Охо-хо… И как-то оно всё будет…
«И дорогая не узнает:
Хорош ли отрока конец»…
А, фигня — протопали по двору, по высокому крыльцу, по тёмным сеням, по узким крутым переходам-лестничкам…
«Они входят в большую залу с колоннами, увешанную большими портретами. В зале человек двенадцать взрослых, и у каждого по мальчику».
Колонн — нет, портретов — один, небольшая иконка, «Спас». Зала — невелика, потолки — низкие. Темновато, душно, тихо, жарко. Взрослых, считая Акима — девятеро. Мальчиков… Я — не мальчик. Да и из остальных… Не знаю как реально, но некоторые выглядят уже…
Расселись парочками по лавкам. Шерочки с машерочками. Гардероба нет, буфет не работает, ждём третьего звонка «на сухую». Ждём-ждём…
А хорошо, что я успел за угол сбегать. И как это Московская боярская дума часами непрерывно прела в шубах и госзаботах? Интересно, как у них процесс отлива был организован? Как-то историки об этом… Вот про римский сенат — написано. Там ещё Цезаря зарезали. А в Москве? Или вообще не было, чтобы не повторять прецедент с Цезарем? И как же они…? Друг другу — в карман? А запах? Да и карманов тогда не было…
Аким с кем-то раскланивается, от кого-то отворачивается. Негромкий говорок шёпотом. Ждем. Жара. Такое чувство, что где-то под полом черти свои котлы раскочегарили. Но шубу и шапку снять нельзя — «не по чести». Чествуется. Терпим, потеем, преем. Ожидаем. Ожидаем окончания заутрени. Я её уже тихо ненавижу. Не из-за молитвы возносимой, а из-за жары невыносимой. Не я один: один из бородачей стукает посохом в пол, так что все вздрагивают, подзывает местного прислужника. Тот низко склоняется, извиняющее успокаивает:
— Большая часть уже отслужена. Сейчас отпоют «Днесь спасение», поочередно, «трижды сладкогласно», певцы — вне алтаря, иереи — внутри. Затем «Воскресни Господи», пресвитер евангелие на амвоне отчитает, потом, как по Уставу Великой церкви положено: сугубая ектения, просительная ектения, главопреклонение и отпуст.
Всё понятно? А какая разница? Пока здешняя элита не… не отъектенится — никакого «отпуста» не будет. Ждём. Терпим. Потеем.
Хорошо, что сообразил прежде за угол сбегать: парнишка напротив — достал своего родителя. Слов не слышно, но смысл картинки понятен:
— Дедушка! Пи-пи!
— Терпи! Убоище…
— Дедушка! Не могу больше! Сщас прямо здеся!
Боярин, беззвучно матерясь, вздёргивает доставшего его отрока за ухо, и волочит к дверям. Аким, проводив взглядом, оборачивается ко мне и одними губами сообщает радостную новость:
— Один — долой. Уссался. До следующего раза.
Все усаживаются поудобнее, удовлетворённо обмениваются шепотом междометиями. Тут мне на плечо наваливается сосед. Я инстинктивно отталкиваю. И он валится на пол. Глаза закатились, но пены на губах нет, не дёргается. Не припадок — обморок. В этом… газвагене с подогревом… Вполне ожидаемо. Его «поводырь» скатывается со скамейки рядом на колени, путается в шубе:
— Деточка! Миленький! Ох ты, святый боже, святый крепкий…
Подбегает пара слуг:
— А вот позволь-ка… а разреши-ка, боярин… мы его аккуратненько, осторожненько… головкой вперёд… на воздушок, водицы колодезной…
Боярин хватает слугу за рукав, рычит в ярости:
— Не трожь! Не смей!
Слуга, продолжая подобострастно улыбаться, смотрит ему в лицо, постепенно твердея глазами и голосом:
— Надоть. Осторожненько. Во двор. На воздушок.
Парня подхватывают под руки, волочат болтающейся головой вперёд в двери. Его наставник — дед? Отец? Дядя? — сдёргивает с головы высокую тяжёлую меховую шапку, отсвечивая багровой лысиной в венчике седых волос, вытирает шапкой лицо. И пот, и слёзы. Тяжело, грузно опершись рукой на лавку, поднимается и, кажется, всхлипнув, отправляется следом.
Аким чуть слышно комментирует:
— Другой — долой. Головёнку не держит.
И, сменив злорадство в голосе на искреннюю тревогу:
— Ваня, ты как? Ты смотри… чтобы… ну…
Тю. Они меня духотой да жарой удивить решили?! Пейзане, факеншит. Деревенщина с посельщиной. А вы знаете — как несёт жаром от печей, когда там стеарин варят? А запах распадающегося от перегрева глицерина — пробовали? А щёлок выпаривали, непрерывно помешивая часами?
И вообще — детский сад. Вот у перунистов, говорят, заставляют с головой в выгребную яму нырять. И по десять минут не выныривать. А йогов в землю в стеклянном гробу закапывают. На два месяца. Чтобы они там через печень дышали. А китайских чиновников на целые сутки сажали сочинения писать. Без еды, воды и туалета. Да ещё тему задавали… что-то там в носу. В императорском, естественно. И очень придирчиво проверяли каллиграфию.
«Дверь распахнулась. За ней стояла высокая черноволосая волшебница в изумрудно-зеленых одеждах. Лицо ее было очень строгим, и Гарри сразу подумал, что с такой лучше не спорить и вообще от нее лучше держаться подальше».
Не высокая, не волшебница, не черноволосая. Вообще — не баба. Цвет одежды — зелёный, но не изумрудный. «Гусиный помет» — желто-зелёный с коричневым отливом. А так — всё точно.
— Князь просит высоких бояр с добрыми отпрысками — к себе. Проследуем же.
«Добро пожаловать в Хогвартс»… А фиг там.
На кой чёрт нам в княжьем тереме такие выверты?! А топить? А убирать? Магии-то на «Святой Руси» нет — одно православие. Домовых поизвели, а сами… ни отоплением, ни уборкой — не занимаются.
Единственное совпадение: лестница на верхний этаж. Широкая, скрипучая, деревянная. Вот там — «да». Там и двери резные двустворчатые, и ручки на них блестящие, латунные. Я хотел одну на зуб проверить — Аким не дал. Так глаза выпучил… Назад пойду — откручу.
Довольно большой зал, шторы какие-то по стенам, типа: знамя боевое, кровью политое, славой овеянное, канделябры кованные… неправильно сделаны: мы с Прокуем пришли к выводу, что удобнее делать чашечки отдельно и потом их — на штырь и раскернить…
А так-то… низковато, темновато… Вдоль стен — скамейки длинные. Как в школьных спортзалах, только повыше. Хоть бы ковриками какими… Хотя зачем? — Все ж в шубах. Простатит, конечно, придёт ко всем. Но не отсюда.
По правой стороне — ряд дырок на улицу — душники в стене пробиты. Стены бревенчатые. По левой — четыре трёхструйных подсвечника в стену вделаны. Впереди — помост, на помосте — стуло, на стуле — князь. Сделано так, чтобы сидя смотреть на высокого стоящего человека чуть сверху. Плешковидец: люди-то князю кланяются, вот он постоянно их так… и созерцает. Старинный приём алиментщиков: фото чуть сверху. В загс — похож, в суд — нет. Ромочка Благочестник мечтает стать обманутой женой?
Возле князя, не вступая на помост, толпится с десяток старших бояр. Половина по-домашнему: в кафтанах и без головных уборов, другие — по-уличному: в шубах и шапках. Шапки высокие, меховые. Ну и кто тут будет играть роль «Волшебной шляпы»?
«Шапки, цилиндры и котелки
Красивей меня, спору нет.
Но будь они умнее меня,
Я бы съела себя на обед».
Головной убор, страдающий манией величия и склонностью к самоедству? Да ещё и грязнуля:
Ну не так чтобы уж очень в заплатках. Только на локтях. Но цвет — тот же, гусиного помёта.
— Мончук. Второй ясельничий. Муж не злой, но бестолковый и суетливый. Мы с ним вместе в детских были. Он вами и будет заниматься.
Чуть слышный шепот Акима наложился на одновременное шептание со всех сторон: предки вводили потомков в курс дела. Кто тут, извините за выражение, из ху.
— Аким, а этот… Мончук. Он из лапарей?
— ???
— Ну, «мончес» — по-лапландски — красивый. Мончегорск, например.
— Ваня… а ты чего? И туда хаживал?! К лопарям?!
Факеншит! «Пападун попадёвый»! Географию, блин… А что ответить? — Нет, не хаживал, только лётывал, катывал и поездунил?
Отвечать не пришлось: пошло представление команд-участников.
Не Хогвартс. Совсем — «не». Да и откуда у нас, в «Святой Руси» эти глупые брито-масонские заморочки? Чтобы наш князь да хоть перед кем вставал с трона?! Бывает — перед сюзереном, епископом. Но мы-то… Мы ж подданные — чего перед нами вставать? Улыбка? — Улыбка была. Такая… елейно-вымученная. И рук он не разводил — исполнил лёгкое помановение дланью. Типа: ну давайте уж, раз пришли…
Знакомый мужик-веник в кафтане брусничного цвета…
Для знатоков: в 21 веке «брусничный» — красный, по цвету ягоды, здесь — зелёный, по листикам.
«Веник» развернул свиток, огладил бороду и возопил:
— Боярин! Доброжай! Колупай! Из Пропойска! С сыном! Третьим! Добробудом!
В старости парня будут звать с отчеством: Добробуд Доброжаевич… или — Колупаевич? Мда…
«Колупай» означает мешковатый, медлительный. Похоже. Не знаю, какой из этого парня вырастет «строитель добра» («будивельник» — строитель, укр.), но пока просто испуганная красная мордочка с растерянно бегающими глазами.
Пропойские боярин с сыном подходят к князю, кланяются. Кланяются в пояс, но боярин шапки не снимает. А мальчишка — сдёргивает. Потом, под шипение отца, снова напяливает. Снова кланяется, уже невпопад. Шапка валится, он её подбирает, снова надевает, пытается поклониться, но, от толчка отца в спину, снова теряет шапку, снова надевает… Этикет, однако. По залу прокатываются лёгкой волной смешки. Аким наклоняется к моему уху:
— Доброжай — падла гадская. «Колупаем» я его прозвал. Было дело раз на походе… Ладно, после расскажу.
А мне мальчишку жалко — неловок малость. Но это ж от волнения, это ж не преступление! Но я — сын Акима, а этот Добробуд — сын прежде неизвестного мне Доброжая. Когда-то между отцами возникла неприязнь. Теперь нам её продолжать. Иначе меня тут не поймут. Я уже говорил о родовой вражде, об интригах, которые живут в аристократии поколениями.
Князь кивает, что-то говорит, делает улыбку… У него что, зубы болят? Отец с сыном отходят к стене и усаживаются. Во, статус — повысился, а центр тяжести — понизился: они уже сидят, а мы ещё стоим. Аким начинает нервничать. Хотя почему «начинает»?
— Аким, ты чего?
— Выкликают… Не по чести.
Международно-пиндосовской манеры устанавливать порядок следования по латинскому алфавиту — здесь нет. Эти либерастические выдумки из серии про равенство и дерьмократию. Пока же — первыми идут более «честные». Что может означать: родовитые, уважаемые, приближённые к престолу, титулованные, богатые, боголюбивые, прославленные… Тема — богатая, как повод для мордобоя — постоянно. Московское местничество, драки между стольниками — кому ближе к столу стоять…
— Аким, посылай всех на х…
— Всех?! И… самого?!!
— Всех. Поднял руку. Сказал. Опустил. Вот так.
Наша бурная жестикуляция привлекает внимание. Я старательно делаю публике извиняющуюся морду. Аким, не обращая внимания на окружающих, пытается повторить мой жест. Поднимает, шепчет себе под нос «а пошли они все на…». Махнуть — не может. Свободы не хватает. Внутренней. Повторяет. Никак.
— Не получается? Не беда. Тебе по жизни ещё многих… Мда… Ты как домой вернёшься — вели зеркало принести да потренируйся. Очень полезный навык. Пойдём, Аким, наша очередь.
И правда, бирюч орёт:
— Сотник! Аким! Рябина! Из Елно! С ублюдком! Иваном!
Подходим, кланяемся. Несколько не дотягиваем. Не дотягиваем поклон ни по глубине, ни по длительности. Аким — от вздрюченности, я… — а я что, не человек? Князь Роман Ростиславович, по прозвищу Благочестник, смотрит… милостиво. Вы кариес, геморрой и мигрень — с гастритом смешивать в одном флаконе не пробовали? А потом — залпом… Взгляд будет… княжеский.
— Рад видеть тебя, Аким, в добром здравии…
А уж мы-то как рады… всеми фибрами и рёбрами, телодвижениями и мордовыражениями, припаданиями и придыханиями…
— Сынка в службу привёл? Это хорошо. И куда ж охота тебе отпрыска определить? Не решил ещё? Аль к стрельцам по старой памяти?
Аким переваривает княжескую милость: предоставлена свобода выбора места несения службы. Воспоминания молодости… Но мне интереснее убраться так, чтобы не отсвечивать. В погреб какой-нибудь…
— Дозволь, твоя княжеская милость, к оружничему, к Гавриле.
Благочестник чуть морщится — лезу «поперёд батьки в пекло». Наверняка он помнит мои… выверты. И с цацками княжны-сестрицы, и с «частицей креста животворящего»… Видеть — видел, но обращать «их высокое, светло-княжеское» внимание на сопляка… И не надо — задвинут в оружейку, маячить на глазах не буду, лишнего не болтану. А нужен буду — он меня и из-под земли…
— Ну и ладно, быть посему.
Мы были предпоследними. Так что вскорости удостоились высокой чести услышать речь напутственную, светло-княжескую. Что хорошо: вставать не надо — гос. гимнов здесь пока не поют.
Князь коротенько, в двух словах, обрисовал особенности текущего политического момента:
— … и возблагодарим же господа нашего, коий попустил нам житиё спокойное, мирное, великими трудами отца моего, Великого Князя Киевского и всея Русскыя земля государя, Ростислава свет Мстиславовича, женившего ныне брата меньшего мово Рюрика на дочке хана половецкого Берука, от чего установился добрый мир и согласие промежду Русью нашей православной, богоспасаемой и дикарями степными дикими поганскими…
— …но не дремлют злыдни-вороги! Точат-грызут они основы, столпы и устои… А посему надлежит с особым тщанием, прилежанием и смирением исполнять, следовать и блюсть…
Тут Благочестник несколько оживился, помановение дланью стало происходить чаще, в его посадке на троне появился намёк если не на величие, то, хотя бы, на наличие — на наличие позвоночника. Быстренько проскочив по теме: «Постоим за Землю Русскую, за Веру Православную», он почему-то, не продолжил: «за Надежду, за Любовь…» и за других девочек, а погнал кусками из Иоанна Златоуста:
А в остальные дни, как я понимаю тёзку-златоуста, всё это — можно.
Приводимые князем примеры, как библейские, так и из личного опыта — были красочны и познавательны. Некоторые случаи «укрощения похотей»… и «обуздания языка»… А совместить? — Нужно будет попробовать.
«Твои бы слова да богу в уши» — исконно-посконное русское пожелание. Глубоко задушевное стремление Смоленского князя Романа — «жрать не дам никому!» — попало-таки в надлежащие ушные раковины. Не в боговы, конечно, но через три года, в 1166 году, Лука Хрисоверг, Патриарх Константинопольский, установит продолжительность Рождественского поста — в 40 дней. Взамен более древней семидневки.
Ещё в глубоко застойные времена я понял, что парторг-говорун — большое счастье. В 21 веке навык полезного высиживания на бессмысленных собраниях молодёжью уже утрачен. А вот при комуняках… Навязанная необходимость неподвижности с умным видом — просто заставляла повторять таблицу интегралов или неправильных глаголов. Главное — чтобы докладчик был дураком. Тогда — не отвлекает. А то скажет вдруг что-нибудь интересное…
Наконец, Благочестник, само-умилился своей проповеди, умилостивился и, с искренним чувством, от всей души, пожелал нам всем доброй службы. На ниве служения себе, любимому.
Жаль мужичка — попик из него неплохой бы вышел. Душевный. Прихожане бы его любили и щедро жертвовали. А вот корзно княжеское… Не на своём месте мужик оказался. А куда деваться? — Должность предопределена от рождения. Бедненький…