Рванул из кармана список.
– Купец Ерофеев?
– Здеся, ваше превосходительство. – Тот самый старик из первых рядов. Кто бы сомневался.
– Через два часа быть у меня в гостинице…
Не ждал согласия. Не появятся сами – приведут под конвоем. Земский судья смеяться по ночам станет, спать не сможет – столько я ему дел заведу. Уголь копать тоже кто-то должен.
– Шкроев?
– Тута, господин губернатор.
– В шесть часов пополудни. Мясников?
– Да, ваше превосходительство?
– Завтра. Девять часов утра. Куперштох?
– А-а-а?
– Хрен – на! Завтра. Одиннадцать часов! Все, кого не назвал, но имеющие что мне сказать… испрашивайте аудиенции в установленном порядке. А теперь… пшли вон, бараны!
Пришлось ждать, пока расфуфыренные богатенькие буратины покинут помещение. Хорошо, Безсонов понимает намеки. Подмигнул, мотнул подбородком в сторону сгрудившейся возле выхода выставки меховых изделий. И вот уже скалящиеся казачки нагайками и пинками подгоняют упирающееся стадо. Нечасто мальчикам доведется покрасить забор… Мои «овчарки» особо не стеснялись…
Господи! Хорошо-то как! Птички чирикают. На корявой ранетке хохлатые, похожие на попугаев свиристели переговариваются. Солнышко светит. Снег пахнет влагой – верный признак: весна близко. Еще холодно. Еще зима, но скоро, совсем скоро вся эта белая мерзость исчезнет, превратится в веселые ручьи и скучные лужи. А потом – трава. Жизнь. Экологически чистая жизнь.
Безсонов молча топал рядом. Десяток верховых казаков регулировал движение народа на Базарной площади – я не желал неожиданных встреч. Навстречался. Совершенно не тянуло к делам, в тепло, под крышу. Хотелось просто бродить по деревеньке, смотреть на причудливо украшенные резьбой дома, на людей. Хоть на полчаса почувствовать себя туристом…
Краем глаза заметил движение сбоку. Рука дернулась в карман, к оружию, но это всего лишь Степаныч размашисто перекрестился на тусклые купола церквушки. Удивился. Как раньше не обращал на это внимания? Оглянулся, выискивая знакомые жесты. Те, кто не тянул пальцы ко лбу, – не христиане. Иудеи, скорее всего. Их в Каинске полно. А вот остальные…
Остальные верили! Не так, не мимоходом, не по привычке. Искренне, от души. Некоторые – и истово. Губы шептали молитвы, шеи гнулись – не от страха, не от уважения к дому Господнему. От благодарности к Сыну Человеческому, принявшему на себя грехи. Один за всех – тогда. И все к Одному – теперь. Как случилось, что все эти люди однажды поверили – Бога нет? Как могли они вот этими руками сбрасывать кресты с колоколен? Какие слова нужно им сказать, чтобы в одночасье стереть тысячелетие благодарности? Свобода? Воля? Власть? Блестящие, словно фантики французских конфет, слова для образованного человека, но что они вот этим сибирякам? Свобода? А кто из них несвободен? Чиновники, купцы и военнослужащие. Остальным-то что? Тайга большая – иди-ка, поищи. Воля? В границах от морали до смирительной рубашки – бери, пользуйся. Власть? На что она им? Кому нужна власть в краю, где от деревни до деревни сотни верст? Что делить?
Но тогда – почему?
Эх, блин! Все настроение пропало. Припомнились непрочитанные письма на столе и грядущая встреча с Ерофеевым. И время. Безжалостное, неумолимое, бесконечное и драгоценное, утекающее сквозь пальцы, как бы ни сжимал кулак, время.
Чудны дела твои, Господи! Глянул на кулак и вспомнил о почерке. То-то папаша твой, Герочка, удивится, если у тебя вдруг почерк изменится. Да знаю. Да точно. Наука есть такая – графология. Изучение характера человека по его почерку. Говорят, даже точная наука. Вроде математики. Завиток влево – подонок. Вправо – однозначно подонок. Хи-хи! Ну да с этим еще полбеды. Напишем: мол, руку повредил… Стиль письма от возраста и опыта человека тоже меняется… А вот чего с этими вашими ятями и фитами делать? Меня читать-писать в обычной советской школе учили. Потом в институте доучивали. Так что у меня самое лучшее в мире образование. Это не я придумал – общепризнанный факт. Вот только незадача – я читаю-то ваши ижицы с трудом, не то чтоб еще и писать… Если от смены почерка Густав Васильевич еще просто удивится, то от моего алфавита просто обалдеет!
Хороший вариант, Гера! Действительно, хороший. Молодец, парень! Хвалю. Чувствуется – растешь над собой, развиваешь соображалку! Действительно, отчего же мне не писать письма на нерусских мовах? Папе – на дойче, великой княжне – на хранцузском. Пожаловаться еще, типа скучаю по образованности. Не с кем туточки словом импортным перекинуться. Дикие места, дикие люди. Окромя русского да татарского, ни на каковском не балякают. Так и забыть можно…
А потом… а потом у меня секретарь будет. Говорил, что знаю, кто мне его подберет? Причем я еще и выбирать буду из лучших представителей. Вот секретарь и будет с ятями документы шпарить, а я милостиво подписывать. На счастье, автограф мы с Герой быстро согласовали. Простенько и со вкусом.
Гинтар принял с плеч пальто. На столе потрескивал угольками вскипевший самовар, но приходилось отвлекаться от чайного натюрморта. Вслушиваться в размеренное брюзжание прибалта, который на немецком рассказывал, какие слухи о подвигах губернатора прилетели впереди меня. Принесла новости вовсе не сорока на хвосте, а вполне себе симпатичная горничная с выпученными от нетерпения глазами.
Оказывается, я вдрызг разругался с купцами, приказал некоторых – в основном иудеев – побить плетьми, а остальных выгнал взашей. Причем еще успел наобещать несчастным все кары небесные и даже – кошмар! – каторгу. Интересно, среди них телепат завелся, или у меня все на лице написано было?
Но и это еще не все. Потом достал из кармана толстенную папку, где «вся-то жистюшка кажного из людей торговых прописана». Где бы взять такую чудесную вещь? Оружие куда более эффективное, чем пресловутый меч-кладенец. Выбрал из этой мифологической базы данных самых состоятельных, которым приказал самим явиться в тюрьму пересыльного острога. Вот я какой!
Глава 6
Колыванские мысли
В сторону Колывани удалось выехать лишь в субботу, 29 февраля. Дела задержали.
Не зря говорят: понедельник – день тяжелый. Вот затеял ту историческую встречу с купеческим населением Каинска в первый день недели, и что вышло?! На импровизации только и выехал.
И никто ведь не подсказал. Для них-то это как само собой разумеющееся. А мне-то откуда знать? Ну, проезжал этот Ирбит по дороге – село, чуть больше деревни. Много каменных зданий. Часть из них двухэтажные… Да мало ли. По сравнению с Екатеринбургом – мухо… И так далее. Только я в январе проезжал, а жизнь там, оказывается, в феврале кипит. Ирбитская ярмарка! По обороту только Нижегородской уступает. Купчины, что победнее, давно уже там, а богатеи приказчиков заслали да вестей с телеграфа ждут. Часам к двум-трем там самый торг начинается. А я их от дел оторвал, не подумавши.
Да и они хороши. Как дети – обиделись. В неуважении меня заподозрили и сидячую забастовку устроили. Если бы не благоразумие стреляного воробья – Ерофеева-старшего, – их бы не нагайками по домам разгоняли, а шашками по погостам…
Пока ждал первого из вызванных «на ковер» бунтовщиков, прочел наконец письма. Поднял настроение. Ее императорское высочество великая княжна Елена Павловна на изысканном, образном и замысловатом русском языке поздравляла меня с получением высокой должности. Но не только! На поздравление бы и телеграммы хватило, а тут текста на страницу. «Мой милый Герман! – писала эта обогнавшая время женщина. – Зная твою неуемную энергию и приверженность прогрессу, верю, что долг свой в управлении столь обширными пространствами исполнять станешь ревностно. Столь же истово, как брался за любую должность, на коей судьба тебе быть завещала. Об одном только заклинаю тебя – будь добрее к людям. В земной юдоли своей человеки и без нас обременены многими страданиями. Кои удесятериться могут, коли ты их, как и прежде, лишь колесами зубчатыми в государственном интересе почитать будешь. Впрочем, это продолжение наших давних споров, о которых я все еще продолжаю скучать. В любом случае знай: мне дорога твоя светлая голова, и у меня ты найдешь самую горячую и преданную поддержку…» Отлично! Уж кто-кто, а великая княжна-то точно имеет доступ к телу государя императора. Может быть, со всякой ерундой она к царю из-за меня и не побежит, но вот с проектом Томской железной дороги я ее точно попрошу помочь.
Письмо от отца не блистало изящными оборотами. Я бы даже сказал, было сухо, как военный приказ. Однако и оно мне понравилось. Старый отставной генерал извещал своего младшего сына, то есть меня, о том, что его старый приятель – «ты знаешь, о каком господине я говорю», – предупредил о готовящемся решении Государственного совета, касающемся дальнейшей судьбы Уральских заводов, «акции коих я тебе передал». И по сведениям этого господина, акционерам не стоит ждать ничего хорошего. В связи с этим Густав Васильевич отправил за мной вслед «известного тебе стряпчего» для оформления доверенности на право продажи «сих ценных бумаг». В столице наблюдался определенный ажиотаж к участию в акционерных обществах со стороны высшего света. Так что «покупатели найдутся всенепременно». Этот же юрист должен был разыскать моего старшего брата Морица. Либо в Омске, либо, «если, влекомый воинским долгом, брат твой уже выступил в Семипалатинскую крепость», в Северном Казахстане. Естественно, с тем же заданием. У Морица тоже были бумаги несчастных Кнауфских заводов.
Самое для меня чудное заключалось в самом конце письма. Там, где обычно должны помещаться слова любви. «Герман, не смей волноваться, – писал отец моего Геры. – Денежные средства, полученные мною с торгов за принадлежащие тебе бумаги, будут помещены в новомодную Сберегательную кассу Государственного банка. Или любое другое место по твоему указанию. Не позабудь составить соответствующий документ». Дата. Подпись. Странные отношения. С одной стороны, вроде как вырисовывается крупная кучка готовых к инвестированию средств, а с другой – до слез обидно за лишенного родительской ласки Герочку.
Тот даже удивился сначала, а потом почему-то кинулся меня утешать. Тут у меня и вовсе бардак в мозгах случился. Окончательно перестал понимать, кто теперь кому кем приходится и как мне к этому нужно относиться.
Ерофеевы, отец с сыном, именно таким, ошарашенным, меня и застали. Поклонились и замерли на пороге, не зная – то ли бежать от этого непонятного начальника с шальными блестящими глазами, то ли в ноги падать и каяться.
Выручил всех Артемка. Самовар притащил. Варенье, мед, сдобу – это уже горничные, а вот полуведерного великана с натянутым на трубу сапогом – казачок. Под чаек с крендельками и разговор как-то легче пошел.
Хорошо поговорили. Петр Ефимович-то все больше помалкивал, пыхтел да пристально в рот смотрел из-под густых седых бровей. А вот сын его, Венедикт Петрович, моих, в смысле Гериных, лет, – тот сразу загорелся, едва понял, о чем я речь веду. Он вообще показался мне непохожим на своего отца, степенного, былинного купчину с окладистой бородой. В мать, наверное, пошел. И черты лица, и повадки другие.
Жаль, Венедикт не решился ехать со мной в Томск. Не помешал бы доверенный и, главное, мыслящий сходно, прирожденный промышленник. Но и так много точек соприкосновения обнаружилось. Оказалось, что старший из сыновей Петра Ерофеева тоже озабочен бестолковым, принесенным из России и не адаптированным к Сибири способом земледелия. Недалеко от Каинска даже затеял ферму, где хотел делать все по науке.
Рассказал Вене о Дорофее Палыче. Порекомендовал сманить парня из почтового ведомства. Пообещал поискать ученого агронома и – если они вообще уже существуют – зоотехника.
Поговорили о паровых машинах, которые Ерофеев-старший назвал «адским движителем». Младший механики не пугался и, видимо, который уже раз пообещал обязательно освятить мельницу, куда планировал ее поставить.
Именно в связи с паровиком всплыла тема Ирбитской ярмарки. Стало немного стыдно, но я держался. Извиняться было нельзя. Не поняли бы. Тем более что ничего особо предосудительного я натворить еще не успел. Ну, погонял купцов плетками. В своем праве – они тоже должного почтения не проявили…
Так вот. На этой самой ярмарке неподалеку от Тобольска можно было купить черта лысого и бабу в ступе, не говоря уж о машине. Урал рядом, и купцов оттуда приезжало изрядно. Вопрос в другом. Как этот груз в сибирский Иерусалим притащить? «Она, чай, не пуховая перина – в мешок не сунешь». Вариант с разборкой-сборкой купцами не рассматривался. Сломать вещь легко, а кто ее тут чинить будет? И по Оми баржа с такой тяжестью не пройдет, специально узнавали. Предложил подумать о доставке груза в Омск или Колывань, а уж оттуда как-нибудь… Механика, знакомого с работой техники, тоже в Томске поискать нужно было. Все записал в блокнотик. Мало ли – закручусь в заботах, позабуду. А люди надеяться будут, ждать.
Спросил: зачем они хотели винокурню? Куда спирт-то продавать? Поди, полно уже самых хитрых. Тут вдруг сам Петр Ефимыч оживился. Оказывается, это его идея. Неторопливо, но без единой заминки всю идею мне поведал. На Алтай и Степной край нацеливался старый. Туда бухашку возить хотел. Да Бог в помощь. Особенно если обратно шерсть и кожи повезет. Чего войлоки у инородцев покупать, самим дешевле валять. И сукно опять же…
Спирт гнать глава рода намеревался из пшеницы. Экий эстет, блин. Чем ему сахарная свекла не угодила? Сахар тоже товар добрый. Задумался старый, а Веня аж плечи расправил, кулак в бок упер. Гляди, батя: полчаса с ученым человеком беседу ведем, а уже столько полезного!
«Батя» взглядом сынуле много чего сказал. Вроде на один только миг от лица моего глаза отвел, а Веня сдулся, как дирижабль. Наверняка дома еще и руками добавил – мужик на следующий день ко мне с новыми вопросами прибежал, так под глазом красочная печать синела.
Велел готовить новые прошения и не медлить. Пока я в Каинске – подпишу. Разговор уже заканчивали, вот-вот раскланиваться – пришел Шкроев. Ерофеевы к стульям тут же прилипли, не оторвешь. Все понятно. Конкурент. Интересно, о чем с ним говорить буду.
О водке, о чем же еще?! Иван Васильевич профессии менять не хотел. Как торговал оптовыми партиями хлебного вина – так и продолжать намеревался. И винокурня ерофеевская ему даже не как кость, а как бревно в горле была. Постарался объяснить, что слияние интересов и капиталов всегда выгоднее вражды и конкуренции. Вот если бы производство вместе финансировали, но один только производил бы, а другой только продавал? И вина больше изготовить можно, и продать больше.
Вроде задумались. Ближе к ужину выпроводил всех троих. Сказал: если к завтрашнему дню не договорятся между собой, подпишу шкроевское прошение. Пусть будет конкуренция. Хотя не хотелось помогать этому царскому тезке. Не понравился он мне. Мутный какой-то.
Вечером под чутким Гериным руководством писал письма. Парень похвалил, и мой новый почерк, по его мнению, на его старый был очень похож. Княгине живописал Сибирский тракт, описал в общих чертах свои мысли о развитии губернии, поделился наблюдениями за сибиряками. Вышло вполне мило. На всякий случай, чтобы не показывать изменившихся в одночасье взглядов на роль человека в государственной машине, немного прошелся о долге каждого подданного. И высказал некоторые сомнения. Будем меняться медленно. Интересно, что она ответит. Особенно о железной дороге. Воровство голимое и коррупция в ведомстве путей сообщения такую репутацию сделали, что в Санкт-Петербурге в приличном обществе о новых проектах говорить невместно. Но я рискнул. Мне нужно.
Генералу Густаву Васильевичу написал три строки: «Отлично. Сберкасса вполне подойдет. Я вас тоже люблю и уважаю, отец». Гера фыркнул, но возражать не стал.
Борткевич с Хныкиным заявились с утра пораньше. Пил кофе и слушал их жалобы на окружного судью. За стол звать не стал. На фиг они мне нужны, настроение только портить. Пообещал разобраться с каждым и наказать кого попало. Сладкая парочка благодарила до слюней и, радостная, ускакала в предвкушении. Почему-то ни одному, ни второму в голову не пришло, что «прилететь» может и им.
«Стяжатель и скрытый якобинец» Мясников явился как немецкий поезд – точно по расписанию. И принес с собой пухлую папку с подборкой выписок из законов Российской империи, согласно которым он имеет право заниматься производством в Каинске. Поинтересовался у него, в каком именно месте упоминается именно Каинск? С юмором у сально-свечного короля оказалось не очень, и минут пять был вынужден слушать цитаты из следующей пачки. Гера плакал от хохота, а я попросил Артемку принести еще кофе. Законы под оладушки шли лучше, чем без них.