– Но этого быть не может!
– Поверь мне – это решение ученого совета. И я не в силах его изменить. Завтра операция.
– Мне надо вам все объяснить!
– Ой, только не это, – раздраженно бросил доктор. – Мне все это ужасно надоело.
– Ему надоело! – Блох поднял палец к потолку. – На-до-е-ло!
Григорий Сергеевич потащил Блоха по коридору и, когда спиной почувствовал, что я все-таки иду следом, крикнул, не оборачиваясь:
– Я тебе не помогу! Уйди! Я с тобой вообще разговаривать больше не желаю!
Доктора исчезли за дверью, а Костик удержал меня за локоть.
– В самом деле, пустой номер. А что, твою красотку принесут на алтарь отечества?
– А она, дура, думает, что ее готовят к счастливому браку.
– Браки заключаются на небесах, – заметил Костик.
У нас у всех вместо чувства юмора получилось чувство иронии.
– Там совокупятся ваши физиологически неполноценные души, – закончил он сентенцию.
– Души не бывают неполноценными, – возразил я.
– Что будешь делать? – спросил Костик.
– Думаю.
– Думай скорей. Ужин близится.
– Она решила, что мы с ней должны пожениться, – признался я. – И ей Мария Тихоновна разрешила. Значит, их главврач уже знала, что Дашку выбрали. Назначили на операцию.
– Сердце?
– Сердце.
– Сволочи!
Клон на глазах терял лояльность к власти. Это было плохо для власти, но куда хуже для клона.
– Мы становимся людьми, – сказал я.
Костик кивнул.
– Я пойду к Марии Тихоновне, – заявил я.
– И ничего не добьешься.
– Я скажу ей, что если они не остановятся, то я уйду в город, у нас ведь даже паспорта есть.
– В охране, у полковника, а он скажет, что тебя не существует.
– Но вы-то меня поддержите?
– А не проще им будет нас усыпить – и в мусоросборник?
– Через пять минут здесь будет полно охранников.
– Я побегу к своим, – сказал Костик. – Мы постараемся закрыться. И будем думать. Тем более что многих придется убеждать. Ведь у нас один добрый всемогущий бог – Григорий Сергеевич.
– Я еще вчера был его рабом… И погубил Лешеньку.
– Лешеньку погубил его язык. Беги, пока не поздно. Только не к врачихе. Лучше постарайся проникнуть к ним в клон и рассказать девочкам, какая на самом деле их ожидает семейная жизнь.
Он толкнул меня в сторону хирургии.
И убежал к спальням.
Так началась война клона и людей. Хотя, разве это война…
12
Он еще не успел скрыться с глаз, как я уже сообразил, куда пойду.
Туда, где меня не будут искать. Никто не подумает, что я смогу туда направиться.
Я быстро прошел по коридору между операционными. Там уже было людно, но никаких сигналов еще не поступало. Наверное, охране было приказано изъять меня без шума.
Они опасались лишних свидетелей. Возможно, в бригаде хирургов были люди, которые не подозревали, что чужие органы попадают в наш Институт не случайно, а выращиваются вместе с людьми.
Ах, как много было болтовни по поводу появления на свет овечки Долли! Клонирование опасно! Клонирование ужасно! Не ходите, дети, в Африку гулять! Так будут создавать солдат!
Пока что солдат создавать нерационально, потому что ценность нынешнего солдата определяется не его мышцами, а знаниями, которые передать клону сразу не удается. Может, когда-нибудь научатся, и тогда сперма полковника «N» станет продаваться на международных рынках по цене бриллиантов. А пока оказалось, что деньги под клонирование можно получить, если клон тоже будет платить за право существовать.
Я дошел до боксов.
Прошел мимо палаты с маршалом, который оказался другим. Возможно, старшим лейтенантом запаса, не более того. А вот в одном из дальнейших боксов должна лежать, и ее готовят к операции, сама певица Травиата, кумир толпы.
Я отыскал ее бокс.
По оживлению вокруг нее, по суете, закрывающей мне путь внутрь.
Напротив и чуть наискосок была кладовка.
Такие кладовки появляются в нужном месте и в нужный момент, чтобы герой авантюрного романа мог в них спрятаться и дождаться того момента, когда коридор опустеет.
Так случилось и со мной. В конце концов я и есть герой авантюрного романа.
Напротив палаты, в которой поместили Травиату, и чуть наискосок был стенной шкаф, где хранились щетки, швабры, пылесос, банки с краской от какого-то из последних ремонтов и еще масса ненужных вещей, которые не давали возможности уютно устроиться, но по крайней мере помогли мне укрыться от преследования. Охрана отчаянно искала меня по закоулкам нашего отделения, перевернула все у женщин, в бассейне – где только они не рылись! Даже в кабинетах врачей, но вот хирургическое отделение, особенно тот отсек, который был выделен для завтрашней операции, казался им бесперспективным.
Я даже соснул немного. Потому что суета в коридоре никак не утихала.
Движение времени было для меня условным.
Я вылавливал какие-то мгновения, но точно о его течении не знал. Например, уже глубоко вечером в коридоре остановились две сестры, одна из них уходила домой и стала говорить товарке, что спешит, потому что боится опоздать на метро. Метро, я слышал, закрывают за полночь. Я пытался считать, вспоминал стихи, дремал…
Наконец я убедил себя, что пора идти.
Позже Институт уже начнет просыпаться.
Тело мое, хоть и затекло, умоляло меня еще повременить, ему так не хотелось решений и поступков.
Я вылез.
Постоял, готовый в любой момент нырнуть обратно в чуланчик.
Никого. Даже в концах коридора никого.
Я медленно открыл дверь в палату.
На обыкновенной койке лежала обыкновенная девушка.
Она была совсем не похожа на ту Травиату, которую я видел по телевизору и в журналах.
А похожа она была на Дашу.
Волосы прямые, русые. А почему она блондинка на сцене? Лицо бледное, скорее миловидное, но не более того.
Она была подключена к капельнице, за кроватью стояли мониторы – видно, они хотели перед операцией знать все, что происходит у нее внутри.
Я подошел к кровати.
Кровать была высокая. Куда выше той койки, на которой мы чуть было не поженились с Дашей.
Когда я подошел к ней, Травиата открыла глаза.
– Я не сплю, – сказала она. – Извините. Я знаю, что нужно спать, но ничего не получается.
– Это хорошо, – сказал я. – А как тебя вообще зовут?
– Вообще? Полина.
– А в самом деле?
– И в самом деле… Лариса, а что, не нравится?
– Нормально.
Она устало прикрыла глаза.
Я смотрел на нее и думал: ну ничего в ней особенного, тем более того, что показывают по телевизору. Даже имени у нее своего нет.
– Дышать трудно, – сказала она, приподняла слабую руку, показала на монитор. – Видишь, как прыгает?
– Вижу.
– Мне должны операцию сделать, – сказала она. – А сейчас состояние стабильное.
– А что у тебя?
– У меня врожденный порок, а недавно в нем что-то случилось, и у меня уже клиническая смерть была, честное слово!
Она же совсем еще молодая!
– Мне сердце будут пересаживать, – сказала Травиата. – Интересно, я завтра могу проснуться, а могу и не проснуться. А ты тоже здесь лежишь?
– Нет, – сказал я. – Я здесь работаю.
– А ты садись, – предложила Травиата. – Посиди со мной. Я сестру отпустила поспать. Представляешь, она призналась, что на свадьбе гуляла у подруги и совсем не спала. А сказать никому нельзя – выгонят. Смешно?
У Травиаты был южный говор, она даже ударения ставила неправильно.
– Ты с юга?
– Не, – сказала она, – с Краснодара. А ты?
– Я здешний.
– А я Москву не люблю, – призналась Травиата.
Я понял, что мне хочется говорить с ней и, может, даже подружиться. Хорошая девочка, нормальная. Но у меня совсем мало времени.
– У меня здесь квартира есть и коттедж в Барвихе. Я маму сюда хотела привезти, а она не поехала. У нее там хозяйство. Я ей говорю: на фига тебе хозяйство. А она мне говорит: ты лучше мне материально помогай, а я буду в банк деньги ложить. А то пропадет твой голосок, на что жить будем? Смешно?
Я пожал плечами.
– Ты замужем? – спросил я.
– А ты разве не читал в журналах? Ну, ты смешной. Я же разошлась. Он миллионер, такие букеты мне приносил! Но я в кино решила устроиться, а он стал к режиссеру ревновать, дурачок какой-то, у нас ведь за все платить надо.
– Ты с какого года?
– Я уже не молодая, но только кажусь молодой. Мне скоро двадцать два. А ты чего спрашиваешь?
– А моей девушке восемнадцать, – сказал я.
– Смешно! Когда мне восемнадцать было, кто меня знал? В самодеятельности выступала.
– А ты знаешь, откуда тебе сердце возьмут?
– Ой, я думала об этом! Честное слово, думала. Я думала, а вдруг это мужское сердце, тогда у меня волосы будут расти! Ужас какой-то! Или плохой человек. Я не переживу.
– Но ведь не откажешься?
– Тебя как зовут?
– Иваном.
– Ваня, а ты бы отказался? Я так жить хочу!
– Только ты одна жить хочешь?
Она не совсем поняла мой вопрос, закрыла глаза, лоб у нее был мокрый, она устала. Я взглянул на монитор. Сердце ее билось чаще, но мельче.
– Мое искусство миллионам людей нужно, – сказала она наконец. – Ты не представляешь, как меня все любят! Я сознание вчера потеряла на сцене, говорят, некоторые хотели покончить с собой, а сюда меня перевезли по личному указанию министра здравоохранения. У него мое дело на контроле.
– Так тебе не сказали про сердце?
– Я же тебе говорю, что мандражу! – В голосе возникла и умерла визгливая нотка. – Иди, я спать буду. В меня столько накачали наркоты, даже удивительно, что я с тобой разговариваю.
– А я знаю, чье сердце.
Когда я сказал эту короткую фразу, мне сразу стало легче, как Цезарь, перешел Рубикон. Теперь можно расправиться с сенаторами.
– Что ты говоришь, Ванечка?
Как женщина, она почувствовала по моему тону: дело плохо.
– Я люблю эту девушку.
– Ты любил ее? Ужас какой-то. Она умерла, да?
Я не смог ответить, а воображение певицы вдруг понесло ее:
– А твоя девушка красивая, да, добрая? Ой, как хорошо! Мне повезло, в натуре. А я так боялась… А что с ней, под машину попала?
– Она живая, – сказал я. – И даже не знает, что завтра умрет.
– Кончай хохмить!
Ее сердце екнуло, и монитор показал лишний пик.
– Я не шучу. Стал бы я шутить. Подумай – здесь и сейчас. Разве это место для шуток.
– Тогда хоть объясни!
– Ты про клон слышала? Про клонирование?
– Овечка Долли, да? Мне Крутой предлагал такой псевдоним взять, а ребята освистали. Это пускай Свиридова про свою овечку пищит.
– Погоди, послушай меня. Клоны уже есть. Я сам из клона.
– Что это?
– Берут клетки донора, отца, и выращивают их в пробирках. Сколько смогут, столько и выращивают. Я знаю, что сначала нас было двадцать семь. Девять забраковали – процент ненормальности очень велик. Восемнадцать осталось. Нас было восемнадцать, и мы были одним клоном, то есть абсолютно одинаковые! Правда, абсолютного ничего нет, но ты бы нас не различила.
Вдруг она захихикала, лицо сразу ожило, стало таким милым и лукавым.
– Вас в одинаковых колясочках возили, – сказала она.
– Нет, – ответил я. – Мы сразу родились взрослыми. Два года назад. Мы родились в том возрасте, в каком был наш донор, наш отец. Ему было восемнадцать, и его никто не знает.
– И вы ничего не знали?
– В следующий раз объясню, – пообещал я. – Кое-что знали, кое-чему нас учили. Мы – часть большой научной программы.
– А где Долли?
– Если заболел очень большой, знаменитый человек или очень нужный нашей стране, то мы приходим на помощь. Мы… отдаем свою печень, сердце, глаза, чтобы спасти человека.
– Но ведь так погибнуть можно!
– Нас было восемнадцать, а осталось десять.
– Это ужасно!
– Были такие стихи поэта Тихонова: «Не все ли равно, сказал он, где. Пожалуй, спокойней лежать в воде».
– Ты смеешься, да?
– Какой уж тут смех. В соседней палате лежит маршал, летчик, великий человек. Лешенька из нашего клона отдал ему свою печень.
– Да точно врешь!
И я подумал – вот она встанет, захочет проверить, пойдет в соседнюю палату, а там совсем другой, коммерческий пациент. Но она же не пойдет.
– И еще есть другой клон, женский. Там есть девушка, которую я люблю. Она должна завтра отдать тебе свое сердце.
– Помолчи ты со своими глупостями! А то я кричать буду.
– Почему?
– Потому что ты нарочно меня пугаешь. Тебе деньги нужны?
– Ты не веришь?
– Так я тебе и поверила!
– Ты откажешься от операции?
– Никогда не откажуся! Врешь ты все.
– Мою девушку зовут Дашей. Она на тебя немножко похожа. Только не умеет петь. А может, просто не училась петь.
– Так не бывает, – сказала Травиата.
Да какая она Травиата – точно, Лариса.
– Почему?
– Потому что их всех давно бы посадили.
– Лариса, – сказал я. – Об этом же не пишут в газетах. Об этом вообще не говорят. Этого нет. И меня нет.
– А у тебя паспорт есть? – спросила Лариса.
– Он лежит в отделе безопасности Института, – сказал я. – Мне так говорили.
– Никто никогда не станет убивать человека.
– А для меня в этом не было ничего удивительного. Я только недавно подумал, что это неправильно. Нас так научили, что человек должен уметь жертвовать собой ради народа, ради родины. Ты знаешь об Александре Матросове, о Гастелло?
– Я знаю про японские харакири, – вдруг сказала Лариса.
– Ничего общего. У нас высокая цель. Я был в этом уверен, но сейчас уже не так уверен. Даже не из-за себя. А потому что моя Даша и ты – вы ничем не отличаетесь. Только ты свое уже пожила, и в «Мерседесе» каталась, и коттедж построила, а Дашка ничего не видела, но очень хочет выйти замуж и родить ребеночка.
– Ой, я тоже хочу ребеночка, – тихо сказала Травиата. – Только мне нельзя. – Она коснулась длинными тонкими пальцами груди слева, показывая, что виновато больное сердце.
– Ты откажешься от операции!
– Не говори глупостей, Ваня, – сказала она. – Ты псих, но должен понимать, никто меня слушать не будет. Они сделают, как надо, даже если бы ты не придумывал, а в самом деле такая фабрика работала, чтобы из людей людей делать. Они же в этом никогда не признаются.
– Тогда уходи, – сказал я.
– Как так – уходи?
– Вставай и уходи.
– Мне нельзя вставать, я умру.
Ну почему я заранее все не продумал? Я решил было, что расскажу правду Травиате, она поймет и уйдет из Института. И Дашку не тронут.
– Но что мне делать? – взмолился я.
– Пускай Даша твоя уходит!
– Она не уйдет. Она мне, как и ты, не поверит.
– Это все твои фантазии. Нет никакой Даши…
– Откажись, а?
– А теперь я и не подумаю. Мне жить хочется, а ты все врешь.
– И пускай Даша умрет?
На мониторе ее сердце билось, как азбука Морзе – часто и мелко…
– А если бы была, – произнесла Травиата с трудом. – Ой, как больно! Если бы была, я бы все равно согласилась. Я – великая певица, меня вся страна любит, а твоя Даша – искусственная овечка, которую и сделали специально для того, чтоб использовать…
Не знаю, что меня подняло с табуретки, на которой я сидел.
– Нет, – прошипел я, сам не слыша своих слов, – ты этого не сделаешь!
Я рванулся к ней, чтобы убить. Не верите? Я сам теперь не верю, но я хотел только одного – убить ее, чтобы спасти Дашку.
– Ой, как больно! – Она вяло отбивалась, а я отбросил ее руки, чтобы дотянуться до горла.
– Доктора… спаси…
Я клянусь, что не дотронулся до ее шеи.
Но она, видно, думала, что дотронулся.
Она затрепетала, мелко, с хрипом, и мне стало страшно, как будто я ее убил.
Все еще склоняясь над ней, я обернулся к монитору.
Его пересекала прямая линия, как граница моря.
Рот Ларисы был полуоткрыт, и глаза неподвижно смотрели на меня.
И тогда я понял, что убил ее.
Ее сердце было таким слабым, что ему хватило испуга.
Я кинулся бежать из палаты.