И вот однажды во время сиесты они с Нино, поев арбуза, отправились играть в мяч к стене, выходившей к ручью, и Нино виртуозно отбивал самые, казалось бы, немыслимые удары и взбирался по глицинии на крышу, чтобы вытащить мячик, застрявший между черепицами. Из ивовых зарослей вынырнул крестьянский мальчишка и тоже вступил в игру, но все время ленился и пропускал подачи. Исабель нюхала листья скипидарного дерева и, отражая слева коварно низкую подачу Нино, вдруг по-настоящему почувствовала, что сейчас лето, и это счастье. Впервые за все время ее приезд в Лос-Орнерос, каникулы, Нино перестали казаться абсурдом. А от одной лишь мысли о ящике с муравьями там, наверху, повеяло мертвечиной и затхлостью, какой-то многопалой, рвущейся на волю жутью, и в воздухе распространились зловонные, ядовитые миазмы. Исабель гневно и радостно ударила по мячу, откусила веточку скипидарного дерева и тут же выплюнула с отвращением и восторгом, наконец-то почувствовав себя действительно счастливой под лучами деревенского солнца…
Брызнули стекла. Мяч угодил в кабинет Нене. Тот в рубашке и здоровенных черных очках высунулся наружу.
– Ах вы, чертовы сопляки!
Крестьянский паренек удрал. Нино встал рядом с Исабель, и она почувствовала, что он трепещет, словно ива под ветром.
– Я не нарочно, дядя.
– Правда, Нене, мы не нарочно.
Но Нене уже скрылся из виду.
Исабель попросила Рему унести ящик, и та обещала. Но потом принялась помогать девочке повесить одежду и облачиться в пижаму, они заболтались и позабыли о муравьях. Исабель ощутила их соседство, когда Рема погасила свет и отправилась по коридору сказать «спокойной ночи» Нино, который до сих пор хлюпал носом и был разобижен; так вот, Исабель вспомнила о муравьях, но Рему позвать не решилась, ведь та сочла бы, что она ведет себя как маленькая. Собираясь вскоре заснуть, Исабель необычайно долго не могла сомкнуть глаз. Когда же приспело время видеть в темноте лица, перед девочкой предстали ее мать и Инес, они улыбались, словно сообщницы и натягивали на руки желтые фосфоресцирующие перчатки. Затем показался плачущий Нино, потом опять мама с Инес, их перчатки превратились в фиолетовые шляпы, беспрерывно вращавшиеся на голове, а у Нино были огромные пустые глаза – наверно, потому, что он так много плакал – и Исабель подумала, что настала очередь Ремы и Луиса, теперь ей хотелось увидеть именно их, а не Нене, однако в полумраке возникло лицо Нене. Он снял очки и скривился точно так же, как в тот момент, когда начал избивать Нино, который пятился назад, пока не уперся в стену, пятился и глядел на Нене, точно надеясь, что все это кончится, а Нене влепил ему еще одну пощечину, шлепнул легонько, несильно, звонко, будто по мокрому, и тут, наконец, между ними встала Рема. Нене чуть не столкнулся с ней носом, а затем вдалеке возник Луис, объявивший, что можно идти в столовую во внутренних покоях дома. Все произошло моментально, все случилось потому, что Нино был здесь с ней, а Рема забежала сказать, чтобы они не выходили из гостиной, пока Луис не выяснит, где ягуар; забежала и осталась поглядеть, как они играют в шашки. Нино выигрывал, и Рема похвалила его, а Нино так обрадовался, что обнял ее за талию и попытался поцеловать. Рема, смеясь, наклонилась к нему, Нино целовал ее в глаза, в нос, и оба они смеялись, а вместе с ними и Исабель – так им нравилась эта игра. Они не заметили, как подошел Нене, он рванул Нино на себя, сказал что-то про разбитое окно и начал бить, не сводя с Ремы глаз. Похоже, он на нее злился, а она вызывающе посмотрела на него и вдруг – с ужасом увидела Исабель – заслонила собой Нино. Ужин был сплошным притворством, сплошным враньем, Луис думал, что Нино хнычет из-за трепки, Нене же взглядом, похоже, приказывал Реме молчать. Исабель обратила внимание на его жестокий красный рот с ярко-красными губами, в сумерках они казались еще ярче, а зубы слегка посверкивали. Изо рта Нене вырвалось какое-то пористое облако, зеленый треугольник; Исабель поморгала, отгоняя от себя эти образы, и вновь увидела Инес и маму в желтых перчатках; при взгляде на них она подумала о ящике с муравьями, надо же, он здесь и его не видно, а желтых перчаток тут нет, однако они видны, как на ладони! Это показалось ей чуть ли не забавным, ведь в действительности увидеть муравейник она не могла, хотя и ощущала его тяжесть, он давил на нее как плотный сгусток живого пространства. Исабель так явственно ощущала близость муравейника, что отправилась на поиски спичек, решив зажечь свечу. И муравейник, окутанный дрожащим полумраком, словно выпрыгнул из пустоты. Исабель, держа в руке свечу, подходила к нему все ближе. Бедные муравьи, наверно, они думают, что это восход солнца. Исабель заглянула в ящик и ужаснулась: в кромешной тьме муравьи все равно работали! Да-да, шустро сновали туда и сюда в густой-прегустой, осязаемой темноте. Они так усердно трудились в своем ящике, словно потеряли надежду выбраться оттуда…
Почти всегда о перемещениях ягуара докладывал управляющий; Луис доверял ему больше, чем остальным, а поэтому никогда не выходил из кабинета, где он работал буквально целыми днями, и никому из домашних не позволял спускаться на первый этаж без доклада дона Роберто. Однако приходилось полагаться не только на него, но и друг на друга. Занятая домашними делами, Рема прекрасно знала, что происходит и на первом, и на втором этажах. Подчас последние новости сообщали Нене или Луису дети. Нет, сами они ничего не видели, но столкнувшись на улице с доном Роберто, узнавали от него, где ягуар, и бежали докладывать взрослым. Сообщения Нино всегда принимались на веру, Исабель же слушали меньше, поскольку она была новенькой и могла ошибиться. Но затем, видя, что она ходит за Нино хвостом, стали доверять и ей. Так обстояли дела по утрам и днем; вечером же во двор выходил Нене: проверял, привязаны ли собаки и не оставил ли кто возле дома тлеющее кострище; Исабель заметила, что он брал с собой пистолет, а иногда еще и палку с серебряным набалдашником.
Ей не хотелось расспрашивать Рему, ведь Рема воспринимала происходящее как нечто само собой разумеющееся и необходимое, и задавать вопросы значило бы выставить себя на посмешище, а Исабель не хотелось ударить в грязь лицом перед посторонней женщиной. С Нино ей было легко, он любил поболтать и постоянно пробалтывался. В его изложении все выглядело так просто и ясно! И только по ночам, когда Исабель пыталась вновь убедиться в простоте и ясности его объяснений, она осознавала, что самое важное в них пропущено. В скором времени ей стало понятно, что действительно имеет решающее значение в тамошней жизни: перед тем, как выйти из дома, спуститься в столовую на застекленной веранде или пройти в кабинет Луиса и в библиотеку, всегда следовало разузнавать, можно ли это сделать. «Нужно доверять дону Роберто», – сказала однажды Рема. Еще Исабель верила Реме и Нино. Луиса же она никогда не спрашивала, потому что он редко был в курсе дела. А к Нене, который всегда все знал, она тоже не обращалась. Так что трудностей никаких не возникало, существовали кое-какие ограничения, но, в основном, они касались ее передвижения по дому и усадьбе, ну и – в меньшей степени – одежды, еды и отхода ко сну. Отдых получился настоящий, вот так бы круглый год!
«…скоро тебя увидеть. У них все хорошо. Мы с Нино завели муравейник и сделали большой-пребольшой гербарий. Рема тебя целует, у нее все нормально. По-моему, она какая-то грустная, и Луис тоже, он славный. Мне кажется, с ним что-то не так, еще бы, он же столько занимается! Рема подарила мне несколько платочков прелестной расцветки, Инес они понравятся. Мама, тут прекрасно, и мне очень весело с Нино и доном Роберто, он управляющий имением и говорит нам, когда и куда можно идти; как-то он чуть было не ошибся и не послал нас на речку, но тут пришел работник и сказал, что туда нельзя, если б ты видела, как дон Роберто расстроился, и Рема тоже, она схватила Нино на руки и начала целовать, а меня крепко-крепко прижала к себе. Луис твердил, что дом не приспособлен для детей, а Нино спросил его: «Про каких таких детей ты говоришь?» И все засмеялись, даже Нене. Дон Роберто тут управляющий.
Если ты за мной Приедешь, то погостишь у них, побудешь с Ремой, порадуешь ее. Мне кажется, она…»
Но вот как бы сказать маме, что Рема плачет по ночам, ведь она, Исабель, слышала ее плач, когда Рема, крадучись, шла по коридору, потом немного постояла у двери Нино и пошла дальше, а когда спустилась по лестнице (наверное, уже утерев слезы), издалека донесся голос Луиса: «Что с тобой, Рема? Тебе нездоровится?» И воцарилась тишина, ведь дом превратился в одно огромное ухо, а затем послышался шепот и опять голос Луиса: «Ничтожество, какое ничтожество… И прозвучало это почти как холодная констатация факта, перечисление особых примет или, может быть, даже предсказание судьбы.
«… немного больна, и будет очень хорошо, если ты приедешь и побудешь с ней. Я должна показать тебе гербарий и речные камушки, которые принесли мне пеоны. Скажи Инес…»
Вечер выдался такой, как она любила: летали всякие мошки, тянуло сыростью, на ужин подали гренки и флан с манкой и коринками. На берегу ручья беспрерывно лаяли собаки, огромный богомол внезапно приземлился на скатерть, и Нино пошел за лупой, они с Исабель накрыли насекомое широким стаканом и стали дразнить, чтобы посмотреть, какого цвета у него крылышки.
– Выброси эту тварь, – попросила Рема. – Я их терпеть не могу.
– Да это же превосходный экземпляр! – заявил Луис. – Поглядите, как он следит глазами за моей рукой. Ни одно другое насекомое не умеет вертеть головой.
– Что за проклятая ночь! – пробормотал Нене, загородившись газетой.
А Исабель хотелось отрезать богомолу голову, чикнуть ножницами и поглядеть, что будет.
– Оставь его под стаканом, – попросила Исабель Нино. – Завтра можно будет посадить его в муравейник и понаблюдать за ним.
Жара усиливалась, в пол-одиннадцатого уже нечем было дышать. Дети остались с Ремой в столовой во внутренних покоях дома, мужчины сидели каждый в своем кабинете. Нино первым заявил, что хочет спать.
– Поднимайся сам, я потом приду к тебе. Наверху все нормально, – сказала Рема и обняла его за талию; Нино обожал, когда она так делала.
– Ты расскажешь нам сказку, тетя Рема?
– В другой раз.
Они остались вдвоем, если не считать глазевшего на них богомола. Зашедший пожелать им спокойной ночи Луис проворчал, что детям в такой поздний час пора спать; Рема улыбнулась и поцеловала его.
– Ах ты, ворчливый медведь! – сказала она, и Исабель, наклонившись над стаканом, под которым сидел богомол, подумала, что Рема на ее глазах никогда не целовала Нене; а еще ей пришло на ум, что она ни разу не видела такого ярко-зеленого богомола. Исабель чуть передвинула стакан, и богомол рассвирепел. Рема подошла к ней и велела отправляться спать.
– Выброси эту тварь, до чего же она страшная.
– Завтра, Рема.
Исабель попросила Рему прийти к ней попрощаться перед сном. Дверь в кабинет Нене была приоткрыта, и он в рубашке с расстегнутым воротом расхаживал взад и вперед. Проходя мимо, Исабель свистнула.
– Я пошла спать, Нене.
– Знаешь, ты сперва попроси Рему принести мне лимонада, да похолоднее. А потом отправишься наверх к себе.
Конечно, она отправится, только непонятно, с какой стати Нене ею командует. Когда Исабель вернулась в столовую и передала Реме его просьбу, та замерла в нерешительности.
– Постой, не уходи. Я сейчас приготовлю лимонад, а ты отнесешь.
– Он сказал, чтобы…
– Пожалуйста.
Исабель присела к столу. Пожалуйста. Тучи мошек вились вокруг лампы, Исабель могла бы часами глядеть в пустоту, повторяя:
– Пожалуйста, пожалуйста. Рема, Рема.
Какая огромная любовь и бездонная, беспричинная грусть в голосе, кажется, что это голос самой грусти. Пожалуйста. Рема, Рема… Лихорадочно пылало лицо, хотелось кинуться Реме в ноги, хотелось, чтобы Рема взяла ее на руки, вот бы умереть, глядя на нее, пусть Рема ее пожалеет, проведет тонкими прохладными пальцами по волосам, по векам…
И вот Рема протягивает ей зеленый кувшин с ломтиками лимона и колотым льдом.
– Отнеси.
– Рема…
Ей показалось, что Рема дрожит и специально поворачивается спиной к столу, чтобы Исабель не видела ее глаз.
– Я уже выбросила богомола, Рема.
Липкий зной и громкий писк москитов мешали Исабель спать. Два раза она уже порывалась встать и выйти в коридор, чтобы подышать воздухом, или же отправиться в ванную намочить лицо и запястья. Но внизу раздавались шаги, кто-то расхаживал по столовой, доходил до лестницы, возвращался обратно… Нет, это не угрюмая, мерная поступь Луиса, и на Ремину походку тоже не похоже. Как, должно быть, мучался сегодня вечером от жары Нене, сколько выпил лимонада! Исабель прямо-таки воочию видела, как он пьет большими глотками, держа в руках зеленый кувшин, и желтые кружочки лимона покачиваются на воде, под абажуром. Но в то же время она была уверена, что Нене не выпил ни глотка и до сих пор пялится на стоящий на столе кувшин, словно перед ним дурная бесконечность. Ей не хотелось думать об усмешке Йене, о том, как он идет к двери, точно собираясь заглянуть в столовую, но потом медленно возвращается назад.
– Лимонад должна была принести она. Я же велел тебе отправляться в спальню!
– Но лимонад очень холодный, Нене, – сказала Исабель.
Ничего более идиотского ей прийти в голову не могло.
А зеленый кувшин совсем как кузнечик.
Нино встал первым и предложил пойти на речку за ракушками. Исабель почти не спала, в ее памяти всплывали большие комнаты, букеты цветов, колокольчики, больничные коридоры, лица медсестер, термометры в банках с хлорамином, впечатления от первого причастия Инес, сломанный велосипед, кафе «Купейный вагон», цыганский костюм, в который она наряжалась, когда ей было восемь лет. Образы обступали ее, она ощущала свою бесплотность, словно была лишь тонким слоем воздуха между страницами толстого альбома. Лежа без сна, Исабель думала о многом таком, что не имело отношения ни к цветам, ни к колокольчикам, ни к больничным коридорам. Она встала неохотно и долго мыла уши. Нино сказал, что уже десять и ягуар сидит в гостиной, там, где рояль, так что можно сразу же отправиться на речку. Они спустились вместе по лестнице и еле заметно кивнули Луису и Нене, которые сидели с книгами каждый в своей комнате, за приоткрытыми дверями. Ракушки валялись на берегу, поросшем травой. Нино без конца упрекал Исабель за рассеянность, говорил, что она плохой товарищ и не помогает ему собирать коллекцию. Он показался ей вдруг таким ребенком, совсем малышом, который носится с какими-то ракушками и листочками…
Она вернулась первой как раз в тот момент, когда над домом поднимали флаг, созывающий всех на обед. Дон Роберто только что произвел очередной осмотр, и Исабель, как обычно, поинтересовалась результатами. Тут появился Нино, который медленно шел к дому, нагруженный ящиком с ракушками и граблями. Исабель помогла ему положить грабли на крыльцо, и они вместе вошли в дом. Их встретила бледная и молчаливая Рема. Нино положил ей на ладонь голубую ракушку.
– Возьми, она самая красивая.
Нене уже ел, рассевшись с газетой так, что Исабель почти некуда было приткнуться. Последним явился Луис, настроенный – как обычно бывало в полдень – весьма благодушно. Они начали обедать, Нино рассуждал про ракушки, про маленьких улиток, выводящихся в тростниковых зарослях, про то, как их лучше собирать – по размеру или по раскраске. Он сам будет убивать улиток, потому что Исабель слишком жалостливая, а он будет высушивать экспонаты на цинковой пластине. Потом подали кофе, и когда Луис, как обычно, вопросительно поглядел по сторонам, Исабель первой вызвалась поискать дона Роберто, хотя вообще-то дон Роберто все ей уже сообщил. Она обошла вокруг крыльца и, вернувшись, увидела, что Рема с Нино склонились над улитками, головы их соприкасались, совсем как на фотографии в семейном альбоме; на Исабель обратил внимание только Луис, которому она и сообщила: