Любопытство зашкаливает. Торопливо вскрыл второй пакет. Приказ приказом, а личное письмо начальства тоже большое дело. Тем более что такой энтузиазм генерал-губернатора меня, мягко говоря, озадачил.
Первое, что сразу бросилось в глаза, – послание, адресованное мне лично, сильно отличалось от приказов по стилю. Можно даже было подумать, что другой человек писал. В том, что почерк другой, ничего удивительного не было. Какой смысл содержать целый штат чиновников, если и документы самому еще составлять?! А вот письмо оказалось написанным совершенно человеческим языком. Безо всяких там «сих», «казачьяго» и других прочих анахронизмов. Уберите из текста старорежимные фиты с ятями – и легко предположить, что здесь в одна тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году нас, попаданцев, целый десант.
В первых строках своего письма Александр Осипович сетовал мне, что я не выбрал времени и не доложил ему, как бы непосредственному начальнику, о своих приключениях на Сибирском тракте. Оттого ему, дескать, пришлось делать вид, будто давно обо всем знает, когда канцелярию завалили послания «доброжелателей». «Мне вполне ясны Ваши, любезный Герман Густавович, мотивы. В столь юном возрасте многие вещи еще не представляются нам значительными. Но на то и существуют старшие товарищи, чтобы показать начинающему политику, как следует к некоторым явлениям относиться», – писал Дюгамель. Где-то рядом должны были появиться слова, оправдывающие его, генерал-губернатора, протеже – моего томского полицмейстера.
И после пространных и не вполне понятных рассуждений о «всяческом искажении взглядов на один и тот же предмет» они, эти оправдания, появились. Однако совершенно не в том ключе, как я ожидал. Никаких прямых предложений – оставить старого кавалериста в покое. А то и самого Караваева. Отнюдь. «Можно лишь посочувствовать дальнему родичу беглого преступника, моему давнему знакомцу барону Франку. И особенно его несчастной супруге, баронессе. Открыть в родном, любимом человеке этакое коварство и злонамеренность – это ли не горе», – вот чем пеняло мне начальство.
Какой замечательный дипломат мой начальник! Вроде и не сказал ничего, что могло быть расценено как предложение нарушить закон. И в то же время – выговорил мне за нападки на полицмейстера. Мол, ты, конечно, прав, но барон-то тут при чем? Не разглядел в шурине варнака? Так это горе, а не некомпетентность.
Вывод и вовсе нас с Герой позабавил. «Мне доложили, Вы, сударь, жизнь свою защищая, отважно от нападения отбились и спутников своих сохранили. Немногие из числа офицеров такое хладнокровие под пулями врага проявляют, уж поверьте старому вояке. Оттого представление мое, с положенной росписью, Вас к ордену Святой Анны 4-й степени, думаю, полное одобрение его императорского величества найдет».
«Клюква, – фыркнул Гера. – Малюсенькая пуговка-крестик на эфесе шпаги с темляком цвета из орденской ленты. Офицерам еще надпись «За храбрость» делают, но чиновнику вряд ли позволено будет». Ладно тебе. С почином! Будут и другие. Зато мало у кого из крапивных душ эта «клюковка» есть. «Она и при получении высших степеней анненских на шпаге останется», – смирился мой сосед по телу.
«Что же касается Ваших планов летом побывать в Чуйской степи с отрядом казаков, – писал далее Дюгамель, – так, видно, самому Провидению угодно было подбросить Вам эту мысль. Как Вам должно быть известно, переговоры о разделе земель между Отечеством нашим и Китайским государством так и не пришли к удовлетворяющему обе стороны итогу. Цинские чиновники продолжают настаивать о принадлежности Южного Алтая и Укокской равнины к Китаю, на том основании, что населены подданными китайского императора. В то время как местности эти давно уже и на картах русскими чертятся. На меня же Его Императорское Величество попечение об успехе переговоров возложил.
Ваше на Чуе пребывание и силу империи покажет, и лишние претензии китайской стороны отвергнет. Подобные Вашему отряды и на Укоке, и в Бухтарминской долине также летом появятся. Потому в этом предприятии можете рассчитывать на самую мою активную помощь и участие. А также на мое, старшего Вашего товарища, благословение.
Вновь присоединяемые земли инородцами населены, которые ни нам, ни Китаю дань не дают. Пользы от таких подданных для Государя нашего не вижу, и позволять им свободно пользоваться российской землей – излишне расточительно. Переселение же в те благодатные места сибирских казаков – наилучший выход из сложившегося положения.
Посылаю к Вам штабс-капитана Андрея Густавовича Принтца, со своими наилучшими рекомендациями. У Колывани, на берегу Оби, он Вас поджидать станет. Не сочтите за труд телеграфировать о начале своей экспедиции.
Этот замечательный офицер, недавний выпускник Академии Генерального штаба, поможет Вам в Вашем походе. Он имеет некоторые свои задачи, о которых Вам, Ваше превосходительство, знать не следует. Однако если Вы не отступитесь от мысли об организации Южно-Алтайского округа губернского подчинения, Андрей Густавович способен существенно облегчить эту задачу. Можете на него рассчитывать».
Кто такие офицеры Генерального штаба и какие у них могут быть задания в приграничных районах, услужливая Герина память мне любезно подсказала. Военная разведка. Определение полезности и обороноспособности новых земель. Оценка военного потенциала заграничного соседа. Налаживание связей с политической и военной элитой сопредельных районов Китая. Я-то намерение имел кого-либо из жандармов с собой взять, чтобы примерно тем же занимался. Но так даже лучше.
Авось Принтц этот не успел слишком зазнаться. Потому что Дюгамель прав. Напишет штабс-капитан в отчете – так, мол, и так, земля хорошая. Геологической ценности не представляет. Инородцы вовсе охамели, и казаки там более полезны. А еще лучше, если инициатива господина Лерхе получит всестороннюю поддержку в Государственном совете, и юг Алтая станет округом губернского правления. Ибо горные начальники в военном отношении – ноль без палочки, а Лерхе вон и сам уже к ордену представлен, и армию с собой туда привел…
Ну, ничего. Сядем с ним за бутылочкой, я ему тезисы набросаю…
Придвинул к себе бумагу, взялся за перьевую ручку. Стал писать письмо в Бийск, купцу Гилеву. Чтобы уже сейчас, еще до моего появления, отобрал в Бийской крепости пушки, приготовил разборные лафеты к ним. Учел необходимость перевозки пороха и ядер, специальные упряжки для многопудовых орудий. Попросил приготовить запасы продовольствия, достаточные для пребывания на Чуе пятидесяти человек в течение года. Пообещал выкупить припасы.
Рассказал, что намерен выступить из Томска с началом навигации и не позднее пятнадцатого июня быть в Бийске. Просил меня обязательно дождаться. Намекнул, что, науськанная китайцами, орда монголов может попробовать напасть на беззащитный купеческий караван.
О том, что веду с собой почти двести человек солдат, писать не стал. Пусть станет приятным сюрпризом.
Другое письмо, гораздо короче и строже, написал командиру 35-го Барнаульского батальона. Опираясь на приказ командующего войсками Западной Сибири, настоятельно порекомендовал выделить четыре орудийных расчета из ветеранов и опытного унтер-офицера с ними. Людей попросил отправить в Бийск, с тем чтобы к первым числам июня они уже были на месте. Порекомендовал со всей тщательностью прислушаться к рекомендациям, чтобы, не дай бог, не расстроить Александра Осиповича, который возлагает на эти передвижения войск большие надежды.
И вновь белый лист. Пишу в Колывань, городничему Федору Петровичу Хворову. Приказываю озаботиться достойной встречей и размещением офицера Генерального штаба, штабс-капитана Принтца. Требую организовать на берегу Оби постоянный наблюдательный пост, дабы мое прибытие не стало для Андрея Густавовича новостью.
Отряд получается слишком большой. Парусное судно, которое я планировал использовать для доставки в Бийск, окажется явно маловато. Нужен пароход и большая вместительная баржа. Пишу записки в конторы ведущих транспортников. Приглашаю явиться ко мне в кабинет в понедельник к одиннадцати. Предложу им самим решить, кто именно выделит тягач и баржу. Иначе хуже будет. Рассерженный губернатор – страшный зверь! Но рассерженный отвратительными итогами переговоров с китайцами царь – это стихийное бедствие вроде урагана «Катрин».
Пишу список того, чего ни в коем случае нельзя забыть взять с собой в экспедицию. Начинаю, конечно, с людей. Суходольский и сотня казаков – сто семьдесят два человека. Забавно, правда? А что делать? Нету в расписании полка подразделения больше сотни. А вот в отряд с названием «сотня» побольше охотников впихнуть – можно. Так и сделали.
Полурота Томского линейного батальона. Полурота – это сколько? Отвлекаюсь от списка, пишу записку командиру батальона. Вновь – встреча в понедельник.
Чиновники… Кто у нас там штатный краевед? Князь Костров? Вот и пусть годик инородцев изучает. Еще и прославится в своем географическом обществе. Пишем…
Таможня. Ладно. Отложим на понедельник. Ох-хо-хо! Трудный будет день.
Миша Карбышев – мой секретарь, значит, его место рядом со мной. Мнение жандармского управления по поводу административного деления Томской губернии тоже пригодится. Гинтар остается. Нечего его старым костям по горам греметь. Пусть здесь строительством заведует. Два доходных дома и мой особняк – забот ему хватит.
Варежка. В Барнаул по-любому придется заходить. А там Фрезе с бандой. Значит, Иринея нужно прямо сейчас туда засылать. Пусть роет на горное начальство компромат. С такими козырями в рукаве совсем другая игра получится… Только бы Варежка поисками Караваева не увлекся. Время не ждет, а беглый робингуд – не к спеху.
Незаметно подкрались сумерки. Вдруг стали расплываться буквы, выползающие из-под пера. Крикнул нового слугу. Как там его зовут… Гинтар же говорил… Помню – белорус, плохо говорящий на русском, не то чтоб еще на импортных наречиях. Но исполнительный. А что плохо говорит, так, может быть, это и к лучшему – главное, чтоб все понимал. О чем мне с ним разговаривать?
Но имя все-таки стоит запомнить. Это пока мы одни в номере, можно «эй, ты там» крикнуть. А в походе? Скажи нечто подобное, так большая часть народа обернется. Надеюсь, его зовут как-нибудь по-человечески, а не Аркесилай Ферекидович. Мужик хоть и весь нескладный какой-то, узловатый, с клочковатой реденькой бороденкой, но взрослый. Крепостное право только четвертый год пошел как отменили. До этого помещики каких только имен не выдумывали. И в честь греческих философов, и по названиям минералов, и в честь полководцев древности. Встречал в бумагах всяких Аресов Диолектиановичей и Юлиев Сатурналиевичей. И смех, и грех. Как попы-то такое непотребство разрешали? Положено же вроде в честь святых имена давать…
Нужно не забыть – у Артемки уточнить. Можно, конечно, и прямо у белоруса, но как-то неудобно. Детина уже неделю мне одежду стирает-гладит. Порядок в номере идеальный. Револьвер всегда снаряжен, и капсюли на месте. А я даже прозвание его не потрудился узнать. Эксплуататор, блин.
Белоруса звать не понадобилось. Пришел сам, принес двурогий подсвечник. Сумерки отступили в углы, свернулись черными круглыми пляшущими пятнышками под свечами. Воздух в небольшой комнатке, использующейся мною как кабинет, наполнился характерным запахом сгорающего воска. Дорогие свечи, восковые. Но от сальных у меня голова сразу начинает болеть…
Ненавижу праздники. Столько дел нужно переделать, а тут Пасха. В детстве нравились крашеные яйца. Набирал сразу несколько штук в карманы, бежал на улицу «биться» с приятелями. И «Иисус воскрес» нравилось кричать. А особенно когда чужие, мимо проходящие взрослые отвечали: «Воистину воскрес…»
Наморщил лоб, пытался припомнить свои детские ощущения. Чувство причастности к чему-то серьезному, взрослому. Восторг, когда твое яйцо выдерживало удар. Пышная сладость обсыпанного сахарной пылью кулича. Так, умом, помнил. Но важно было восстановить в памяти именно чувства.
Смотрел на огонь свечи. Хорошо. Тихо. Тепло. Только неугомонные мысли воробышками скачут в голове. Отчего-то перед глазами возникали картины незнакомой местности. Кусты сирени, деревянная беседка, самовар на плетеном столике. Блестящая лаком, такая желанная и любимая деревянная лошадка. И огромный, еле хватает руки, кусок пасхальной булки. Сладкий-сладкий. Эх, Герман, Герочка, Гера. Как же ты из этакого-то славного человечка в отмороженного чиновника превратился?
Так же, как я в напыщенного мздоимца? Ха. И то верно. Кто я такой, чтобы иметь право тебя судить?! Хоть и зовусь теперь Германом Густавовичем Лерхе, но судить, Герочка, ты сам себя будешь. Всевышний – он коварен и жесток. Что ему ад, с чертями и смолой в котлах? Преисподнюю человек в себе самом носит. Оставь его наедине с самим собой на пару тысяч лет – сам себя до скелета сгрызет…
Огонь свечи играл с легким сквознячком. Черные пятна метались по столу. И я, кажется, задремал. Хорошо бы, если бы так до утра понедельника и проспать. Жаль, не вышло.
Весной темнеет поздно. Ползет, поглощает землю синяя муть. Медленно густеет, темнеет и, наконец, чернеет. И наступает ночь. Я приоткрыл глаза как раз в темно-синие сумерки. На границе. Белорус гигантским хозяйственным хомяком копошился, перетряхивая слежавшуюся за время путешествия одежду, в дальней комнате. По коридору частили каблучки прислуги. Обычный вечер в популярной гостинице. Только свеча вдруг вздрогнула в порыве ветра и погасла. И чуточку звякнуло плохо закрепленное стекло в раме.
Холодная, ребристая рукоять револьвера – лучшее средство от аритмии. Вот только что вроде сердце билось в бешеном ритме, а стоило осторожно вытянуть верный пистоль из-под груды бумаг на столе – и порядок. Сердце горячо, разум холоден и полон злобного, со сна, любопытства. Занятно, знаете ли, узнать, кто готов расстаться с жизнью, не вовремя меня разбудив. Да еще так торопится, что лезет ради этого в окно.
Их оказалось двое. И тому, что преодолевал препятствие первым, не повезло запутаться в шторине. Сидя на подоконнике, он издавал столько шума, что я, не побоявшись их спугнуть, быстро пересел на кожаный диван у стены напротив окон.
Штора вскоре была доблестно побеждена, связана в неряшливый узел и засунута за спинку стула. Незваный гость мягко спрыгнул на паркет и тут же, нагло повернувшись ко мне спиной, принялся помогать второму. Впрочем, его легко можно было понять. Если в комнате не горит свет, значит, или ее обитатель спит, или кабинет пуст. Любой из вариантов устраивал эту парочку отчаянных парней.
Честно говоря, было совершенно не страшно. Даже самому странно было. Сидел себе, тупо разглядывал пыхтящих дядек, лезущих ко мне в кабинет через окно, и размышлял о Боге, который ни за что не стал бы прилагать таких усилий по запихиванию меня любимого в тело молодого губернатора, чтобы потом попросту грохнуть в сумеречной комнате второсортной гостиницы. У Геры даже истерика началась. Этот молодой оболтус так смеялся, и я, побоявшись, что его вопли услышат, принялся мысленно приговаривать: «Тише-тише!» Ну не дурдом ли?
Все-таки стандартизация – великая вещь. Вот были бы подоконники в «Сибирском подворье» на принятой в двадцать первом веке высоте, этот балаган давно бы уже закончился. А так первому приходилось втягивать второго, едва-едва перегнувшись через неудобную доску. Огромное, знаете ли, искушение. Так и подмывало поставить револьвер на колено и долбануть из ствола, в который палец легко входил, в самое мягкое место. Не стал. Сдержался. Захотел оприходовать обоих кроликов. Куда бы они делись, если влезли-то с трудом. Попробуй теперь выпрыгни!
Кто там из шибко умных сказал, что любой план не выдерживает встречи с действительностью? Верно сказал. Молодец. Это нужно лазером в стальной плите вырезать и идиотам вроде меня на шею вешать. Для развития мозга, так сказать…
Взводящийся курок оглушительно громко щелкнул. Оба незваных окнолаза, по идее, должны были замереть на месте, пытаясь разглядеть коварного меня в темноте. Фигвам – индейская национальная изба. Второй, которого я почему-то опасался меньше, тут же выдернул из-за пояса пистоль, а первый – из сапога здоровенный кинжал. И стало не смешно. За какую-то долю секунды я успел понять, что оружие врага выстрелит. Это было нелогично, бессмысленно и глупо. Это привлекло бы к ним ненужное внимание моего конвоя. Но он так и сделал.