Парень до сих нор винил «богатого сучонка», к которому ушел Коффи, в его смерти. Алекс никогда не говорил ему, кто это был, но довольно часто приходил в гости, чтобы отдохнуть от этого «ненасытного существа». И приходил он всегда в чем-то новом, с новыми драгоценностями, а иногда приезжал на новой машине. Однажды он сообщил, что его благодетель прекрасно устроил его в армии, сказал, что ни дня не проведет в казарме, ни надень не уедет из Вашингтона. Да и форму будет носить только днем, а сошьют ее для него на заказ, из мягкой фланели. В общем, как утверждал Алекс, все будет прекрасно! Даже армейская комиссия была замешана в этой сделке. Да и какая организация могла бы отказать его благодетелю?
Ну, а потом его бросили, а может даже и «предали». И продал Алекса этот самый «богатый сучонок»...
Короче, Викарсон узнал достаточно. И сразу же направился в Арлингтон, чтобы увидеться с Боннером.
Боннер помнил Коффи: тот ему нравился, он его уважал, Молодой человек прекрасно знал жизнь племен Северной Камбоджи и выдвигал поистине гениальные идеи о том, как использовать их религиозные традиции при первых контактах. Его советы очень помогли при подготовке боевых операций.
Но что особенно запомнилось Боннеру, так это необычайная мягкость и полнейшая неприспособленность Коффи к тем условиям, с которыми он столкнулся среди камбоджийских холмов. Именно поэтому Боннер относился к нему так строго, почти безжалостно. Конечно, за шесть недель нельзя наверстать упущенное за годы жизни, но, возможно, их может хватить на то, чтобы хоть как-то помочь себе в крайнем случае.
Этих шести недель оказалось явно недостаточно, и Коффи был взят в плен в одной из схваток. Боннер до сих пор корил себя за то, что не проявил большей жестокости при подготовке ученого. Но теперь уже было поздно, хотя урок из случившегося Боннер для себя извлек. Если бы подобная ситуация повторилась и ему дали такого же человека, он был бы беспощаден. Тогда, возможно, человек бы выжил...
– Так вот в чем дело, мистер Тривейн, – закончил свой рассказ Викарсон. – «Любимый, ты ко мне не вернулся...»
– Да, это так, Сэм, – поморщился Тривейн, – и это очень печально...
– Да, конечно... И вполне достаточно, чтобы поставить Брюса на место. Иногда мне нравится Пол Боннер, ко этому обожателю чужих задниц я пожалел бы даже дерьма... У меня есть на то веские основания!
– Не сомневаюсь. А теперь, приняв все это за основу, давай посмотрим, что можно сделать.
– Если вы не хотите копаться в грязи, мистер Тривейн, то предоставьте это занятие мне. Думаю, это дело не для такого, как вы. А вот я, бродячий гений юриспруденции, не откажусь. К тому же, надеюсь, отдельные влиятельные лица не забудут моего вклада... И пожалуйста, разрешите мне врезать ему как следует! Уж очень хочется!
– Вы невыносимы, Сэм!
– Ваша жена однажды сказала, что я напоминаю ей вас, и поверьте, это лучший комплимент, какой я когда-либо слышал... Вам действительно не стоит ни во что влезать. Это моя работа...
– Жена – неисправимый романтик, когда дело касается энергичных молодых людей. И все же это не твое дело. В настоящий момент оно вообще ничье...
– Но почему?
– Да потому, что Родерик Брюс работает не один... Кто-то поддерживает его – из тех, кого Пол Боннер считает своим покровителем...
Викарсон поднял бокал, потому что в комнату спустилась со второго этажа Филис.
– У меня нет слов, чтобы выразить...
– Продолжай, Сэм, продолжай. Иначе не будешь приглашен на обед при свечах, когда Энди уедет.
– И который состоится завтра, – добавил Тривейн. – Уэбстер передал мне желание президента, чтобы я послушал де Спаданте, который должен утром что-то сказать... насчет Боннера... А это означает, что завтра утром я буду в Гринвиче...
– И вернетесь лишь к вечеру. Значит, обед состоится, не так ли, миссис Тривейн?
– Ничего подобного, – ответил Тривейн. – Я хочу, чтобы ты и Алан были здесь к половине шестого. Зажги свечи, Фил, они могут понадобиться...
Глава 37
Марио де Спаданте встревожился: сиделка настаивала на том, чтобы защитные сооружения на окнах были подняты: пусть в комнату по утрам проникает солнечный свет. Это была чужая сиделка, из госпиталя, и Марио, неизменно вежливый к посторонним, поколебавшись, все-таки согласился.
Он знал, что уже приехал Эндрю Тривейн, пару минут назад поставил у госпиталя свою машину, знал, что его встретили. Вот-вот Тривейн войдет в палату. Марио оборудовал свою комнату так, как ему хотелось. Ожидая Тривейна, он устроился на кровати как можно выше, рядом поставили глубокое кресло. Молодой, щеголеватый охранник, стоявший в углу, не сдержал улыбки, когда хозяин давал ему инструкции: как расставить мебель, куда повернуть кровать.
Охранник работал на Уильяма Галабретто из Калифорнии и понимал, что очень скоро де Спаданте попросит его выйти, так что нужно спешить. К лацкану его пиджака была пристроена крохотная камера – американский флаг, украшенный драгоценными камнями. От флага в левый карман тянулся провод.
Дверь открылась. Появился Тривейн. Охранник, удостоверившись, что теперь их в палате трое, закрыл за вошедшим дверь.
– Садитесь, мистер Тривейн! – Де Спаданте дружески протянул визитеру руку, которому пришлось ее пожать: ничего другого просто не оставалось делать.
Молодой человек у стены незаметно для них обоих сунул руку в карман и нажал большим пальцем на металлическую клавишу.
Поспешив как можно быстрее освободиться от рукопожатия итальянца, Тривейн сел в кресло.
– Не могу утверждать, мистер де Спаданте, – сказал он, – что жаждал этого визита. Не уверен и в том, что у нас есть что сказать друг другу...
«Все правильно, – подумал молодой человек у стены. – Хорошо бы теперь, чтобы ты немного подвинулся и смотрел задумчиво, даже несколько озабоченно, что всегда можно выдать за страх...»
– У нас хватает тем для беседы, амиго, – сказал де Спаданте. – Ведь я ничего против вас не имел! Но этот солдат... Ему я обязан смертью младшего брага! Не вам, а ему!
– На него напали, и вы это прекрасно знаете. Мне, конечно, жаль вашего брата, но он был вооружен и бродил вокруг моего дома. И если это был ваш приказ, то вам лучше предъявлять претензии к самому себе.
– Ну надо же. Из-за того, что я прогулялся по чьей-то земле, меня хотели лишить жизни! Куда же в таком случае мы пришли?
– Прогуляться по чьей-то земле – далеко не то же самое, что идти по ней крадучись, вооруженным пистолетами, ножами да еще этой штукой с железными шипами. Ведь именно она была у вас на руке...
«Отлично, Тривейн! – подумал человек у стены. – Особенно хорош жест рукой, ладонью вверх. Как раз то, что надо! Так и должен вести себя капо».
– Я вырос, понимая, что должен защищать себя сам, амиго. Моими своеобразными школами были улицы, а учителями – здоровенные негры, которые любили бить иммигрантов по голове. Дурная привычка, понятно, но хорошо объясняет, почему я так часто держу руку в кармане. Но там нет пистолета, никогда!
– По-видимому, этого вам и не нужно, – проговорил Тривейн, взглянув на стоявшего у стены молодого человека, который не вынимал руки из кармана. – Этот парень – просто карикатура.
«А ты-то, Тривейн!» – подумал человек у стены.
– Эй, ты! – сказал ему де Спаданте. – Пошел вон! Это приятель кузена... Они так молоды, так преисполнены ко мне сочувствия, что я могу поделать? Уходи! Оставь нас одних.
– Конечно, мистер де Спаданте! Как скажете! – Молодой человек вытащил из кармана руку: в ней оказалась коробочка с леденцами. – Не желаете ли, мистер Тривейн? – спросил он.
– Нет, благодарю вас...
– Пошел вон! О Господи, эти дешевые леденцы. Дверь закрылась, и де Спаданте зашевелился, поудобнее устраивая свое огромное тело среди подушек.
– Ну что, – спросил он, – теперь поговорим?
– Я, собственно, для этого и прилетел, – ответил Тривейн. – Только хотел бы, чтобы разговор занял как можно меньше времени. Мне хочется услышать все, что вы имеете мне сказать, и я хочу, чтобы вы выслушали и меня!
– Не следовало бы вам быть таким самонадеянным. Об этом, знаете, говорят многие... А я отвечаю обычно, что мой дорогой амиго Тривейн совсем не такой... Просто он практичен и не тратит понапрасну слов...
– Я не нуждаюсь в вашей защите.
– Кое в чем нуждаетесь, – перебил его де Спаданте. – В помощи, например.
– Я здесь лишь с одной целью, – продолжал Тривейн, – я хочу, чтобы вы оставили в покое Пола Боннера. Вы можете держать под контролем ваших собственных ястребов, де Спаданте, заставляя их делать и говорить то, что вам выгодно. Но лучше вам не попадать под перекрестный допрос, который мы устроим. Вы правы, лишних слов я не трачу. Однажды ночью вы угрожали, а затем избили некоего конгрессмена на площадке для гольфа в Чеви-Чейз. Тот, кто видел это, рассказал о случившемся мне и майору Боннеру. А ведь это физическое насилие, и майор, разумеется, должен был иметь это в виду. Затем вас видели в тридцати пяти сотнях миль оттуда, вы следовали за мной до Сан-Франциско. У нас есть этому доказательства. Так что у майора Боннера были веские причины опасаться за мою жизнь... Но кроме этих неопровержимых фактов, есть еще кое-что... Как могло случиться, что такой человек, как вы, наносит физическое оскорбление конгрессмену Соединенных Штатов и остается безнаказанным? Избить лишь за то, что конгрессмен посмел упомянуть некую самолетостроительную компанию? И еще. Почему вы последовали за мной в Калифорнию? Почему преследовали моего сотрудника на рыбацкой пристани? Зачем? Хотели напасть на него? Что вас связывает с «Дженис индастриз», де Спаданте? На суде эти вопросы будут обязательно подняты, потому что уверен – есть связь всех этих фактов с вашей попыткой убить Пола Боннера в ту субботнюю ночь... Теперь я знаю намного больше, чем знал, подлетая к аэропорту Даллеса. Вы человек конченый, де Спаданте, слишком уж вы наследили. Вы просто никому не нужны!
Марио де Спаданте, прищурившись, с ненавистью смотрел на Тривейна. Однако голос его оставался спокойным, хотя и слегка дрожал.
– "Нужны"... Кажется, это ваше любимое слово? Все мы... не нужны...
– Не будем устраивать социологические дискуссии. Вы не очень хороший оратор...
– Даже ваши оскорбления, – пожал плечами де Спаданте, – не задевают меня, амиго... И знаете почему? Да потому что вы обеспокоены, а когда люди волнуются, они всегда грубят... А я... я опять-таки намерен помочь вам...
– Может, и так. Сомневаюсь только, что добровольно!
– Итак, об этом солдате, – продолжал итальянец, когда Тривейн замолчал. – Забудьте его! Не будет никакого судебного процесса. Этот майор уже покойник, поверьте мне на слово... Возможно, пока еще он дышит, но он человек конченый! Забудьте о нем, и все! Ну, а теперь поговорим о хорошем... Как я уже сказал, у вас много проблем, но ваш друг Марио уверен, что никто не воспользуется ими, чтобы оказать на вас давление!
– О чем вы говорите?
– Вы много работаете, Тривейн, и большую часть времени проводите вне дома... Эндрю выпрямился в кресле.
– Ты что, угрожаешь моей семье, грязный сукин сын? Попробуй только! Запомнишь, скотина, до конца своих дней! Даже не думай! Ты животное! Президент дал мне все гарантии! Да стоит мне позвонить, и тебя упекут к черту на рога...
– Все, баста! Заткнись! – крикнул де Спаданте, прижав к животу руку, так громко, как позволяло ему его состояние, и тут же успокоился. – Замолчите! – продолжал он. – Вы не имеете права так со мной говорить. Подобный тон в этой комнате не уместен. Я уважаю хозяина дома, его детей и братьев... Если кто и животное, так это ваш солдат, Тривейн, – он, а не я.
– Вы сами заварили эту кашу, – ответил Тривейн. – Я же просто хотел убедиться в том, что вы знаете свое место. Но поскольку вы переходите дозволенные границы, то человек с Пенсильвания-авеню уже принял соответствующие меры. И он не имеет ничего общего с вашей шайкой!
Марио проглотил обиду и, тщетно пытаясь скрыть гнев, произнес дрожащим голосом:
– А как насчет Оджи де Спаданте? Тут никаких мер не принято, не так ли? Еще бы, ведь Оджи тоже никому не нужен!
Тривейн посмотрел на часы.
– Если у вас есть что сказать – говорите...
– Есть, есть! И я скажу! Я – ваша единственная гарантия, запомните это! Как я уже говорил, вы часто бываете вне дома, собирая всякую чепуху. Вполне возможно, что у вас нет времени, чтобы заниматься своей семьей. А поэтому возникли проблемы. У вас совершенно необузданный сын, он слишком много пьет и испытывает душевные муки после каждой плохой ночи. Но не это самое страшное, а то, что он педераст. И я знаю, кстати, одного старика в Кос-Кобе, которому ваш сынок нанес моральный ущерб...
– Это ложь.
– У нас есть фотографии... Их у нас по крайней мере дюжина. И на всех изображен ваш полусвихнувшийся сынок, стоящий ночью рядом со своей машиной... Ну, а тому старику, которого пользовал ваш сын, мы платили за то, чтобы он был ласков и не обижал неуправляемого мальчишку, который ни о чем не подозревал. Есть у меня и копии счетов, и, конечно, официальное заявление. Понимаю, что и это не так уж страшно: у детей миллионеров свои причуды, люди понимают... Куда хуже обстоит дело с вашей дочерью! Вот она действительно в опасности. Но ваш друг Марио и здесь не постоял за ценой, чтобы охранять ее... и вас...
Тривейн откинулся на спинку кресла. Он не чувствовал злости. Только отвращение и легкое изумление.
– Вы имеете в виду ваш героин? – просто спросил он.
– Мой? Вы, видимо, меня плохо слышите! Девчонка, возможно от скуки или развлекаясь, получила пакет лучшего, турецкого...
– Вы убеждены, что сможете это доказать?
– Лучшего, турецкого героина стоимостью более двухсот тысяч. Может, у нее есть и своя собственная сеть, пусть даже небольшая... Ведь эти фантастические женские школы неотделимы от нашей сегодняшней действительности... Да вы и сами знаете! Вы не читали, кстати, в газетах о дочери одного дипломата, которую поймали несколько месяцев назад? А все потому, что у него не было такого друга Марио, как у вас...
– Я спросил вас, можете ли вы все это доказать?
– А вы полагаете, что нет? – процедил де Спаданте, тщательно выговаривая каждое слово. – Не будьте глупцом! А вообще-то вы глупы, мистер Высокомерие! Думаете, что знаете каждого, кого видели с вашей дочерью? Полагаете, что я не смогу предоставить лейтенанту Фаулеру из гринвичской полиции список имен и мест? Семнадцать лет – не такой уж юный возраст, амиго... Читали о тех богатых ребятках из какой-то негритянской организации, которые взрывали здания и нарушали общественный порядок? Не скажу, что ваш сын один из них, но люди так могут подумать: ведь они видят подобное каждый день. А двести тысяч долларов...
Тривейн встал: терпение его лопнуло.
– Вы понапрасну тратите мое время, де Спаданте. Вы еще грубее и глупее, чем я думал. Все, что вы рассказали, – шантаж. Уверен, что как следует все продумали, но вы потеряли чувство времени и не знаете тех, о ком говорили. А это немаловажно. Да, вы правы, семнадцать и девятнадцать лет не такой уж невинный возраст в наши дни, и советую вам как следует подумать над этим. Ведь именно вы – часть той жизни, которую молодежь не хочет больше терпеть. А теперь независимо от того, извините вы меня или нет...
– А как насчет сорокадвухлетнего возраста?
– Что?
– Сорок два года – далеко не ребяческий возраст... У вас прелестная жена, и она как раз находится в этом возрасте. У нее полно денег и есть одно или два желания, которые она не может удовлетворить на своем большом ранчо или, скажем, в волшебном замке на берегу океана. Эта самая леди имела серьезные проблемы с выпивкой несколько лет назад...
– Вы вступаете на опасную дорогу, де Спаданте!
– Да вы слушайте, слушайте хорошенько! Некоторые из этих роскошных женщин приезжают в Вашингтон и крутятся вокруг ист-сайдских баров. Другие направляются в Гринвич, во всевозможные увеселительные заведения, куда приезжают богатые шалопаи. Ну, а еще те, кто за доллары готовы на все... Потом парочка отправляется в шикарный отель...