Зуд превратился в слабое жжение.
– Зачем ты делаешь это? – спросил Пауль.
– Чтобы определить, человек ли ты. Молчи.
Пауль сжал левую руку в кулак: жжение в правой усиливалось все больше, все росло… жар внутри куба нарастал… нарастал… Он попробовал сжать пальцы правой руки, но не мог пошевелить ими.
– Жжет, – прошептал он.
– Молчи.
Боль пульсировала в его ладони. На лбу выступил пот. Все тело кричало, приказывая немедленно выдернуть руку из этой жаровни… но… гом джаббар. Не поворачивая головы, Пауль скосил глаза, пытаясь увидеть страшную иглу возле своей шеи. Он вдруг обнаружил, что дышит, судорожно хватая ртом воздух, попытался успокоить дыхание – и не смог.
Какая боль!
Из его вселенной исчезло все, осталась лишь погруженная в боль рука и древнее лицо совсем рядом… изучающий взгляд…
Губы так высохли, что он едва смог разлепить их.
Какая боль!
Казалось, он видел, как кожа на его истязуемой руке чернеет и трескается, плоть обугливается и отпадает с обгоревших костей…
И тут все кончилось.
Боль исчезла, словно повернули выключатель (так оно и было).
Пауль ощутил, что его правая рука дрожит, а все тело мокро от пота.
– Довольно, – пробормотала старуха. – Кул вахад! Ни одна из девочек никогда не выдерживала такого. Я, наверно, хотела, чтобы не выдержал и ты… – Она откинулась в кресле, убрала иглу с ядом от шеи мальчика. – Ну что же, вынь руку, человек… и посмотри на нее.
Борясь с болезненной дрожью, Пауль вгляделся в черный провал, где его рука, казалось, оставалась по собственной воле, независимо от него. Рассудок упрямо твердил, что, вытащив ладонь, он увидит обугленную культю…
– Ну же! – прикрикнула старуха.
Пауль рывком выдернул руку и изумленно посмотрел на нее. Никаких следов! Он пошевелил пальцами.
– Боль вызывается невроиндукцией, – объяснила старуха. – Нельзя же в самом деле калечить тех, кто может оказаться Человеком. Да, некоторые дорого заплатили бы за секрет этой штучки… – Она убрала коробочку обратно в складки мантии.
– Но боль… – начал Пауль.
– Боль! – фыркнула Преподобная. – Человек способен управлять любым нервом своего тела!
Пауль почувствовал боль в левой руке, с трудом разжал сведенный кулак, посмотрел на четыре кровавые отметины там, где в ладонь вонзились ногти. Уронил руку и перевел взгляд на старуху.
– Ты и с моей матерью это проделывала?
– Видел, как просеивают песок сквозь сито? – спросила она в ответ.
Тон вопроса подхлестнул его внимание. Песок сквозь сито… Он кивнул.
– А мы, Бене Гессерит, просеиваем людей, отделяя их от животных.
Он снова поднял руку, воскрешая воспоминание о боли.
– И все, что вам для этого надо, – боль? Это единственный критерий?
– Нет. Я наблюдала не за болью – за тобой в боли. Боль, мальчик, – это лишь ось всего испытания. Твоя мать рассказывала тебе о наших методах наблюдения, не так ли? Я вижу в тебе признаки учения. А наше испытание – это кризис и наблюдение.
Ее голос подтвердил, что она не лжет. Пауль кивнул:
– Ты говоришь правду.
Она уставилась на мальчика. Он чувствует правду! Неужели это… Неужели… Она подавила волнение, напомнив себе: «Надежда мешает вниманию».
– Ты видишь, когда люди верят в то, что говорят!
– Вижу.
В его голосе она слышала способности, неоднократно проверенные на практике. И, слыша их, произнесла:
– Возможно… возможно, ты и в самом деле Квисатц Хадерах… Сядь возле моих ног, маленький брат.
– Предпочитаю стоять.
– А твоя мать сидела когда-то у моих ног…
– Я – не она.
– Хм, похоже, особой любви я тебе не внушила, а? – Старуха посмотрела на закрытую дверь, позвала: – Джессика!
Дверь распахнулась. На пороге стояла Джессика; в ее глазах было неимоверное напряжение. Увидев Пауля, она чуть-чуть успокоилась. Ей даже удалось слабо улыбнуться.
– Джессика, ответь, ты по-прежнему ненавидишь меня? – спросила старуха.
– Я люблю и ненавижу одновременно, – откликнулась Джессика. – Ненависть – это причиненные тобой страдания. А любовь…
– А любовь – суть, только и всего, – сказала старуха, но голос ее смягчился, став почти ласковым. – Ты можешь войти, но молчи, не говори ничего. Закрой дверь и следи, чтобы нам не помешали…
Джессика закрыла дверь и устало прислонилась к ней. «Мой сын жив, – думала она. – Мой сын жив – и он… человек. Я знала, что он человек, но он… жив. Значит, и я могу жить…» Дверь за спиной была такой твердой и – реальной… Все в комнате просто-таки давило на нее.
Мой сын жив.
Пауль посмотрел на мать. «Старуха не соврала», – решил он. Хотелось уйти и побыть одному, обдумать случившееся, но он знал, что не сможет уйти без позволения. У старухи была над ним власть… Они обе говорили правду. Мать тоже прошла через это испытание, у которого должна быть очень важная цель… такая сильная боль и… страх… Пауль чувствовал за всем этим какую-то огромную и пугающую цель. Они действовали вопреки вероятности. И сами устанавливали свою цель, сами решали, что необходимо… Мальчик чувствовал, что и он заразился той же пугающей необходимостью и отныне движется к той же огромной и страшной цели. Но что это за цель, он еще не знал.
– Может быть, настанет день, – произнесла старуха, – и тебе, мальчик, точно так же придется стоять за дверью и ждать, как сегодня твоей матери. Это нелегко…
Пауль снова всмотрелся в свою правую руку, а затем поднял взгляд на Преподобную. Ее голос отличался от любого слышанного им ранее. Слова, казалось, были очерчены яркими, сияющими линиями, каждое из них имело острое лезвие… Пауль чувствовал, что любой заданный им вопрос может повлечь за собой ответ, который поднимет его над этим зримо существующим и увлечет куда-то выше…
– Но зачем вы испытываете людей?
– Чтобы освободить их.
– Освободить?
– Когда-то человечество изобретало машины – в надежде, что они сделают людей свободными. Но это лишь позволило одним людям закабалить других с помощью этих самых машин.
– «Да не построишь машины, наделенной подобием разума людского», – процитировал Пауль.
– Верно, так заповедовано со времен Великого Джихада. Так записана эта заповедь в Экуменической Библии. Но только не так бы надо записать ее, а по-иному: «Да не построишь машины, наделенной подобием разума человеческого». Ты изучал ментата, который служит вашему Дому?
– Я учился вместе с Суфиром Хаватом.
– Великий Джихад лишил человечество костылей, – промолвила она. – Это заставило людей развивать свой мозг. И тогда появились школы, развивающие способности человека – именно человеческие способности.
– Ты говоришь о школах Бене Гессерит?
Она кивнула.
– От школ того времени сохранились две: Бене Гессерит и Гильдия Космогации. Гильдия, по нашим сведениям, занимается в основном чистой математикой. Бене Гессерит интересует нечто другое…
– Политика, – утвердительно сказал Пауль.
– Кул вахад! – воскликнула изумленная старуха, бросив жесткий взгляд на Джессику.
– Я не говорила ему этого, Преподобная!
Преподобная Мать снова повернулась к Паулю.
– Ты сумел понять это по очень немногим косвенным данным… – проворчала она. – Действительно, можно сказать и так. Изначально учение Бене Гессерит было заложено теми, кто видел необходимость преемственности в жизни человечества. Они понимали также, что такая преемственность невозможна без разделения людей и животных – для наших евгенических программ.
…Внезапно слова старухи потеряли для Пауля свою сверкающую остроту. Он почувствовал: здесь нарушено то, что мать называла его «инстинктивным ощущением правды». Нет, Преподобная Мать не лгала ему. Совершенно очевидно, что она верит в сказанное. Тут было что-то, спрятанное гораздо глубже… нечто, связанное с той пугающей целью…
Он негромко заметил:
– Но моя мать говорила, что многие из Бене Гессерит не знают, от кого они происходят…
– Однако их генетические линии занесены в наши книги, – ответила старуха. – Твоей матери известно, что она либо происходит от Бене Гессерит, либо ее генетический код нас удовлетворил.
– Почему же тогда ей нельзя знать, кто ее родители?
– Некоторые из нас знают своих родителей, другие – многие – нет. Допустим, мы можем планировать рождение ею ребенка от кого-то из близких родственников, чтобы закрепить доминанту в генетической линии. Могут быть и другие причины, множество причин…
И снова Пауль почувствовал нарушение истинности, снова сработало его «чувство правды».
– Много же вы на себя берете, – проговорил он. Преподобная Мать пристально посмотрела на подростка.
В его голосе прозвучала критика – она не ослышалась?
– У нас тяжелая ноша, – ответила она.
Пауль чувствовал, что совсем оправился от шока испытания гом джаббаром. Он испытующе взглянул на Преподобную:
– Ты говоришь, что я, возможно Квисатц Хадерах. Что это такое? Человек – гом джаббар?
– Пауль, – остерегла его Джессика, – ты не должен разговаривать таким тоном с…
– Я сама разберусь, Джессика, – оборвала ее старуха. – Теперь следующее, молодой человек: что ты знаешь о Снадобье Правдовидиц?
– Его принимают для усиления способности распознавать обман, – отвечал Пауль. – Мать рассказывала мне о нем.
– А Транс Правды ты видел?
Он потряс головой:
– Никогда.
– Снадобье – опасный наркотик, но он дает проницательность, и когда Правдовидица принимает его, она может заглянуть одновременно во множество разных мест, скрытых в памяти ее тела. Мы видим множество путей прошлого, но лишь прошлого женщин. – В ее голосе прозвучала печаль. – И есть одно место, в которое не способна заглянуть ни одна из Бене Гессерит. Оно пугает и отталкивает нас. Было предсказание, что однажды появится мужчина, который, приняв дар Снадобья, сумеет открыть свое внутреннее око. И увидит то, что нам недоступно, сумеет заглянуть в прошлое и по мужской, и по женской линии своей генетической памяти…
– Это и будет тот, кого вы называете Квисатц Хадерах?
– Да – тот, кто может быть одновременно во множестве мест, Сокращающий путь, – Квисатц Хадерах. Немало мужчин рискнули попробовать Снадобье… да, немало. Но ни одна попытка не увенчалась успехом.
– Неужели все мужчины, принимавшие Снадобье, оказались не способны к правдовидению?
– Нет. Все мужчины, принявшие его, умерли.
2
Пытаться понять Муад'Диба без того, чтобы понять его смертельных врагов – Харконненов, – это то же самое, что пытаться понять Истину, не поняв, что такое Ложь. Это – попытка познать Свет, не познав Тьмы. Это – невозможно.
Наполовину-скрытый тенью рельефный глобус, раскрученный пухлой унизанной перстнями рукой, вращался на причудливой формы подставке у стены кабинета.
Окон в помещении не было, и три другие стены походили на пестрое лоскутное одеяло – они были сплошь заставлены разноцветными свитками, книгофильмами, лентами и роликами. По комнате разливали свет плавающие в подвижном силовом поле золотистые шары.
Центр кабинета занимал овальный стол с узорчатой – розовое с зеленым – крышкой из окаменевшего элаккового дерева. Его окружали кресла на силовой подвеске, приспосабливающиеся к форме тела сидящего, два кресла были заняты: в одном сидел круглолицый темноволосый юноша лет шестнадцати с угрюмыми глазами, а второе занимал изящный, хрупкий невысокий мужчина с женоподобным лицом.
Оба они внимательно смотрели на глобус и того, кто вращал его, стоя в тени.
Оттуда, из сумрака, донесся смешок, и густой бас прогудел:
– Полюбуйся, Питер: вот самая большая ловушка из всех, какие ставились на человека за всю историю. И наш герцог направляется прямо в нее. Поистине я, барон Владимир Харконнен, творю вещи изумительные!
– Вне всякого сомнения, мой барон, – ответил старший из двоих. У него оказался приятный, музыкально звучащий тенор; может быть, чуть слишком сладкий.
Жирная ладонь опустилась на глобус и остановила его. Теперь было хорошо видно, что это очень дорогая вещица: из тех, что изготовлялись для богатых коллекционеров и назначенных Империей правителей планет. На нем лежала неповторимая печать ручной работы мастеров метрополии: параллели и меридианы были обозначены тончайшей платиновой проволокой, полярные шапки инкрустированы отборными молочно-белыми бриллиантами.
Жирная рука поползла по шару, отмечая детали рельефа.
– Прошу сосредоточиться, – пророкотал бас. – И ты, Питер, и ты, мой милый Фейд-Раута, смотрите! От шестидесятой параллели на севере и до семидесятой на юге – все заполняет эта изысканная волнистая рябь, этот чудесный узор. Не правда ли, цвет напоминает о лакомой карамели?.. И нигде его нежность не нарушается голубизной рек, озер или морей. А эти сверкающие полярные шапочки, такие крохотные и изящные!.. Можно ли спутать с чем-либо подобный мир? Это – Арракис, и ничто иное… Он воистину уникален. Прекрасная декорация для не менее прекрасной победы.
По губам Питера скользнула улыбка.
– И подумать только, мой барон: Падишах-Император полагает, что он отдал герцогу вашу планету, планету Пряности. Забавно, не правда ли?
– Не говори ерунду, – пробурчал барон. – Ты же напоминаешь об этом нарочно, чтобы смутить и запутать Фейд-Рауту, но смущать моего племянника сейчас вовсе не обязательно.
Угрюмый юноша зашевелился в кресле, разглаживая невидимые складки своих черных, в обтяжку, брюк, и лениво выпрямился, услышав осторожный стук в находившуюся за его спиной дверь.
Питер выскользнул из кресла, прошел к двери и приоткрыл ровно настолько, чтобы можно было просунуть почтовую капсулу. Взял ее, защелкнул замок и развернул послание. Хмыкнул. Вчитавшись, хмыкнул опять.
– Ну, что там? – нетерпеливо окликнул барон.
– Глупец ответил нам, мой барон!
– А когда это Атрейдесы упускали возможность сделать красивый жест?.. – сказал барон. – Ну и что же он пишет?
– Он в высшей степени нелюбезен, мой барон. Обращается к вам просто «Харконнен» – ни «Сир и дражайший кузэн», ни титула – ничего!
– Харконнен – достаточно хорошее имя, – проворчал барон. В его голосе слышалось нетерпение. – Что же изволит сообщить дорогой Лето?
– Он пишет: «Ваше предложение о встрече отклоняется. Я уже много раз сталкивался с вашим известным всем вероломством».
– Это все?
– «Старинное искусство канли имеет еще поклонников в Империи». Подписано: «Лето, герцог Арракиса». – Питер засмеялся. – Подумать только: герцог Арракиса! Это уже, пожалуй, чересчур!
– Замолчи, Питер, – спокойно сказал барон, и смех оборвался, словно от поворота выключателя. – Так, значит, канли? Вендетта? И ведь использовал старое доброе слово, напоминающее о древних традициях, – специально, чтобы я понял, насколько он серьезен. Хм…
– Вы сделали попытку к примирению, – заметил Питер, – таким образом, приличия соблюдены.
– Ты излишне болтлив для ментата, Питер, – одернул барон, подумав: «Скоро придется избавиться от него. Пожалуй, он почти пережил свою полезность».
Взгляд барона пересек комнату, задержавшись на той черте своего ментата-асассина, которую сразу же замечали все, впервые встречающиеся с Питером: глаза – темные щели синего на синем, без единого мазка белого цвета.
Ухмылка, прорезала лицо Питера – под этими похожими на пустые отверстия глазами она напоминала театральную маску.
– Простите, мой барон, я не мог сдержаться. Свет не видел еще столь великолепной мести. Какое изящнейшее предательство, какая изысканнейшая интрига – заставить Лето сменить Каладан на Дюну, не оставив ему никакого выбора: ведь это – приказ самого Императора! Какая великолепная шутка!
– У тебя словесное недержание, Питер, – холодно сказал барон.
– Я просто доволен сделанным, мой барон, очень доволен. А вот вы – вы ревнуете.