А между тем иногда ему становилось просто страшно. Ну как король озябнет и захочет растопить камин?! Что тогда делать? Дать себя изжарить живьем или вывалиться в полусыром виде к ногам своего господина, чтобы немедленно после этого отправиться на рандеву с палачом?
На счастье де Бониве, Франсуаза знай поддавала жару, и озябнуть королю ни в коем случае не грозило. Более того, он обливался потом с головы до ног!
– Это было прекрасно, – вынес наконец вердикт его величество, поднимаясь с ложа и оставляя на нем неподвижную и обессиленную любовницу. – Однако я бы попросил вас, мадам, впредь не спешить разоблачаться и использовать в качестве камеристки меня (была у короля такая слабость: он обожал раздевать своих женщин).
Франсуаза чуть слышным голосом поклялась, что отныне всегда будет следовать этому пожеланию, а потом едва-едва пошевелила пальцами в прощальном жесте. И король удалился, самодовольно ухмыляясь, в полной уверенности, что окончательно лишил Франсуазу всяких сил, так что, если она сможет прийти в себя к обеду, это будет хорошо.
Не тут-то было! Лишь только монаршая поступь стихла в коридорах, мадам де Шатобриан слетела с постели и проворно заперла дверь. А потом ринулась к камину и, царапая свои нежные руки о хворост, извлекла оттуда полуокоченевшего адмирала де Бониве.
Ей понадобилось приложить немало сил, прежде чем он вернулся к жизни. Сначала его пришлось уложить в постель, потом согреть своим телом, потом разогнать его кровь нехитрыми и сладостными гимнастическими упражнениями… потом повалить забор, и еще один, и еще…
Словом, ушел де Бониве из этой комнаты, лишь когда забрезжил рассвет, ну а Франсуаза смогла встать с постели отнюдь не к обеду, а лишь только к ужину.
К вящей гордости короля.
Правда, как только Луиза Савойская узнала от своих шпионов о неверности фаворитки, она незамедлительно донесла обо всем сыну. Франциск, при всей своей любви к chиrе maman, отлично знал, что она порядочная ехидна и всех других женщин, особенно молодых и красивых, ненавидит, а потому решил, что мадам Луиза следует своей природе и клевещет на Франсуазу. И во всеуслышание высказал свою позицию:
– Неужто французский двор не таков, как я о нем думал? Все, кажется, про себя удивляются тому, что мой друг адмирал де Бониве оказывает так много внимания мадам де Шатобриан. Надеюсь, меня ввели в заблуждение, потому что еще удивительнее мне было бы не видеть у ног этой дамы весь двор.
Chиrе maman Луиза Савойская поняла, что она больше не властна над своим сыном и ненавистной мадам де Шатобриан дана вечная индульгенция…
Впрочем, надо сказать, этот случай произвел большое впечатление на Франсуазу и адмирала. Слишком уж много страху любовники натерпелись и, по взаимному соглашению, решили больше не грешить, короля не обманывать и смертельному риску себя не подвергать. Отныне Франсуаза хранила нерушимую верность своему повелителю, так что соглядатаям, подсылаемым королевой Луизой, не удалось найти доказательств ее измены. И Франсуаза продолжала царить в сердце и постели своего обожаемого монарха еще много, много лет, пока…
Пока однажды он не встретил другую.
Вот так бывает всегда…
Можно говорить о происках неблагосклонной Фортуны, но на самом деле ее роль сыграла все та же злопыхательница – королева Луиза Савойская, которая просто-напросто подсунула эту другую своему сыну, справедливо рассудив, что сердце мужчины должно жаждать перемен.
Может быть, она хотела таким образом опровергнуть постулат сына: «Женщина непостоянна» – то самое «La femme est variable», которое в более поздние времена было переведено на итальянский и превратилось в «La donna e mobile» и стало первой строкой знаменитой арии Герцога из оперы «Риголетто», строкой, известной нам в совсем уж вольном переводе на русский: «Сердце красавицы склонно к измене…» etc.
Так вот, господа: этим наблюдением над прихотливостью женского сердца мы обязаны именно Франциску I!
Не суть важно, какие именно причины стали движителями Луизы Савойской, когда она представила сыну в числе своих новых фрейлин стройную блондинку по имени Анна де Писле де Эйи. Случившийся при том мессир Дре дю Радье разразился таким описанием красавицы: «Вообразите прелестную особу семнадцати-восемнадцати лет, с прекрасной фигурой, во всем блеске молодости, с прекрасным цветом лица, живыми, выразительными глазами, полными огня, и перед вами предстанет мадемуазель де Эйи. Что же касается ее ума, он был не только острым, тонким и прихотливым, но также основательным, обширным и чутким к литературе и произведениям искусства. За ней закрепилась репутация первой умницы среди красавиц и первой красавицы среди умниц…»
Надо сказать, что Луиза Савойская подсунула Анну де Писле своему сыну в самый подходящий момент. Франциск как раз вернулся из испанского плена, в котором провел не один год, и его воспоминания о мадам де Шатобриан несколько поблекли. Король с восторгом увлек в постель сговорчивую Анну де Писле, даже не дав себе труда сообщить о своем возвращении Франсуазе.
А она в то время пребывала в Шатобриане, под присмотром мужа. Жан де Лаваль встретил возвращение блудной супруги со смешанным чувством. Ему хотелось, очень хотелось как следует почесать кулаки о ее прелестную, умело накрашенную («Ну в точности как у шлюхи!» – считал он) физиономию. А потом исполнить свою старинную мечту и выпустить из нее кровь по капле, чтобы мучилась так же, как мучился в свое время он, представляя жену в объятиях короля.
Де Лаваль с трудом удержался, чтобы не поддаться искушению! Удержал его рассудок, приведший два веских довода: во-первых, король вернется и потребует его к ответу за убийство возлюбленной. Окончить дни свои на эшафоте Жану де Лавалю по-прежнему не хотелось. Вторым доводом стало то, что Франсуаза в процессе «государственной службы» изрядно приумножила свое состояние. А значит, и состояние своего мужа… Денег, которые она привезла в Шатобриан, вполне хватило, чтобы расширить и украсить замок. Вообще должность королевской фаворитки оказалась весьма доходной и не шла ни в какое сравнение даже с теми о-очень немалыми средствами, которые удалось скопить де Лавалю в качестве сборщика королевских налогов. Так что по зрелом размышлении ревнивец снова наступил на горло своей ревности и решил не губить курочку, несущую золотые яйца. Он обращался с Франсуазой весьма почтительно и даже не решался досаждать ей, вынуждая исполнять супружеские обязанности, благо в окрестностях Шатобриана к услугам владетельного сеньора в изобилии водились молоденькие поселянки.
Узнав о возвращении из плена ненаглядного Франциска, мадам де Шатобриан с минуты на минуту ждала любовного послания, которое вызвало бы ее ко двору. Однако время шло, а королевский курьер что-то не показывался. Зато в воздухе начали реять странные слухи. Странные и страшные! Якобы у короля новая любовница… и не просто любовница, бог бы с ней, а новая официальная любовница. Новая фаворитка!
Франсуаза не поверила сплетням. Однако более усидеть в Шатобриане она не могла. Мигом собралась и помчалась в Фонтенбло, где в то время находился королевский двор. Она очень удачно появилась во дворце – Анна де Писле куда-то отлучилась, и Франсуаза угодила прямиком в объятия короля, который доказал ей, что она по-прежнему желанна ему.
Правда, доказательства были предъявлены Франсуазе отнюдь не в тех роскошных апартаментах, которые ей полагались бы как фаворитке короля, а на каком-то неудобном сундуке чуть ли не в коридоре.
Поэтому того удовольствия, о котором она столь долго грезила, Франсуаза не получила. Это ее и огорчило, и обидело. И она без обиняков высказала свои обиды королю: не для того она-де явилась ко двору, чтобы развлекать его величество украдкой, а для того, чтобы занять свое законное, заслуженное место!
В ответ на ее тираду Франциск галантно поклонился:
– Мадам, ваше законное место – в моем сердце, и вы всегда будете занимать его, где бы вы ни были, рядом со мной или вдали от меня!
Франсуаза помертвела. Она умела читать между строк. Фактически король сказал, что она ему совершенно безразлична и ему совершенно все равно, рядом она или находится на расстоянии в сотни и сотни лье…
Ну нет, уступать свое место Франсуаза была не намерена! И поскольку король, по мягкости натуры и верности приятным воспоминаниям, не решился выдворить ее из дворца, а даже пожаловал другими, почти столь же роскошными, как прежде, апартаментами, она закрепилась там, словно осажденный гарнизон, и принялась вести войну против Анны де Писле. Дамы погрязли в интригах, переманивали на свои стороны придворных, обменивались пасквилями и филиппиками, не пренебрегали и открытыми оскорблениями, а король, который был по уши влюблен в Анну, однако и Франсуазу не мог обидеть, днем писал стихи одной и другой, а ночами разрывался между их спальнями. На свое счастье, добрая королева Клод некоторое время назад скончалась и не отвлекала его от соперничающих фавориток. «Маленькие разбойницы», окончательно заброшенные, с горя все повыходили замуж и заделались добродетельными матронами.
Двор немало потешался над «войной двух гарпий», как это называлось с легкой руки известного поэта Клемана Маро. На победительницу заключались пари, однако чем дальше, тем больше ставок делалось на победу Анны де Писле…
Конечно, Франсуаза де Шатобриан вовсе не была ангелом во плоти. Однако Анна де Писле оказалась сущей бесовкой. Принадлежа королю, она при этом обожала разбивать мужские сердца, внушая ложные надежды красивым рыцарям и подвергая их верность самым изощренным испытаниям.
Кстати, до наших дней дошло стихотворение Василия Андреевича Жуковского «Перчатка», написанное по мотивам баллады Фридриха Шиллера. Так вот известно, что в основе той баллады лежит совершенно реальный эпизод, происшедший при участии Анны де Писле и некоего рыцаря на одном из турниров, большой любительницей которых была новая фаворитка Франциска I.
Перед своим зверинцем,
С баронами, с наследным принцем,
Король Франциск сидел;
С высокого балкона он глядел
На поприще, сраженья ожидая;
За королем, обворожая
Цветущей прелестию взгляд,
Придворных дам являлся пышный ряд.
Король дал знак рукою —
Со стуком растворилась дверь,
И грозный зверь
С огромной головою —
Косматый лев
Выходит;
Кругом глаза угрюмо водит;
И вот, все оглядев,
Наморщил лоб с осанкой горделивой,
Пошевелил густою гривой,
И потянулся, и зевнул,
И лег. Король опять рукой махнул —
Затвор железной двери грянул,
И смелый тигр из-за решетки прянул;
Но видит льва, робеет и ревет,
Себя хвостом по ребрам бьет,
И крадется, косяся взглядом,
И лижет морду языком,
И, обошедши льва кругом,
Рычит и с ним ложится рядом.
И в третий раз король махнул рукой —
Два барса дружною четой
В один прыжок над тигром очутились;
Но он удар им тяжкой лапой дал,
А лев с рыканьем встал…
Они смирились,
Оскалив зубы, отошли,
И зарычали, и легли.
И гости ждут, чтоб битва началася.
Вдруг женская с балкона сорвалася
Перчатка… все глядят за ней…
Она упала меж зверей.
Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной
И колкою улыбкою глядит
Его красавица и говорит:
«Когда меня, мой рыцарь верный,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».
Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идет,
Перчатку смело он берет
И возвращается к собранью снова.
У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканьем встречен он;
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но, холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую награды».
Да, вот такая особа чем дальше, тем надежней овладевала сердцем короля Франциска…
И тогда Франсуаза решила рискнуть. Она собрала вещи и демонстративно уехала в Шатобриан, безрассудно надеясь, что король кинется вслед за ней, настигнет ее еще в пути и вернет.
Но он не кинулся. Вместо короля – уже в Шатобриане – ее настиг королевский курьер с повелением: немедленно вернуть Франциску все драгоценности, которые были им подарены ей за время их связи, их любви.
Это был смертельный приговор той самой любви…
Разумеется, Франсуаза сразу поняла, что приказ, по сути своей, исходил не от короля. Франциск вовсе не был мелочным мещанином! Натура его была истинно по-королевски широка. Это змейка, змея, змеища Анна де Писле изнывала от желания окончательно уничтожить и без того поверженную соперницу! Не то чтобы ей так сильно нужны были лишние побрякушки, не то чтобы она так уж мечтала завладеть произведениями высокохудожественной ценности. Но она ревновала Франсуазу не только к королю, но и к той дружбе, которой ее дарила сестра Франциска, умнейшая из женщин своего времени, Маргарита Наваррская, которая по просьбе своего брата сочиняла прелестные надписи и сама гравировала их на золотых вещицах. Многие из тех надписей были настолько удачны, что впоследствии стали известными афоризмами, и вот сейчас Франсуаза, похолодев от горя, вновь и вновь читала их и перечитывала, и фразы, всего лишь остроумные фразы, наполнялись для нее особым, горестным смыслом – столь горестным, что ей чудилось: она не переживет этого дня, умрет от оскорбленной гордости.
«Настоящая любовь не признает никаких приказаний и никаких обетов».
«Самые тяжкие муки – это муки любви!»
«Мне столько раз приходилось слышать о людях, которые умирают от любви, но за всю жизнь я не видел, чтобы кто-нибудь из них действительно умер».
Прочитав последнюю надпись на очередном подарке короля, Франсуаза печально усмехнулась. Да, она изнывает от горя, но она пока еще жива! И не доставит сопернице радости поплясать на могиле прекрасной мадам де Шатобриан!
– Прошу вас, – сказала она курьеру, – подождать до утра. Переночуйте в нашем замке. Утром я вручу вам пакет для его величества. В этом пакете будут лежать драгоценности.
Курьер был благородным дворянином и не стал спорить с прекрасной дамой. Он решил, что мадам де Шатобриан хочет проститься с дорогими ее сердцу украшениями.
В общем-то он почти угадал…
Чуть только за курьером закрылась дверь, Франсуаза велела доверенному слуге поехать в городок и привезти ей ювелира, причем ему был дан приказ захватить с собой свои тигли. Всю ночь горел под тиглями огонь, всю ночь трудился ювелир, всю ночь бродила по своей опочивальне Франсуаза, то плача, то горестно кивая столь верным и столь банальным словам, которые молотом отдавались в ее голове: «Самые тяжкие муки – это муки любви!»