А потом зазвонил телефон, и мы вспомнили, что сейчас середина утра среды, и все мы должны быть где-то в другом месте.
– Ой, это наверняка с работы! – воскликнула Виктория, когда я пошла к телефону. – Скажи им, что я заболела!
Но это звонили не с ее работы. Это звонили с моей работы. Это был Сопливый Саймон, Саймон, контролировавший всю мою жизнь и внесший серьезное предупреждение в мое личное дело, который даже за миллион лет бы не понял, что мне необходимо было выкачать пруд, чтобы проверить, нет ли там кота.
– Мне очень жаль, Саймон, – сказала я. – Меня тошнит.
Это была вторая ложь. Просто удивительно, до чего просто она мне далась. Как будто я была прирожденной лгуньей, как будто я всю жизнь только и делала, что лгала. И мне даже не стало стыдно. О, я не сомневаюсь, что Виктория каждый раз, когда ей хочется поваляться в постели, говорит, что у нее грипп или болит живот. Но позвольте сказать, что ее не так воспитывали, и меня тоже. Меня-то уж точно не так! Я в свое время ходила в воскресную школу и просиживала воскресные вечера в холодной церкви (кстати, именно там я встретила Пола, и он мне сначала не понравился, потому что носил слишком длинные штаны), там мне и рассказали, как опасны ложь, воровство, жульничество на экзаменах и ругань. Я вообще не знала ни одного ругательства, пока не пошла в воскресную школу для старших – тогда их записал в моей Библии толстый парень по имени Грэм, который все время норовил залезть мне под юбку. Я часто думаю, что с ним теперь. Но это все ерунда. Главное то, что я неожиданно стала просто закоренелой лгуньей.
– О господи, – сказал Саймон, недоверчиво и очень устало. – И что же с вами такое?
– Тошнота, – туманно объяснила я. – Ужасно, просто ужасно тошнит. Лучше я пойду, а то меня опять стошнит.
– Ну что ж, надеюсь, вам скоро станет лучше…
Я повесила трубку, постаравшись, чтобы у него сложилось впечатление, что меня опять тошнит.
В этот день мы все занемогли: Виктория выяснила, что у нее болит горло, а Люси, которая собиралась идти утром в колледж, сказала, что придумает какое-нибудь оправдание завтра. Мы обыскали сарай. Мы обыскали дом, открыли дверцы буфета и вывалили его содержимое на пол. Мы ползали под кроватями, заглядывали в трубы, даже залезли на яблоню – почти на самый верх. Точнее, Люси залезла, а я держала дерево. Мы бродили по улицам, уныло и занудно крича: «Кексик!», и старались не обращать внимания на взгляды прохожих, которые, очевидно, считали нас бездомными и очень голодными.
Наконец Виктория сказала, что проедется по округе на своей машине с опущенными окнами, а Люси решила отправиться с ней. Они пошли к машине и выяснили, что окна и так открыты. А Кексик спит на заднем сиденье.
– Надо было закрыть окна, когда ты вернулась домой прошлой ночью! – закричала Люси на сестру. Потом она бросилась к ничего не подозревающему коту и, заливаясь слезами, прижала его к груди. Кексик повис у нее в руках, моргая от солнечного света, несколько удивленный ее страстью. – Бедный малыш! – рыдала Люси, зарывшись лицом в его мех.
– Ничего себе – бедный малыш! – возмутилась я, внезапно почувствовав себя усталой и опустошенной из-за всей этой истории. – Он же не был там заперт! Наверняка он залез туда ночью, потому что замерз, и с тех пор лежал себе, пока мы тут мучились и звали его! Он нас просто проигнорировал! И мы столько сил потратили, чтобы осушить пруд!..
– Мама! – вмешалась Виктория. – Представь, а если бы он и в самом деле был в пруду!
Спасибо большое, я и так представляла себе это все время, пока мы выкачивали воду. А также представляла, что он лежит в какой-нибудь канаве, что его сбила машина или что он опять наелся средства от вредителей.
– Да. Конечно. Но ведь его там не было, правда? – огрызнулась я.
Наступил вечер, и идти на работу было уже поздно. Я почистила духовку.
На следующее утро машина не завелась. Я напомнила ей твердо, но ласково, обо всем, что сделала для нее за последнее время. О том, сколько денег на нее потратил Пол. О том, в каком свете она выставила меня перед мастером из Автомобильной ассоциации, а также о том, что я все равно люблю ее. Я обещала ей, что если она перестанет дуться, я починю ей бампер, как только у меня будут время и деньги, и даже приделаю как следует табличку с номером. Я добавила, что понимаю, как обидно должно быть машине, когда у нее номер подвязан веревочкой. Но мне очень нужно, чтобы сегодня она завелась. Пожалуйста. Пожалуйста! Она все равно не завелась, я вылезла, хлопнула дверью и прикрикнула на свою мучительницу. Она будет ездить с номером на веревочке всю оставшуюся жизнь, если мое слово еще что-то значит! Проклятая колымага!
– В чем дело, мамочка? – ласково спросила Виктория, направляясь к собственной машине на таких высоких каблуках, что непонятно было, как она собирается ее вести. Как можно давить на педали, когда ноги находятся в шести дюймах от пола?
– Проклятая машина не хочет заводиться. Опять, – пробормотала я. – А если я позвоню в Автомобильную ассоциацию, она выставит меня идиоткой. Я это точно знаю. И наверняка приедет тот же самый парень.
– И какой он был с виду? Симпатичный? – быстро спросила дочь. Так и чувствовалось, как выдвигаются антенны: внимание, мужчина! Может, стоит задержаться и поболтать с ним?
– Старый. Не меньше пятидесяти, – улыбнулась я.
Виктория состроила рожицу и открыла дверцу машины.
– Подбросишь меня до работы? – спросила я.
– Ага. Давай быстрей.
Я схватила куртку и бросилась к автомобилю, опасаясь, что она передумает.
– Хотя… – Ну вот, пожалуйста. Придется искать другой способ. Можно позвонить друзьям… – Почему бы тебе не остаться дома и не заняться машиной, раз есть такая возможность?
– Остаться дома?! Ты что, шутишь? – Я попыталась избавиться от истерических ноток в голосе. С тем же успехом я могу позвонить Саймону и попросить его уволить меня. С тем же успехом я могу сказать ему, что, пожалуй, работа мне больше не нужна…
– Но он же думает, что ты больна.
Это верно.
– Может, ты до сих пор больна.
Тоже верно.
Я замерла, уже наполовину усевшись в машину.
– Решай, мам, мне на работу пора.
Я вылезла и помахала ей на прощание. И прямо скажем, это была третья ложь, хотя я вроде бы ничего не говорила. Я просто притворилась перед самой собой, что все еще больна. И вызвала домой мастера из Автомобильной ассоциации (это был другой парень, очень симпатичный, примерно двадцати пяти лет от роду. Умри от зависти, Виктория!) – и он тут же завел мерзавку, и мы поехали в гараж. А в гараже сказали: «Оставьте ее у нас, и мы бесплатно приделаем табличку с номером…» Потом, как следует почесав голову и вытирая руки маслеными тряпками: «Мы посмотрим, что можно сделать», а на мою просьбу починить ее к завтрашнему утру: «Обещать не могу, голубушка, зависит от того, что там у нее под капотом, ну, вы понимаете, голубушка?» И я пошла домой из гаража, думая о том, что на работе сегодня обходятся без меня, и чувствуя себя на каникулах. Я махала руками, запрокидывала голову, чтобы солнце светило прямо на лицо, и громко смеялась. Мальчик на велосипеде вылупился на меня и чуть не свалился, а пожилая дама поджала губы, покачала головой и пробурчала что-то о наркоманах, и это еще больше рассмешило меня. Ее хмурый вид напомнил мне маму.
Мою маму.
Черт, черт, черт! Завтра ее нужно отвезти в аэропорт. Маму, ее полуслепого любовника и их багаж, тоже отбывающий на Майорку. Я застыла посреди улицы, напугав еще нескольких пешеходов, и подумала, не вернуться ли мне в гараж, чтобы сказать, что я должна получить эту проклятую машину завтра утром, все равно, на ходу она или нет. Потом я велела себе успокоиться и призвать на помощь разум. Зачем она мне нужна, если она не будет ездить? Оставалось только одно.
– Виктория? Да, это мама. Нет, ничего страшного. Да, приходил мастер из ассоциации. Нет, не пятьдесят, молодой красавец, и он назначил мне свидание на завтрашний вечер. Не знаю почему, наверное, ему нравятся старушки. Да, мы чудно провели время на заднем сиденье. М-м-м, просто прелесть. Слушай, Виктория, дорогая… Знаешь, почему я звоню? Ты не могла бы на завтра отпроситься с работы?
Ну вот, как всегда. Я понимаю. Типичный случай. На завтра она уже так и так отпросилась, потому что собиралась провести день с новым Дарреном ее жизни.
– Почему завтра! – взмолилась я. – Может, в какой-нибудь другой день? Завтра ты мне очень нужна…
Нет, обязательно завтра, потому что завтра вторая годовщина знакомства Даррена и Виктории. Вторая годовщина за две недели.
– А не могли бы вы вместе прокатиться в аэропорт Гэтвик? Вместе с бабулей и ее бойфрендом?
– Мне нравится Даррен, – твердо ответила Виктория.
– А может быть, вы поедете гулять на его машине? А я позаимствую твою.
– У него нет машины.
– А тебе не кажется, что все эти мальчики ухаживают за тобой только ради твоей машины?
– А как ты думаешь, почему я ее так люблю?
С этим не поспоришь, правда?
Я позвонила Полу вечером, после того как справилась в гараже о состоянии своей колымаги.
– Они говорят – может быть, она и будет готова, – объяснила я, когда мы покончили с легкой холодностью, возникшей из-за того, что во время нашего последнего разговора он бросил трубку. Мы покончили с этим, потому что я извинялась и заискивала. И валила все на гормоны, как бы это ни было противно. Но, понимаете, ведь это мне от него было что-то нужно. – А в девять тридцать мне нужно выезжать, чтобы доставить маму в аэропорт. И что, если она не будет готова?
– Мать тебя убьет.
– Ты хорошо ее знаешь.
– Элли, я не уверен. Не знаю, смогу ли я так быстро отпроситься с работы.
С работы? С работы! Черт побери, я совершенно забыла об этом. Два дня дома, два неофициальных, прогулянных дня, и я уже веду себя так, как будто вышла на пенсию. Да что же со мной такое? Неужели я хочу, чтобы меня уволили? При мысли об этом я почувствовала себя слабой и нервной. Может быть, я действительно больна?
– Я больна! – сказала я Полу, прервав его длинную тираду о том, как трудно ему отпроситься с работы, не предупредив заранее, и особенно в мае, и особенно в пятницу, и особенно перед тем, как банки закрываются на каникулы…
– Что? – Надо отдать ему должное, он был встревожен. Мне очень понравилось, что его так обеспокоила моя болезнь.
– Ничего серьезного, – быстро добавила я. Я собиралась сказать, что моя болезнь не только не была серьезной, она вообще никогда не существовала. Это придуманная болезнь, никому не известная болезнь, воображаемая болезнь. Но тут на меня что-то нашло. Видимо, дело было в том удовольствии, которое доставила мне тревога в его голосе. Я представила себе, что лежу в постели, исхудавшая и больная, бледная и ослабевшая, натянув одеяло до самого подбородка; на тумбочке возле кровати стоят бутылочки с лекарствами, а Пол сидит рядом со мной и держит меня за руку; он выглядит встревоженным, а доктор просит не утомлять меня…
– Это просто… какой-то вирус или что-то в этом роде… – сказала я туманно, стараясь, чтобы голос не ослабел слишком внезапно.
– Ты уже была у врача?
– Да нет… это ни к чему. Я не хочу поднимать шум… – Вот, теперь голос как раз такой, как нужно. Я была в этом уверена. Я уже вошла в роль. И солгала в четвертый раз, даже не сделав паузу, чтобы подумать об этом.
– Мне кажется, тебе обязательно надо сходить к врачу. Правда.
Ну ладно, хватит уже.
– Я посмотрю, как буду себя чувствовать, – проговорила я.
– Надо было сразу сказать. Объяснила бы сразу, что заболела. Ты просто не можешь везти маму в аэропорт, с машиной или без машины! – Надо сказать, без машины это было бы затруднительно.
– Даже и не думай об этом.
Есть! Готово! Он отпросится с работы, несмотря на май и пятницу.
– Я попрошу Линнетт. Ей не трудно. Она работает только полдня.
Линнетт? Линнетт будет отвозить в аэропорт мою мать и ее сердцееда? Имею ли я право так поступить с ней? Имею ли я право поступить так с ними обеими? Да вы о чем?! Господи, это же просто чистое наслаждение!
– Ну… – сказала я слабым, больным голосом. – Если только ты абсолютно уверен, что ей не трудно…
– Трудно? Конечно ей не трудно, – твердо ответил Пол. – Если бы ты дала ей возможность показать себя, Элли, то уже давно бы поняла, какой она великодушный и добрый человек.
Ну конечно, потому-то ты ее и полюбил, а вовсе не из-за того, что она на двадцать лет моложе меня и у нее глаза и волосы…
– И как она хочет подружиться с тобой.
Заходи ко мне в домишко, говорила кошка мышке.
Мамочка кошки наверняка сцапает бедную милую мышку, как следует прожует, а шкурку выплюнет. Мне даже захотелось поехать с ними и посмотреть на это. Но я же больна, правда?
– Не думаю, что это что-то серьезное, – сказала я Гундосой Николя, отвечавшей на звонки в кабинете Саймона, поскольку он, вероятно, был слишком занят отработкой ударов по мячу для гольфа. – Скорее всего, какой-то вирус.
Ну, это нельзя назвать ложью номер пять. Это просто повторение лжи номер четыре другому человеку. Собственно говоря, мне она уже начинала казаться правдой. Я привыкла к ней, как привыкаешь к чужому пальто, которое берешь поносить, и в конце концов оно уже становится совсем твоим.
– Возможно, это гормоны, – с издевкой заметила Гундосая Корова Николя.
– Сомневаюсь, – холодно парировала я.
– Но это же случается, и очень часто, – настаивала она. – У женщин в вашем возрасте… вам ведь скоро будет пятьдесят… часто возникают проблемы…
– А мне не будет пятьдесят, – сказала я, сгорая от желания вцепиться ей в морду. – Вообще-то мне исполняется всего сорок девять.
Нет, это не новая ложь. Это просто повторение лжи номер один, и повторить ее было необходимо, чтобы не потерять лицо перед коллегами. Если уж лжете, делайте это последовательно. Спросите меня, я уже почти эксперт по этому вопросу.
– Ну, как бы то ни было, – подвела итог Николя, которая, кажется, расстроилась, а может быть, ей просто позвонили по другому телефону, – как бы то ни было, вам придется взять справку.
– Прошу прощения?
Справку о моем возрасте? О дате рождения?
– Справку от врача! От врача! Вы пропустили три дня.
Ну да, так и есть. Черт возьми, я, похоже, действительно заболела.
– Получите справку и завезите ее мне, иначе вам не заплатят за пропущенные дни.
Конец разговора. Конец шутки. Уже не смешно. Теперь мне придется соврать доктору.
Пол сказал, ты должна пойти к доктору. Сегодня же.
Знаю, знаю. Я схожу.
Я записалась на прием на пять часов. Только из-за этой проклятой справки. И я пригласила проклятую Линнетт к себе в дом только потому, что мне хотелось послушать, как ей ехалось с моей мамочкой. Заходи ко мне в домишко…
– Присядь, Элли. Ты же плохо себя чувствуешь.
– Все в порядке. Я сварю тебе кофе, – невежливо ответила я. – Как все прошло с мамой?
Она села за кухонный стол. Я обрадовалась, увидев, что она выглядит усталой. Ха! Старушка позаботилась о ней.
– Прекрасно, – сказала Линнетт. – Она прелесть, правда?
Прелесть? Нет, это не совсем то слово, которое первым приходит на ум, когда я думаю о маме.
– И Тед! – Линнетт улыбнулась. – Такой душка! Очень забавно! Они такие милые! Всю дорогу до Гэтвика они обнимались на заднем сиденье, держались за руки, подшучивали друг над другом.
Вот теперь меня и правда затошнило.
– Подшучивали? – тупо повторила я. Моя мама подшучивала?
– Это любовь. – Линнетт со знающим видом покивала, потом глотнула кофе и задумчиво помешала его ложечкой. – Они так выглядели… ну прямо как мы с Полом.
Я смотрела, как она размешивает кофе, и утешалась, воображая, что положила туда средства от вредителей.
– Я положила в кофе яд, – злобно проговорила я и отвернулась. – Так что ты лучше уходи. Пока тебя не начало выворачивать наизнанку. Я только что вымыла пол.
– Элли! – Линнетт поперхнулась и разбрызгала кофе по всему столу. Несколько капель попало на ее розовую девчачью блузку. Какая жалость. – Элли, не надо так. Это не смешно.
И не должно было быть смешно.