Разве он действительно не чудовище?
С отвращением и злобой думал Караулов об этом друге своей юности.
Но это злобное настроение продолжалось недолго.
Федор Дмитриевич поймал себя сам в лицеприятии.
Он почувствовал, что не может быть судьею графа Белавина. От судьи требуется, прежде всего, объективное отношение к делу, между тем как он, Караулов, был рабом своего сердца.
Он понял, что в словах осуждения, произнесенного им над его другом, заключается большая доза эгоизма, и мысли его с графа Владимира перенеслись на графиню Конкордию.
Будущность молодой женщины, которую он любил, представилась ему в мрачных красках.
В начале жизни, чуть ли не на другой день союза, который обещал все радости осуществления девической мечты, несчастная графиня Конкордия встретила разочарование и горе.
Вместо счастья, на которое она надеялась и имела право, она получила лишь горечь обманутой надежды, подобно узнику, пробудившемуся после чудного сна и находящему вокруг себя серые стены своей тюрьмы и решетчатые окна, в которые светит солнце, солнце свободных.
Несчастная женщина — это нежное, чувствительное создание, — обреченная идти по жестокой тернистой дороге, с которой цветы, виденные ею через ограду будущего, кажутся жестокой насмешкой.
Она — богатая женщина — дойдет до того, что будет завидовать радости и взаимной любви бедняков, ни того, ни другого она не купит ни за какие деньги.
И кто знает, быть может молодая женщина под впечатлением ранних разочарований, которые, подобно утреннику, погубят нежный цветок в сердце, пойдет по пути безнравственности и порока.
О, нет! Это он даже не мог допустить.
Это было так ужасно, что от одной появившейся об этом мысли холодный пот выступил на лбу Федора Дмитриевича.
Он даже закрыл глаза, чтобы, как ему казалось, скорее отогнать эту мысль и действительно отогнал, негодуя на себя за ее появление.
Как он мог допустить ее относительно безумно любимой им женщины?
Она была жена другого, жена недостойного человека — первое терзало его сердце, второе усугубляло его страдания и муки находили отклик в его чуткой, любящей душе.
Но предполагать, что она не выдержит испытания, что она пойдет по избитой жизненной дороге обманувшихся в выборе мужа жен, по дороге постепенного нравственного падения — это и он не мог, это было выше его сил.
Любовь Караулова к Конкордии Васильевне была тем же чувством, которое питала Бианка Кастильская к Людовику Святому.
«Мой сын, я лучше хочу тебя видеть мертвым, нежели опозоренным».
Федор Дмитриевич тоже желал видеть графиню Конкордию соединенную неразрывными узами с недостойным мужем, но чистую, безупречную.
Он не мог представить себе кумира его души, объятым даже легким облаком подозрения.
Он не в силах был перечитывать письма Белавина.
Оно приводило его в бешенство, но это именно и делало то, что он, держа его в руках, нет-нет, да останавливал на нем свой взгляд.
Вдруг этот взгляд упал на постскриптум, до которого при первом чтении, взбешенный и раздраженный, он не дошел.
В нем граф писал:
«Кстати, я забыл тебе сказать, что я второй год как отец маленькой дочери… Быть может, это тебе будет интересно, как идеалисту и охранителю святости домашнего очага».
«Малютка-дочь… И об этом светский хлыщ пишет в постскриптуме!» — воскликнул вне себя Федор Дмитриевич.
Ребенок — этот связующий крепчайший цемент брака, видимо, безразличен для этого бездушного человека.
Он упоминает об этом вскользь, как о чем-то второстепенном.
Сердце Караулова облилось кровью.
Это был самый сильный, самый страшный удар, и граф Белавин приберег его, точно с расчетом, к концу.
Если бы граф Владимир Петрович знал, что его друг хранит в тайнике своего сердца любовь к его жене, то он не мог бы придумать более меткого удара, чтобы поразить его в это сердце.
Федор Дмитриевич скомкал письмо и бросил его в корзину, стоявшую под письменным столом, за которым он сидел, а сам, обхватив свою голову обеими руками, облокотился на стол и как бы замер.
Лишь через несколько минут он встал, встряхнул своими волосами, как бы желая отбросить какую-то мысль, и стал нервными шагами ходить по комнате.
Это продолжалось с четверть часа, быть может продолжалось бы и больше, если бы обязанности врача не вывели его из нервного оцепенения и не возвратили к действительной жизни.
В дверях комнаты, служившей кабинетом Караулову — Федор Дмитриевич занимал половину избы одного из богатых крестьян села — показался денщик, бравый парень с плутоватыми глазами, какими часто обладает русский солдат, но которые далеко не служат признаком нечестной натуры, а лишь врожденной сметливости и вымуштрованной ловкости.
— Больная, ваше благородие… — вытянувшись в струнку, доложил денщик.
— Зови… — очнулся от своих дум Федор Дмитриевич.
Через минуту в комнату вошла молодая женщина с истомленным, исхудалым лицом.
Началась консультация.
Несмотря на то, что доктор Караулов вообще внимательно выслушивал и осматривал больных, к настоящей консультации он приложил особенное внимание, стараясь, сосредоточившись на данном случае болезни, отвлечь свои мысли от рокового письма и пробужденных им тяжелых воспоминаний.
Это ему удалось только отчасти, так как глядя в болезненное, страдальческое лицо своей пациентки, у Федора Дмитриевича нет-нет да мелькал образ графини Конкордии и гнетущая мысль о том, что горе могло наложить на ее прелестное личико такую же печать страдания, какую наложила на лицо стоявшей перед ним женщины неизлечимая болезнь, до боли сжимала ему сердце.
Отпустив больную, Караулов вышел из избы как был, в расстегнутом форменном сюртуке, надев только фуражку.
Стояли последние числа мая месяца, т. е. разгар лета для южных губерний.
В городе все цвело и благоухало. Федор Дмитриевич быстро пересек село и вышел за околицу, на берег Днепра.
Историческая река медленно, бесстрастно катила свои воды.
Был третий час дня. Солнце высоко стояло на безоблачном небе и глядело в зеркальную поверхность реки, мелкая зыбь которой делала для наблюдателя иллюзию улыбки солнца.
В воздухе было жарко и лишь на берегу с реки тянуло легкой прохладой.
Кругом была тишина, та «звучащая тишина» природы, которую подметил один из наших выдающихся современных поэтов. Село предавалось послеобеденному сну и лишь на берегу толпа мальчишек и девчонок, еще не тронутые тлетворным дыханием жизни — страстью, совместно барахтались в освещенной солнцем золотистой воде Днепра, плескаясь и брызгаясь водой.
Но ни этот плеск, ни даже их звонкие выкрики не могли нарушить эту звучащую тишину природы или, лучше сказать, эти звуки земли поглощались в звуках неба.
Именно неба, так как они, эти звуки, сходили на землю откуда-то сверху.
Федор Дмитриевич Караулов упал ничком в душистую траву, покрывавшую берег, и несколько минут пролежал без движения, затем поднялся на локтях и стал смотреть на реку, весь отдавшись этому созерцанию и чутко прислушиваясь к лившимся сверху дивным звукам.
Недаром у русского народа существует легенда о силе, которую дает матушка-земля припавшему к ней человеку.
Федор Дмитриевич через некоторое время почувствовал этот прилив если не силы, то какого-то мощного покоя, лучшей почвы для развития и нравственных, и физических сил.
Все, что волновало его там, в избе: это письмо, этот рой вызванных им воспоминаний, как-то улеглось, стушевалось.
Как мелок показался ему человек с его чувствами невзгодами перед этим величием мироздания, среди которого он составляет едва ли заметный атом.
Эта всеобъемлющая природа была предметом его изучения — поднять хотя бы на одну линию завесу с того, чего еще не постигли великие умы, дать человечеству еще лишние доказательства его невежества и ничтожества перед высшей силой, управляющей миром, и этим возбудить в нем парения к небу — вот цель ученого-естествоиспытателя, независимо от того, применяет ли он свои знания к извлечению из этой природы средств для врачевания больного человеческого организма, или же только наблюдает теоретически законы природы в их проявлениях в окружающем его мире. Все остальное тлен и суета!
XII. Неожиданная встреча
Прошел месяц.
Был пятый час утра. Доктор Караулов, проведший за работой часть ночи, только что заснул, утомленный умственным напряжением, которое действует на человеческий организм тяжелее физического труда. Его едва добудился денщик.
— Ваше благородие, ваше благородие!
— А… что.
— Извольте встать…
— Гм…
— Встать извольте, ваше благородие, — настойчиво повторял солдатик.
— Что тебе?.. Зачем? — присел на постели и, протирая глаза, спросил Федор Дмитриевич.
— Со станции служитель прибежал… Заболел кто-то в пути. Очень просят.
Призыв к помощи для врача, честно относящегося к своему долгу, все равно, что звук трубы для боевого коня.
В мгновенье Федор Дмитриевич был на ногах, в несколько минут оделся и, захватив свой аптечный несессер, поспешил на станцию, бывшую много что в двух верстах от села, в котором была штаб-квартира полка.
Его встретил знакомый начальник станции, пользовавшийся не раз услугами военного доктора как для себя, так и для своего семейства.
— Пожалуйте, пожалуйте… Барыня в отчаянии.
— Кто заболел?
— Ребенок.
Федора Дмитриевича проводили в дамскую комнату — перед врачом нет закрытых дверей.
Поезд, на котором прибыла барыня с заболевшей дочкой, отошел. Станция была пуста и в дамской комнате не было никого, кроме пассажирки, на которую обрушилось несчастье, и сопровождавшей ее почтенной дамы.
На одном из диванов лежала, кроме того, завернутая в одеяло маленькая девочка, лет двух.
Мать стояла перед ней на коленях и дрожащим голосом осыпала своего ребенка самыми нежными названиями, перемешивая эти материнские ласки рыданьями.
Почтенная старушка сидела в кресле и при входе доктора до него донеслись следующие, произнесенные ею слова:
— Кора, успокойся, зачем отчаиваться, Бог милостив. Вот и доктор.
«Кора» — это долетевшее до слуха Федора Дмитриевича имя, подобно электрической искре, пробежало по всему его организму.
Эта дама, спасти больного ребенка которой он случайно призван, носила имя той, которой было полно его бедное сердце.
Уже то, что она тезка с ней, заставит его положить все свое искусство, все свои знания, чтобы помочь несчастному дитяти.
Все это молниеносно пронеслось в его пораженном произнесением имени любимой им женщины мозгу, но когда после слов старушки: «вот и доктор», молодая женщина, одетая в богатое дорожное платье, встала с колен и обернулась к Караулову, у него подогнулись колени и он сделал над собой неимоверное усилие, чтобы удержаться на ногах.
Перед ним стояла графиня Конкордия Васильевна Белавина.
Несмотря на взволнованный вид и заплаканное лицо, несмотря на перенесенное ею нравственное потрясение, она показалась ему еще красивее, еще обольстительнее прежнего.
Молодая женщина кинулась к Федору Дмитриевичу.
— Доктор, Бога ради, спасите мою дочь… Спасите ее… Ведь вы спасете ее?
Все это она произносила со сложенными молитвенно руками, с глазами, полными слез, растерянная, в полном отчаянии.
С нечеловеческим усилием удержал Караулов крик души, готовый уже вырваться, и, быстро подошедши к больному ребенку наклонился над ним, чтобы скрыть свое смущение и бледность.
Девочка была в страшном жару, порывистое дыхание и хриплые свистящие ноты этого дыхания — для опытного взгляда врача не оставляли сомнения, что он имеет дело с сильнейшим крупом.
Караулов молчал, он чувствовал, что если он заговорит, то его голос выдаст его волнение.
Ему, впрочем, потребовалось лишь несколько минут, чтобы подавить свое волнение мыслью о священной обязанности, для исполнения которой он призван в эту комнату.
Вскоре он был уже во всеоружии доктора у постели больного ребенка.
Положение девочки на первый взгляд было очень опасно.
Федор Дмитриевич открыл ротик ребенка с такой нежностью и с таким искусством, что малютка даже не разразилась криком, и глубоко исследовал горло девочки.
Облегченный вздох вырвался из его груди.
В горлышке не было ни злокачественной опухоли, ни злокачественного налета. Это была простая ангина, которую в медицине называют «фальшивым крупом».
Искусной рукой прижег Федор Дмитриевич ляписом пораженное место горлышка и поставил горчичники к икрам малютки.
Через несколько минут дыхание облегчилось и хрипота утихла.
Удушье и его последствия исчезли.
Молодая мать, с тревогой и беспокойством глядевшая на манипуляции доктора и испускавшая невольно крик вместе со стоном своего больного ребенка, просияла.
Она схватила руку Караулова и крепко пожала ее.
— О, доктор, вы спасли мое дитя! Ведь спасли?
Федор Дмитриевич теперь мог только заговорить.
— Позвольте заметить вам, что как вы рано встревожились, так одинаково рано и успокаиваетесь. Опасность действительно миновала, но это не значит еще, что она не может возвратиться. Во всяком случае, надо принять очень много предосторожностей. Первое условие — это взять ребенка отсюда, так как вы сами понимаете, что станция железной дороги и общая дамская комната не может составить убежища больному. Я не решусь посоветовать вам даже ехать до Киева, который находится все же в нескольких часах езды отсюда и вагоны, даже отделения, полны сквозняками, губительными при горловых болезнях.
— Но теперь лето… — заметила старушка.
— Даже жаркое лето, — повернулся к ней Караулов, — но именно летом-то и опасны сквозняки и я даже нахожу, что болезнь ребенка и произошла от неосторожности в этом смысле, неосторожности, которую в дороге нельзя избежать.
— О, тете и мне так хотелось помолиться в Киеве, а оставить Кору на няньку я не решилась, — с видом покаяния произнесла молодая женщина.
— Но как же быть? — снова спросила старушка.
— Здешние станционные служащие, имеющие мало-мальски приличное помещение, все люди семейные, у которых дети… Вы хорошо понимаете, что они побоятся прилипчивости болезни, так что остается одно, это перенести ребенка со станции в мое помещение, находящееся отсюда менее чем в двух верстах. Я холостой и меня это не стеснит.
— Но… — сказала старушка.
Караулов продолжал серьезным тоном:
— Помещение мое состоит из половины просторной избы и хотя оно не отличается полным комфортом, но чистый воздух и уход — вот единственный комфорт для больного. Я же помещусь на это время в палатке, как и следует военному человеку.
— Это ужасно, так стеснять незнакомого человека! — воскликнула старушка, хорошо сознавая, что другого выхода, как принять предложение доктора, действительно не было.
— Не незнакомого человека, а доктора, — поправил Федор Дмитриевич. — Но уже если хотите, графиня Белавина даже не может отказаться от необходимого для нее и ее близких убежища в моем помещении.
— Графиня Белавина… Разве вы меня знаете? — удивленно воскликнула молодая женщина.
Старушка, сидевшая в кресле, тоже обратилась в вопросительный знак.
— Да, я знаю вас, графиня, и если вы найдете нужным уведомить письмом вашего мужа, то напишите ему, что в настоящее время ваша дочь пациентка Федора Караулова.
— Караулов, Федор Дмитриевич! — воскликнула молодая женщина. — Так это вы тот самый друг Владимира, о котором он говорил мне не раз с таким восторгом, как о своем единственном друге и идеальном человеке. Он даже раз сказал мне, что не стоит этой дружбы.
Федор Дмитриевич поклонился.
— Граф Владимир склонен к преувеличиванию.
— Теперь я спокойна и отдаюсь в полное ваше распоряжение. Тетя, не правда ли?
— Конечно, мой друг… Это прямо перст Божий!
Получив согласие дам, Караулов сделал распоряжения.
Начальник станции, по его просьбе, приказал заложить свою рессорную бричку, в которую и усадили г-жу Зуеву и графиню с ребенком.
Экипаж шагом двинулся к селу.
Доктор пошел пешком.
Через какой-нибудь час больной ребенок был уложен в мягкую, чистую постель доктора и сладко заснул.