— Так точно, — ответил он. — Вам, сэр.
— Сильвер, — снова обратился ко мне капитан Уилкинсон, — думаю, в самую трудную минуту вам придётся помочь мне за штурвалом. По-моему, на «Леди Марии» нет больше никого, кто бы волновался за её судьбу.
На этом всякие разговоры прекратились, пока на нас не налетел вихрь, который, словно кружевные платки, принялся рвать в клочья полощущиеся паруса. Следом повалилась фок-мачта, треск которой заглушило воем ветра. На палубе никто не двигался. Экипаж преклонил колена, но не перед Богом, а перед ветром. Все взоры были устремлены на грот-мачту, верхушка которой уже лозой клонилась к носу, а нижняя часть дрожала, как струна на лютне. От этой мачты зависит, выживет ли судно, — так думали мы все.
Капитан Уилкинсон фурией носился между коленопреклонёнными и распростёртыми на палубе моряками. Не представляю, чем он их брал, если больше не мог грозить смертью, а соблазнять жизнью не умел в силу характера. Однако под дождём, хлеставшим хуже плётки, среди оглушительного грохота, стонов и завываний ветра, на палубе, которая кренилась к фальшборту и раскачивалась на манер маятника, среди пены и соли, вихрившихся вокруг, точно снег вперемешку с градом, посреди всего этого капитан Уилкинсон кулаками и пинками, криками и проклятьями сумел-таки согнать половину второй вахты вниз, к помпам, и заставил другую половину, пусть даже ползком и чертыхаясь, натянуть предохранительные канаты и хотя бы частично укрепить ванты.
При виде того, как мечется капитан Уилкинсон, пытаясь спасти своё судно, охватившее меня было оцепенение отпустило. Если он плюёт в лицо смерти ради этой рухляди, позор на мою голову, если я не смогу сделать то же самое ради спасения собственной шкуры, ведь совсем недавно я воображал, как, ступив на сушу, начну новую жизнь.
С этой минуты я был сразу во всех концах судна, протягивая руку помощи и подбадривая. Моё стремление выжить перешло в бешеную злость, так что даже капитан Уилкинсон, попадаясь мне на пути, отступал на несколько шагов.
Свинцово-чёрное море то и дело накатывалось на палубу, затопляя её, а грузные волны били по обшивке, словно «Леди Марию» обстреливал линейный корабль. Дождь, свинцовой дробью молотивший в лицо, скрыл из виду землю, а потом произошло неизбежное. Скатываясь с крутизны волны в казавшуюся бездонной пропасть, «Леди Мария» задрала корму, руль завис над водой и развёрнутый боком корабль начал опрокидываться. Вскоре крен превзошёл возможности любого судна, и сквозь гул, треск, грохот и вой до нас донеслось приглушённое громыхание балластин, которые сдвигались под ветер.
С криком «Всё кончено!» этот несчастный провозвестник страшного суда Боулз снова сцепил руки и бросился голыми коленками на палубу. Я же устремился к грот-мачте, по-обезьяньи ловко перебираясь вдоль фальшборта с наветренной стороны, тогда как капитан Уилкинсон, держа наготове топор, проделывал то же самое с подветренной. Я видел его и видел, что он не поленился остановиться возле Боулза и ударом топора отправить его за борт — в прежнем положении, с молитвенно сложенными руками… По-моему, Боулз вполне заслужил это, и, насколько я понимаю, команда тоже так считала. Было бы несправедливо, не по-божески, чтобы сдавшийся увлёк за собой в никуда тех, кто ещё сражается за свою жизнь.
Одновременно добравшись до грот-мачты, мы с капитаном Уилкинсоном принялись со свистом наяривать острыми жалами топоров.
— Быстрее! — орал капитан Уилкинсон в пылу работы. — Надо спасать корабль!
Даже в эти минуты он меньше всего думал о своей или о моей шкуре. Мы уже надрубили мачту до половины, когда я заметил ползущую вверх трещину.
— Рубани ещё раз, и уходим! — приказал капитан.
Я занёс топор, ударил и рывком подался назад, отчего упал навзничь на палубу головой к шпигату и едва не наглотался воды. На этот раз я таки расслышал треск ломающейся мачты и почувствовал, как «Леди Мария» медленно-премедленно выпрямляется. Но мы ещё были опутаны снастями, и болтавшаяся с одного боку мачта играла опасную роль плавучего якоря, из-за чего судно могло в любую секунду разнести в щепы.
— Освободить ванты! — громовым голосом распорядился капитан Уилкинсон, и его приказ пошёл передаваться из уст в уста, потому что ни по ветру, ни против ветра дальше сажени разобрать хоть одно слово было невозможно.
Похоже, команда обрела надежду: я ещё не успел найти свой топор, как снасти исчезли за бортом. Рулевые, которые были принайтовлены к штурвалу, чтоб их не бросало от качки по всей палубе, вернули «Леди Марию» на тот единственный курс, которым мы могли идти. Плохо управляемое и полузатопленное, судно тем не менее пока оставалось на плаву.
— Лаг, замерить глубину и сменить тех, кто качает! — приказал капитан Уилкинсон, снова занявший своё место на юте, ближе к правому борту.
В этот миг он казался мне, как и многим другим членам экипажа, сверхчеловеком; мы были уверены, что он будет вечно стоять на корме «Леди Марии» изваянием из каменного дуба.
Внезапно появившийся плотник доложил, что балласт, видимо, сделал пробоину ниже ватерлинии, и вода поднялась до грузовой палубы. Капитан Уилкинсон велел плотнику отрядить дополнительных матросов к помпам и почаще сменять их.
К этому времени я уже очухался и снова мог приносить пользу. Подойдя к аспидной доске, я взял чудом сохранившийся, полуразмокший кусок мела.
Затем спустился в грузовой трюм и стал ощупью, по пояс в воде, пробираться во мраке. Над головой у меня завели песню, но из этого пения, призванного ободрить моряков и вселить в них надежду, вышло какое-то придушенное, неспособное обмануть кого бы то ни было сипенье. Я добрёл до трапа, ведущего наверх, в насосное отделение. Нащупав рукой место, где дерево ещё не намокло, я провёл мелом жирную белую черту. Потом вскарабкался по трапу, открыл люк и предстал перед десятью полураздетыми матросами — потными, красными от натуги и со смертельным страхом, таившимся в их блестящих и пустых глазах. Они уставились на меня так, словно я был самим Хароном, [7] и их можно понять, хотя пришёл я совсем за другим. Тем не менее мне почудилось в их взглядах что-то ещё, скорее всего уважение, которое я приобрёл тем, как споро орудовал топором у грот-мачты.
— Братцы, — заговорил я, — наша посудина дышит на ладан. Она того гляди пойдёт ко дну. Но мне кажется, нам необязательно спускать флаг вместе с ней.
— Капитан Уилкинсон рехнулся! — выпалил мне в лицо Уинтерборн. — Мы погибнем у этих помп, спасая его старое корыто.
— Не погибнете! Вы нужны ему для спасения того же старого корыта! — выпалил я в ответ. — По-моему, я разгадал замысел капитана. Он хочет держать курс на Олд-Хед, а там отстояться за мысом на якоре, пока этот проклятый ветер не утихнет и нас не отбуксируют в Кинсейл.
— А если не выйдет? — спросил Уинтерборн.
— Затонем, и вся недолга. Но то же самое случится и если вы перестанете качать. Я вам вот что скажу, люди добрые! На этот раз я сдаваться не собираюсь. А вы знаете, моё слово — кремень. Если вы будете качать так, словно пришёл ваш последний час, — а он обязательно придёт, коли меня не послушаете, — я берусь исполнить одну вещь.
— Какую? — несколько более покладисто осведомился Уинтерборн.
— Если мы не дотянем до Олд-Хеда, обещаю посадить нашу посудину на мель так, что вы сойдёте с неё, не замочив башмаков. Фигурально выражаясь, поскольку башмаков ни у кого из вас нет.
— А что говорит Уилкинсон?
Это подал голос англичанин Болторп, который — в отличие от нас, уэльсцев, ирландцев и шотландцев — питал слабость к послушанию.
— У последней черты, — сказал я, припомнив свою меловую черту, — капитан Уилкинсон будет подчиняться мне.
Кое-кто зароптал, но большинство предпочло поверить моему обещанию, в том числе я сам: увы, я ещё не усвоил всех жизненных уроков.
— И запомните: если судно сядет на мель, мы имеем полное право позаимствовать часть груза. Мы станем людьми не только свободными, но и состоятельными. Ну что скажете?
— Согласен, — отозвался Уинтерборн, который, помимо строптивости и упрямства, отличался крайней жадностью.
— Я тоже, — подхватило несколько голосов.
В конце концов к ним присоединился и исполнительный Болторп.
— Ребята, — открыв люк вниз, сказал я. — Вон там, на трапе, проведена черта. Пока ещё она на сухом. Если вода поднимется выше черты, придётся спускать флаг и помирать. Ясно?
Все закивали. Не глупые же они, в конце концов. Пусть они не знают, Чем хороша жизнь, и пусть их век, как положено морякам, будет короток, однако побороться за свою жизнь они могут, только бы кто-нибудь вроде меня подвиг их на это.
Чтобы подчеркнуть серьёзность положения, я кинулся к одной из помп и принялся качать так рьяно, что самому юному и низкорослому из матросов, Керуэну, пришлось туго. По-моему, мы его просто ошеломили своим темпом. Потом Керуэн всё же попал в общий ритм и включил в работу невидимые мышцы, которые наверняка были у него, иначе он бы просто не стоял на ногах. Гарри-Лебёдка, получивший своё прозвище потому, что этот великан был вдвое сильнее каждого из нас, затянул моряцкую песню, отчего темп взвинтился ещё больше. Любо-дорого было смотреть на ребят! Разве таким нужен погонщик в виде капитана с плёткой?!
Через полсклянки, когда силы у всех почти истощились (за исключением малыша Керуэна, который изнемог и того раньше), я велел прекратить работу.
— Теперь следующая смена.
Четверо матросов, с которыми я качал, запыхавшись, повалились на пол. Я принёс бочонок с водой и дал каждому напиться. Затем (с волнением и страхом, ведь мне не чуждо ничто человеческое) полез вниз смотреть черту. Я долго стоял перед ней, потому что из-за колыхавшейся от качки воды не был уверен. Наконец я удостоверился. Вода пошла на убыль.
Я взлетел наверх в три прыжка.
— Братцы! — закричал я. — Уровень понизился на дюйм. Смерти придётся, чёрт бы её подрал, искать себе добычу в другом месте.
Грянуло пронзительное ура. Я вгляделся в лица. Теперь ребята дотянут до мыса, тут двух мнений быть не может.
— Продолжайте в том же духе, — сказал я, — и скоро плотник сможет приступить к заделыванию пробоин. Только имейте в виду, дело пойдёт медленнее, — добавил я, — если вы будете потеть, как Керуэн. Это прибавит каждой вахте работы на целых полдюйма.
Все засмеялись, но не над Керуэном. Он широко улыбнулся мне, видимо, из благодарности, словно я его чем-то одарил, хотя на самом деле я думал исключительно о спасении собственной шкуры.
Когда я вернулся на палубу, оказалось, я почти забыл, что там творится. Над палубой беспорядочно вздымались сокрушительные, грохочущие, клубящиеся, бичующие валы с пенистыми гребнями, которые взмывали по круче волны вверх и застывали там, чтобы, тут же потеряв опору, сорваться вниз.
— Капитан, — обратился я к Уилкинсону, который стоял на том же месте, где я его покинул. — Теперь мы не затонем. Ребята качают изо всех сил.
— Вы просто чудо, дорогой Сильвер, — отвечал он бесстрастным тоном, напугавшим меня куда больше его угроз и проклятий. — Если б вы смыслили в навигации, я бы сию минуту произвёл вас в первые помощники. Только взгляните на этого мерзавца. У меня в голове не укладывается, как таким морякам вообще доверяют судно.
Проследив за его взглядом, я обнаружил жавшегося к фальшборту первого помощника, Хардвуда. Он был весь облеван и дрожал от страха, совершенно не оправдывая свою фамилию, предполагавшую твёрдость характера.
— Он боится, сэр, — объяснил я.
— Это видно невооружённым глазом. Да, боится за себя. Но какой с этого прок для «Леди Марии»? Можете мне сказать?
Я не мог да и не хотел ничего сказать ему, потому что, если честно, мне было начхать на «Леди Марию» со всем её экипажем и оснасткой, от киля до верхушек её более не существующих мачт.
— Говорите, качают изо всех сил? — помолчав, переспросил капитан Уилкинсон. — Вот и прекрасно, по крайней мере, заняты делом. Хотя этого недостаточно. Мы не дотянем до Олд-Хеда. Через полчаса местные крестьяне обретут хороший запас дров на зиму. А я потеряю судно и с ним — своё доброе имя.
— Вы позволите, сэр?
— Вам-то что от меня нужно? — удивился он, словно только что заметил моё присутствие.
— Может быть, есть один способ…
— Да будет вам известно, Сильвер, что для капитана есть всего один способ попасть в ад — пережить своё затонувшее судно.
— Я имею в виду способ не дать ему затонуть.
— Какой же это? — язвительно осведомился капитан Уилкинсон. — Неужели простой моряк нашёл возможность, которую упустил из виду я?
— Нет, сэр, наверняка нет. Но, если не ошибаюсь, тут в заливе должна быть песчаная отмель, называется Лиспатриков дол. Мы могли бы посадить корабль туда.
— Могли бы, — опять-таки желчно проговорил капитан Уилкинсон. — И вы думаете, после этого «Леди Мария» годилась бы для выхода в море?
— Нет, — отвечал я. — А мы с вами, сэр, ещё годились бы. И кое-кто из матросов тоже. И мы могли бы спасти оставшийся рангоут и часть груза.
— Кому, скажите на милость, нужен подмоченный табак? Кто его купит, Сильвер?
— А команда? А я, сэр?
Капитан Уилкинсон не удостоил меня ответом. Мои доводы не тронули его. Я посмотрел на рулевых. Если «Леди Марии» предстоит закончить свой путь в Лиспатриковом доле, руль нужно перекладывать прямо сейчас, иначе будет поздно.
Почему я не схватил топор и не разрубил капитана Уилкинсона с макушки до пят, как колят дрова, в которые он хотел ради своего доброго имени превратить «Леди Марию»? Почему я не последовал совету капитана Барлоу? Однако же я не пошевелил и пальцем. А когда в конце концов зашевелился, мы шли прямо на скалы в заливе Уэст-Хоулопен. Я ринулся к помпам и рассказал ребятам всё, как есть: дескать, капитан Уилкинсон ни в грош не ставит ни их жизни, ни мою, а потому пускай прекращают качать и поберегут силы на то, чтобы добраться до берега, поскольку капитан намерен разбить «Леди Марию» о скалы, принеся её в жертву Нептуну, словно хочет таким образом искупить позор, связанный с потерей судна.
— Что я говорил? — грозно заорал Уинтерборн. — Этот человек безумец, он просто-напросто рехнулся. А мы-то понадеялись на тебя, понадеялись на твоё слово, Джон. Вот чего стоит твоё слово, пропади всё пропадом!
Он смачно плюнул мне под ноги.
— Можешь оставаться при своём мнении, Уинтерборн, можешь кипеть злостью и плеваться, сколько душе угодно, — спокойно отвечал я. — А я иду на палубу и беру штурвал в свои руки… даже если мне придётся сбросить Уилкинсона за борт. Вдруг ещё удастся найти кусочек отмели и посадить корабль туда…
— Я помогу тебе его сбрасывать, — потирая руки, вызвался Гарри-Лебёдка. — Даже если больше ничего не успею в этой жизни.
— Я тоже, — сказал малыш Керуэн, не вызвав у ребят и намёка на усмешку.
— Предупреждаю, это называется бунтом, — пояснил я. — Но нам тут некогда составлять круговую грамоту [8] или давать устную клятву. Беру всё на себя.
Мы торопливо вывалились на палубу и ввели в курс дела остальных матросов, после чего во главе со мной двинулись на ют. Я подошёл к Уилкинсону.
— Капитан, я забираю у вас бразды правления, — сказал я. — Если есть хоть малейший шанс провести «Леди Марию» мимо скал и выбросить на отмель, я собираюсь им воспользоваться.
Поначалу капитан Уилкинсон даже не ответил, точно не понял моих слов. Отвернувшись от него, я двинулся к рулевым, но успел сделать всего несколько шагов, когда до меня донёсся его истошный вопль, а следом — предупреждающий крик не кого иного, как Уинтерборна. Предупреждение опоздало: меня настиг чудовищный удар по плечу, от которого я, не без помощи качки, спотыкаясь, пролетел через палубу до самого фальшборта и застрял там. Цепкие руки схватили меня за платье, и в следующий миг я уже находился в свободном падении к пенящимся, сокрушительным волнам.
Вы, конечно, догадываетесь, что я остался в живых, поскольку сам описываю происшедшее. Но, падая, я прощался с жизнью, а это не самое приятное ощущение для человека, который не верит в её продолжение после смерти. Впрочем, у меня была надежда не утонуть, а остаться плавать на поверхности. Плавать я выучился у одного старого индейца из Норфолка, где мы грузили табак, посчитав, что это умение когда-нибудь сгодится. Тогда все только смеялись и качали головами при виде того, как мне в рот попадает вода, как я откашливаюсь и плююсь, словно чахоточный. Плавающий моряк казался им смехотворным зрелищем. Но теперь, когда «Леди Мария» находилась в нескольких кабельтовых от зазубренных утёсов мыса Олд-Хед, ребятам было не до смеха.