самый «веселый» из постеров. Или любите немое кино?
— Просто заинтересовался.
— Мрачная картинка, — Ирина Николаевна склонила голову влево, затем вправо, как будто наклон головы мог изменить впечатление об афише. — Но что-то в ней есть. Духа времени нет ни на грамм, а что-то есть.
— Настроение? — предположил Моршанцев.
— Скорее мечта… Что вот так — раз — и можно вырваться, прорваться куда-то.
— Сбежать от реальности.
— Возможно и так. А вы здесь случайно или любите покопаться в прошлом?
— Отчасти — случайно, потому что изначально собирался встретиться с однокурсниками, но и прошлым интересуюсь немного.
— Встречи с однокурсниками — адский мрак, — сверкнула глазами Ирина Николаевна. — Такое впечатление, как будто склеиваешь из осколков вазу и понимаешь, что она никогда не склеится. Чему вы улыбаетесь? Разве это смешно? Это же грустно… наверное.
— Сравнение понравилось, — Моршанцев согнал с лица улыбку. — Очень точное.
— Точное? — недоверчиво сощурилась Ирина Николаевна. — Что же тогда ходите на встречи? Я вот однажды сходила — и бросила это дело.
— Я не совсем правильно выразился. Это не столько однокурсники, сколько приятели. Узкий круг — пять человек.
— А я-то поняла, что речь идет о «мэропрыятии»… Кстати, а как вам это? — Ирина Николаевна указала взглядом на молодую красотку демонического вида, искушавшую зрителей сигаретой, вставленной в мундштук умопомрачительной длины.
— Заманчиво, — ответил Моршанцев.
— Прочтите, что написано, — велела Ирина Николаевна и, не дожидаясь Моршанцева, прочла сама: — «Le mariage nuit gravement a la sante», что переводится как «Брак серьезно вредит здоровью».
— Так это реклама сигарет или агитация против брака?
— Непонятно.
Под плакатом были указаны только год и имя художника.
— Я бы повесила дома такой, — сказала Ирина Николаевна, — а вот этот, — она посмотрела на черно-белую афишу, — подарила бы нашим реаниматологам.
Моршанцев не понял — шутит она или говорит серьезно.
— А под ним написала бы, — взгляд Ирины Николаевны вернулся к демонической красавице, — «мне нравится, что можно быть смешной, распушенной — и не играть словами». [21] Любите Цветаеву?
— Нет, — честно признался Моршанцев.
— Вообще не любите поэзию?
— Разве что в качестве песен, вместе с музыкой.
— И кто же ваш любимый певец? Или нет, у вас, наверное, певица?
— Диапазон широк, — Моршанцев снова улыбнулся, — от Тома Уэйтса до Риты Кулидж.
— А из более современных?
— Есть такая питерская группа «Биллис Бэнд», знаете?