Я думаю, что целых девять котов – это все-таки перебор.
А девять абсолютно черных котов – перебор вдвойне или даже втройне.
Попахивает какой-то мистикой.
Учитель, впрочем, этому значения не придает. Он указывает мне на свободное кресло, садится напротив и, чуть поправив атласный домашний халат, произносит скрипучую речь, которую, видимо, заранее подготовил.
Во-первых, он требует, чтобы я ничего не записывал на диктофон. А… у вас нет диктофона? Тем лучше… Во-вторых, он настаивает, чтобы я его имени нигде не упоминал и на рассказ его никаких ссылок не делал. Если вам нужно – найдите другие источники. И в-третьих, он, подняв костяной палец, подчеркивает, что согласился на встречу лишь по убедительной просьбе Бориса Евгеньевича. Борис Евгеньевич мне в свое время очень помог, однако сразу предупреждаю: больше ни с какими вопросами ко мне обращаться не надо…
Я наклоняю голову в знак того, что все понял. И учитель произносит вторую речь, тоже, видимо, заранее подготовленную.
Суть ее заключается в следующем. Историей он начал интересоваться уже давно, ему всегда чрезвычайно легко давался этот предмет. Там, где другие видели только набор скучных дат, номенклатуру событий, которые необходимо было с отвращением вызубрить и забыть, он чувствовал, знаете, этакий флогистон, слышал умершие голоса, ощущал судьбы людей, сталкивающихся друг с другом. Ну, вы сами историк, понимаете, что я имею в виду… Вероятно, сказалась и атмосфера тех лет. Только что расколол глыбы кошмара ХХ съезд, прозвучала знаменитая речь Хрущева с критикой Сталина. Будто от летаргии очнулись. Начали вдруг говорить о том, о чем раньше и помыслить было нельзя. Такая пора надежд, всеобщее головокружение. Кончился страх, открылась настоящая жизнь… В общем, он поступил на исторический факультет, закончил его с красным дипломом, что, надо сказать, далось очень непросто, был оставлен в аспирантуре, попал в сказку из снов. Уже диссертация была наполовину смонтирована, и вдруг где-то весной шестьдесят первого года пришла ему в голову, черт возьми, гениальная мысль. Надо написать подлинную историю революции и гражданской войны – точно так же, как Эдвард Гиббон написал свою «Историю упадка и разрушения Римской империи». Ведь никто, никто не сделал этого до сих пор. Западные публикации сосредоточились в основном на фигурах Ленина, Сталина, на репрессиях, на внутрипартийной борьбе. Ну, вы, конечно, читали: Авторханов «Технология власти», Конквест «Большой террор»… Про наших, советских историков нечего и говорить…
Хорошо, что как раз в этот момент учитель поворачивается к окну. Потому что я вздрагиваю – да так, что все три кота одновременно поднимают головы. Почему я вздрогнул, скажу несколько позже, а пока беру себя в руки и изображаю усиленное внимание.
Конечно, он идиотом не был, никому ничего не сказал, однако начал – осторожненько так – собирать соответствующий материал. Представляете, какую махину требовалось своротить!.. И вот в одном из петербургских архивов – а попасть в архив тогда было не то, что сейчас, считалось, что есть в истории партии тайны, которые никому знать нельзя – он случайно, подчеркиваю случайно, обнаружил письмо Ларисы Рейснер к одной из ее приятельниц. Имя приятельницы вам ничего не скажет, да если честно, кивает учитель, я его уже и забыл, а вот Лариса Рейснер вам, конечно, известна: женщина мраморной, выдающейся красоты, не то богиня античности, не то валькирия древних немецких легенд. Мужчины от нее прямо-таки столбенели. В воспоминаниях современников слышно сплошное – ах!.. Одно время, между прочим, была любовницей Гумилева, это уж после того, как они с Анной Андреевной разошлись, но письмо датировано сентябрем восемнадцатого, когда у Ларисы Михайловны был официально признанный муж – Федор Раскольников, командующий Волжской флотилией, герой, человек-огонь, один из вождей Октября. Хотя какая флотилия – несколько катеров, старых пароходов и барж, на которые водрузили пушки и пулеметы. Это, конечно, известная вам Свияжская операция. В начале августа Народная армия Каппеля, состоявшая, между прочим, в основном из крестьян, при поддержке чешских легионеров взяла штурмом Казань. Был, кстати, захвачен золотой запас Российской империи, вывезенный туда во время войны. Шестьсот пятьдесят миллионов золотых рублей, громадная сумма! Кроме того – слитки платины, различные драгоценности, серебро…
Учитель испытующе вглядывается в меня:
– Вы не его случайно пытаетесь обнаружить?
– Нет, – отвечаю я.
– Ну – уже хорошо…
В общем, положение на этом участке фронта катастрофическое. От Москвы отрезаны все Поволжье с его запасами хлеба, Средняя Азия и Сибирь. Десятого августа под Казань прибывает Троцкий, берет командование, жестокими мерами наводит порядок в войсках. Через месяц Казань отбита. Одновременно, что подтверждается несколькими свидетельствами, у него начинается с Ларисой Рейснер стремительный любовный роман. Это при том, что Федор Раскольников, муж, тоже находится тут. Впрочем, в этом отношении Лев Давидович никаких правил не соблюдал. Помните, когда Диего Ривера, художник, обеспечил ему политическое убежище в Мексике – ведь после высылки из СССР ни одна страна мира этого революционера не хотела принять, – даже первоначально поселил в своем доме, чем Троцкий ему отплатил? Тоже, по слухам, романом с его женой. Странно, что до убийства у них не дошло… Так вот, Рейснер пишет своей приятельнице, что там, на Волге, она наблюдала удивительный эпизод. Во время разведывательного рейда этой флотилии, когда они, зарвавшись по лихости, попали в пулеметный «мешок»: обстрел точно град, летят щепки, убиты несколько человек, – Троцкий находился на мостике, целились как раз по нему, и он, как бы машинально, делал шаг в сторону, а через мгновение пуля или осколок впивались в то место, где он стоял. Она видела это собственными глазами. Просила его поберечься, но Троцкий только смеялся и отвечал, что ни снаряд, ни пуля ему не страшны, случайная смерть ему вообще не грозит, он не погибнет, пока не выполнит свой революционный долг. А чуть позже, видимо в минуту любви, признался, что в самом деле заговорен, и у нее, у Ларисы Михайловны то есть, сложилось впечатление, что это не просто слова… Так вот, с этого документа все началось…
Учитель вновь всматривается в окно, затем поднимается, шаркая войлоком тапочек, медленно подходит к нему, достает из кармана халата сказочно белоснежный платок и, подышав на стекло, снимает невидимое пятно. Теперь понятно, откуда в доме такая, как в зачарованном царстве, необыкновенная чистота. Нигде ни соринки, на полированной мебели – темный лаковый блеск. И я представляю, как он ежедневно встает, скорее всего в шесть утра, берет специальную тряпку, бутылочку с чистящим веществом и, видимо с кухни, вот так вот начинает тереть – трет, трет, трет, без конца, пока не стирает с вещей свою бытийную тень.
Движется он как сильно изношенный механизм. Все детали прилажены, плавно сцепляются, поворачиваются и скользят, но стоит только хрупнуть одной и остальные тут же рассыпятся в беспомощный хлам.
Так вот, с этого документа все началось. Буквально на следующий день его вызвали в университете в первый отдел… Вам сколько лет? Сорок шесть? Ну, значит, вы должны помнить, что такое первый отдел… И там некий, одетый, впрочем, в штатское, человек строгим голосом сообщил, что произошла утечка секретных партийных материалов. Неизвестно, случайность это или злонамеренный умысел, расследование покажет, это дело взято на особый контроль, а пока мы вынуждены принять ряд мер… В общем, ему предложено было все бумаги, все записи, без исключения, сдать, а накопленные к тому времени сведения держать при себе. Тут же поднялись к ним на кафедру. Было вытряхнуто в особый мешок содержимое ящиков из его стола. Дома у него в это время тоже шел обыск. В один день треснула и переломилась вся жизнь. Из университета ему, конечно, пришлось уйти. Ни о какой диссертации, разумеется, и речи быть не могло. С трудом устроился преподавать в сельскохозяйственный техникум. Думал, что временно, обойдется, но выяснилось, что – навсегда. А в девяносто третьем году его каким-то образом нашел Борис Гароницкий, что-то, оказывается, читал, понравилось, предложил включить в некий сборник две его первых статьи.
– Представляете: прошло тридцать лет!..
Однако и это было еще не все. Хотите верьте, хотите нет, но в те же злосчастные дни, перечеркнувшие собой все, за ним как привязанный стал ходить большой черный кот, вот этот – позже я назвал его Сеф.
Длинный суставчатый палец указывает на шкаф. Сеф приоткрывает глаза и обдает меня желтым огнем.
А через неделю к нему присоединились еще двое, продолжает учитель, тоже – черные, здоровенные, причем избавиться от них было нельзя. Если он пытался не пускать их в квартиру, то они усаживались перед дверью и устраивали душераздирающий кошачий концерт. Могли завывать безумными голосами всю ночь. То же самое – если он отказывался их кормить. Соседи даже жаловались в милицию, приходил участковый, сделал выговор, предупредил. Через год котов стало пятеро, а когда он лет двадцать назад, продав городскую квартиру, купил этот дом, подтянулись еще четверо и, обратите внимание, тоже – сплошь черные. В общем, какая-то необъяснимая мистика. Куда он, туда и они, представьте – сидели на пустыре возле техникума, ожидая пока я закончу работу. Он даже из-за этого не женился. Какая женщина сможет выдержать такой шизофренический антураж? Правда, коты дважды спасали его. Один раз вышел из своего техникума… так… знаете… подшофе… пристали за пустырем какие-то здоровенные идиоты. Дай им, видите ли, закурить. Вдруг – визг, шипение, главный из них держится за лицо, и сквозь пальцы, сквозь неразборчивое мычание, бежит по ладоням кровь… Или – это уже лет десять назад – на Тамбовской улице, не помню, по какому делу туда забрел, Сеф с товарищами вдруг загородили дорогу – встают на задние лапы, когти выпущены, снова шипят… Пришлось здесь свернуть. А через секунду на этом же самом месте – шорох, треск, свист – асфальт проседает, бьет вверх мощная струя кипятка… Вы, наверное, думаете, что это все чушь, так не бывает, старческие аномалии психики… Не возражайте, вижу по вашим глазам!.. Но только я в этом психопатическом мороке провел всю жизнь…
Я задаю ему пару вопросов. Первый: чему были посвящены две его тогдашних статьи? И учитель нехотя отвечает, что одна статья была посвящена как раз взятию красными частями Казани – это ведь была фактически первая военная победа большевиков. Тогда, можно считать, и родилась Красная армия, а вовсе не двадцать третьего февраля в день какого-то мифического сражения с немцами. Вы знаете, что произошло двадцать третьего февраля? Немцы продолжали без единого выстрела наступать на Нарву и Псков, ехали на дрезинах, никто на них внимания не обращал… А статья была включена в некий сборник, весь тираж сборника прямо из типографии был изъят. Говорят, сохранилось несколько экземпляров. Сам не видел, не знаю, сказать ничего не могу… Другая статья, бог с ней, она вообще напечатана не была. Борис Евгеньевич ее по рукописи прочитал…
А мой следующий вопрос звучит так: не встречал ли он каких-нибудь документов, где упоминалось бы о пребывании товарища Троцкого летом восемнадцатого года в городе Осовце?
– Это, кажется, в Тверской губернии?
– Да.
– Есть рапорт Дрейцера, – подумав, отвечает учитель. – Ефим Дрейцер – начальник охраны Троцкого. – Он кивает. – Интересно, как раз об этом и была моя вторая статья. Троцкий, как и положено коммунисту, национальность свою категорически отвергал. Помните, у Ленина: «Армянин и татарин, поляк и русский, финляндец и швед, латыш и немец – все, все идут вместе под общим знаменем социализма». Это был незыблемый идеологический постулат. Его разделяли все. Называлось – пролетарский интернационализм. Лишь один-единственный раз Троцкий сослался на то, что он все же еврей. Осенью семнадцатого года, когда в спешке формировалось правительство большевиков, Ленин, памятуя о роли Троцкого в только совершившейся революции, предложил ему стать председателем СНК. И вот тогда Троцкий заметил, что еврей не может стоять во главе России. Правда, согласно некоторым свидетельствам, фраза была произнесена в ином ключе: Россия, дескать, не дозрела еще до того, чтобы во главе ее встал еврей. Согласитесь, смысл совершенно другой. Тем более что если посмотреть на ближайшее окружение Троцкого, картина вырисовывается любопытная. Заместитель Троцкого в Реввоенсовете республики – Эфраим Склянский, еврей, секретари Троцкого на протяжении многих лет – Глазман и Сермукс, евреи, начальник личной охраны – Дрейцер, еврей, друзья Троцкого – Раковский, Иоффе… Сейчас вокруг этого много чего наворочено, хочу подчеркнуть – речь не о всемирном еврейском заговоре против несчастной нашей страны, речь о реальной роли евреев в Октябрьской революции… А рапорт Дрейцера… Ну, там он просил Петроградский Совет срочно прислать в его распоряжение еще десяток кронштадтских матросов. Дескать, охрана бронепоезда понесла потери во время столкновения с отрядом белогвардейцев в районе города Осовца… Да-да, вспоминаю, назван был именно Осовец…
Учитель вдруг умолкает и улыбается так, что у меня пупырышками вспухают на висках корни волос. Сходная улыбка, вероятно, осеняет людей, к которым во сне пришла легкая смерть.
– Знаете, что я вам скажу. У меня ведь было время подумать над всей этой историей. И складывается странное ощущение – будто бы на меня неизвестно кем была возложена некая миссия. Будто бы я храню какую-то чрезвычайно важную тайну и должен передать эту тайну – опять-таки неизвестно кому. Знать бы, правда, в чем она заключается. Но я жив до сих пор именно потому, что предназначение должно быть исполнено. Мне ведь уже семьдесят шесть лет…
Он поднимает лицо и смотрит на кота, покоящегося на шкафу. И кот тоже открывает глаза и устремляет неподвижный взгляд вниз.
Они точно ведут между собой неслышимый диалог.
– И еще мне кажется иногда, – не оборачиваясь, говорит учитель, – что это воплощение их черных душ: Ленина, Троцкого, Сталина, Дзержинского, Зиновьева и других… Они вовсе не умирают, они просто переходят в тварное инобытие. Они вне времени. Их не принимает ни рай, ни ад… Они вечны. Они будут с нами всегда…
Вот такая у нас состоялась беседа. Нельзя сказать, чтобы она сильно продвинула меня в поиске, который я только еще начинал.
Хотя об одном обстоятельстве следует упомянуть.
Когда я шел обратно, на станцию, то всю дорогу меня сопровождал черный кот.
Не знаю, правда, Сеф или кто-то другой.
Оглядываясь, я видел его метрах в трех за спиной: хвост – трубой, зеленовато-янтарные фары перечеркнуты поперечинами зрачков.
К счастью, в электричку он не полез.
Отплыл вместе с платформой – видимо, исполнив свой долг.
Можно было бы и забыть.
И тем не менее почти до самого города я чувствовал на себе его внимательный, как бы изучающий взгляд.
3. Ход
Существует мнение, которое разделяет и часть серьезных исследователей, что Великая Октябрьская социалистическая революция (как ее совсем недавно именовали) была осуществлена не столько В. И. Лениным, сколько Л. Д. Троцким, который и был главным движителем ее. Мотивируется это мнение тем, что в период, непосредственно предшествующий Октябрьскому перевороту (как это событие именуют сейчас), Ленин находился в подполье и ничем руководить оттуда не мог. Он даже в Смольном, в штабе революции, появился лишь поздно вечером 24 октября, когда машина восстания уже была запущена на полный ход. В то же время Троцкий, являясь председателем Петросовета, организации, которая представляла в городе реальную власть, мечется по взбудораженному Петрограду как ураган: по три раза в день выступает на грандиозных митингах, бросает в толпу пламенные призывы, проводит бесчисленные совещания, подталкивает нерешительных, вдохновляет колеблющихся. Его боготворят матросы Кронштадта, которые станут ударной силой большевиков, ему как зачарованная внимает левая интеллигенция, почувствовавшая смену эпох, ему верят солдатские комитеты, казалось бы не верящие уже никому. Не существует таких препятствий, которых он не мог бы преодолеть. Нет в мире силы, способной сдержать эту бушующую стихию. Когда гарнизон Петропавловской крепости высказывается за Временное правительство, Троцкий в сопровождении лишь единственного охранника без колебаний едет туда и буквально за час убеждает безумную, расхристанную толпу поддержать советскую власть.