Но ежели капитан Коленсо и потешался надо мною, он весьма умело это скрывал. Со старческой нерешительностью он поглядывал то на меня, то на Сусанну.
— Я ничего более не могу вам объяснить, сэр. Последствия… Я мог бы смягчить их для вас… и все же вам придется рисковать. — Он было умолк, потом принялся меня уговаривать. — Прошу вас, не настаивайте, сэр, очень вас прошу! Я вынужден просто умолять вас об этом, сэр!
— И все же я настаиваю, — отвечал я с поистине ослиным упрямством. — Говорю вам, я не боюсь никаких опасностей. Но ежели вы непременно хотите отправить меня на катере вместе с моими друзьями, придется вам свистать наверх всю вашу команду и пускай стащат меня по трапу силой. Вот вам мое последнее слово.
— Ах, боже мой, боже мой! Скажите, по крайности, сэр, вы не женаты?
— Покуда имею несчастье оставаться холостяком. — И я отвесил поклон Сусанне, но дама эта как раз поворотилась ко мне своей широкой спиною, и поклон мой пропал втуне. — Кстати, — продолжал я, — не будете ли вы столь любезны ссудить мне перо, чернила и писчую бумагу? Я бы хотел переправить на берег письмо, чтобы его сдали на почту.
Сусанна пригласила меня следовать за нею; мы спустились в чисто прибранную, даже щегольскую кают-компанию, где спугнули двух довольно хорошеньких девиц: одна протирала вращающийся стол красного дерева, другая полировала медную дверную ручку. Они собрали свои тряпки, поспешно присели передо мною и исчезли по приказанию Сусанны, а она предложила мне сесть за стол и подала все, что надобно для письма. Кают-компания освещалась широким кормовым иллюминатором; справа и слева двери, тоже красного дерева, по-видимому, вели в спальные каюты; все филенки, не говоря уже о медных ручках и пластинках на дверях, сияли так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, и даже бриться. «Но откуда здесь, на борту капера, столько женщин?» — подумал я, пробуя на ногте перо и принимаясь за первое в моей жизни любовное послание.
«Любимая, спешу сообщить тебе, что воздушный шар благополучно спустился и твой преданный Энн находится сейчас на борту…»
— Кстати, мисс Сусанна, как называется ваш бриг?
— Он называется «Леди Нипеан», а я мужняя жена и мать шестерых детей.
— Примите мои поздравления, сударыня, — отвечал я, поклонился и продолжал писать.
«… брига, который называется «Леди Нипеан» и идет из Фалмута в…»
— Простите, сударыня, но куда мы держим путь?
— Кажется, к Массачусетсу.
— Ах, вам так кажется?
Она кивнула.
— Молодой человек, послушайтесь моего совета и ворочайтесь восвояси.
— Сударыня, — сказал я неожиданно для самого себя, — я беглый военнопленный француз. — И тут, сжегши, как говорится, за собою все мосты, я откинулся в кресле, и мы поглядели друг другу прямо в глаза. — Я захватил с собой малую толику денег, но сердце мое осталось там, откуда я бежал, — продолжал я, все так же глядя ей в глаза. — Я пишу это письмо той, кому отдано мое сердце, прекрасной дочери Британии. Что вы на все это скажете?
— Что ж, — задумчиво произнесла Сусанна, — пути господни неисповедимы. Может, для вас так будет легче.
Видно, вся команда на этом корабле изъяснялась загадками. Я снова взялся за перо.
«…к Массачусетсу в Соединенных Штатах Америки, а оттуда я надеюсь незамедлительно перебраться во Францию. У тебя, верно, есть новости, дорогая, но боюсь, они еще не так скоро до меня дойдут. И все-таки даже если тебе вовсе нечего написать мне, кроме этих нескольких слов: «Я люблю тебя, Энн», — напиши их и передай мистеру Робби, он перешлет письмо мистеру Роумену, а уж тот, может быть, сумеет как-нибудь тайком переправить его в Париж, улица дю Фуар, 16. Письмо надобно адресовать вдове Жюпиль для передачи «капралу, который когда-то хвалил ее белое вино». Она непременно вспомнит: ведь человек, который имел мужество похвалить это вино, стоит того, чтобы о нем помнили, ибо он единственный в своем роде, среди всех французских солдат, второго такого не сыскать. Ежели к тебе явится юнец по имени Роули, можешь всецело положиться на его преданность, но боже тебя упаси довериться его сообразительности. А теперь целую имя «Флора» (шлюпка уже дожидается) и до того часа, когда я приеду за тобою, чтобы уже век с тобой не разлучаться, остаюсь твоим пленником.
Энн».
Собственно, у меня была еще причина поскорее закончить и запечатать письмо. Качка, хоть и небольшая, была чувствительна, и в душной каюте голова моя уже начала кружиться. Я поспешил на палубу и едва успел пожать руки моим спутникам и отдать письмо Байфилду с просьбою отослать его по указанному адресу.
— А если за ваше участие в этом приключении вас потянут к ответу, обратитесь к майору Шевениксу; он сейчас находится в Эдинбургском замке и неплохо осведомлен о моих делах, — сказал я. — Майор — человек чести и не откажется вам помочь. И Далмахой тоже подтвердит, что вы знали меня лишь как мистера Дьюси.
Затем я сунул в руку Далмахою деньги на путевые расходы для него и Овценога.
— Дорогой мой, — забормотал Далмахой, — мне и в голову не приходило… ежели вы совершенно уверены, что это для вас не обременительно… разве что только взаймы… и чертовски любезно с вашей стороны, прямо скажу.
Он заставил катер подождать и написал расписку, в которой именовал меня Лордом, раздающим милостыню, и Казначеем Советуса Крэмондской академии. Тем временем Овценог с чувством пожал мне руку.
— Это было незабываемое путешествие, сэр, — молвил он. — Мне найдется что порассказать супруге, когда я ворочусь домой.
Я подумал, что и у супруги тоже найдется, что ему сказать, и, пожалуй, еще побольше, чем у него. Наконец он спустился на катер, и, когда они отвалили, Далмахой весело нахлобучил ему шляпу чуть не на нос в виде, так сказать, прощального салюта.
— Брасопить реи! Право руля! — скомандовал капитан Коленсо. Команду выполнили, «Леди Нипеан» понемногу стала набирать ход, а я стоял у фальшборта, глядел вслед моим друзьям и пытался уверить себя, что на свежем воздухе мне легчает.
Капитан Коленсо заметил, что я не в своей тарелке, и посоветовал спуститься вниз и лечь; измученный, я ответил какой-то дерзостью, но он ласково взял меня под руку и, словно капризного ребенка, повел вниз. Я прошел через кают-компанию, дверь красного дерева захлопнулась за мною — я был в отведенной мне каюте… И теперь уж на следующие двое суток благоволите оставить меня в сем уединении. Ужасные то были часы.
Но и через двое суток мне было невесело, и я все еще почти не мог есть. Корабельные дамы заботливо за мной ухаживали и пытались раздразнить мой аппетит легчайшей морской диетой. Матросы ставили для меня кресло на палубе и, проходя мимо, сочувственно и уважительно кланялись. Все как один были неизменно добры ко мне, но при этом до неправдоподобия молчаливы. Бриг и его экипаж окутывала, подобно все густеющему туману, какая-то тайна, и я бродил по палубе, точно в нескончаемом дурном сне, теряясь в самых невероятных догадках. Начать с того, что на борту восемь женщин, — чересчур много для серьезного каперства: и все они дочери, невестки или внучки капитана Коленсо. Что до мужчин — а их было числом двадцать три, — то те из них, кто не носил фамилию Коленсо, прозывались Пенгелли, и почти все, судя по страдальческим позеленевшим физиономиям и неуклюжим движениям, — народ сугубо сухопутный. Походка у них была такая, словно они только что оторвались от плуга, хотя на лицах уже не осталось здорового загара и румянца — отпечатка работы в поле, на свежем воздухе.
Дважды в день, а по воскресеньям трижды, эта престранная команда собиралась на полуюте, обнажала головы, и начиналось богослужение, назвать которое неистовством — значит еще ничего не сказать. Сперва все шло вполне пристойно, капитан Коленсо дрожащим голосом излагал какую-либо главу Священного писания. Но постепенно (и особливо в час вечерней службы) слушатели воодушевлялись и так часто повторяли «аминь», точно открывали беглый огонь. Мало-помалу они доходили до исступления и разражались благодарственными кликами, все более и более разжигая друг друга; они теснились к «кафедре» (ею служил пушечный лафет) и, отчаянно бия себя в грудь, поочередно, наперебой, до хрипоты каялись в грехах, в то время как остальные рыдали, кричали «Еще, еще!» и даже подпрыгивали на месте. «Говори, говори, брат!» — восклицали они. «Вот оно, просветление. Искупаем грехи свои! Душа спасется!» Минут десять, а то и пятнадцать на корабле царило вавилонское столпотворение, он поистине превращался в сумасшедший дом. Затем буйство стихало так же внезапно, как началось, капитан отпускал команду, все расходились по своим обычным делам, и лица вновь становились непроницаемы, разве лишь слегка подергивались после только что испытанного душевного потрясения.
А еще через пять минут просто не верилось, что все эти люди способны на такие взрывы чувств. Капитан Коленсо, заложив руки за спину, вновь принимался мерить шагами шканцы, по-стариковски волоча ноги и с обычной кроткой рассеянностью оглядывая корабль. Порою он приостанавливался и мягко поучал какого-нибудь неумелого матроса, что неуклюже брасопил реи либо не по правилам вязал морские узлы. Он никогда никого не распекал, редко возвышал голос. Манерой говорить и легкостью, с какою он повелевал людьми, капитан разительно отличался от всех остальных членов своего семейства. Однако же я, кажется, понял, отчего все они столь беспрекословно ему повинуются. Самый неумелый из этих горе-моряков вязал узлы и делал любую работу (как правило, из рук вон плохо) с видом столь серьезным и сосредоточенным, будто решал тем самым иную, куда более сложную и возвышенную задачу.
В середине второй недели плавания мы попали в шторм, нас закружило, завертело, но, по счастью, ненадолго, потому что шторм задел нас только краем, однако же для человека сухопутного и эта недолгая встряска была тяжким испытанием. Уже совсем под вечер я, наконец, высунул нос на палубу и огляделся. Огромные сорокафутовые валы швыряли наш корабль из стороны в сторону, и фальшборт временами так кренился, что, высунувшись из люка трапа, я упирался взглядом в скользящую серую бездну и чувствовал себя как муха на стене. Усталое деревянное тело «Леди Нипеан» неслось вперед по бурным валам, под одним только малым парусом, остальные были туго зарифлены. Капитан приказал убрать брамстеньги и принайтовить орудия в средней части судна, и все же корабль качало так, что кошка и та не удержалась бы на палубе, через которую беспрестанно перекатывались волны. Все попрятались в каюты, наверху оставались лишь капитан да рулевой на полуюте, совсем еще мальчишка — тот самый, что был гребцом на шлюпке, которая нас подобрала. Весь исхлестанный волнами, он мужественно сжимал спицы штурвала и не сводил глаз с рукояти, но по лицу его, бледному, как полотно, видно было, что он ни на миг не забывает о бушующих вокруг валах. На мостике над рулевым возвышался капитан Коленсо в резиновых сапогах и дождевике; он помолодел и весь преобразился; тело легко покачивалось в такт движениям корабля, лицо было спокойное и бодрое, воспаленные от морских брызг глаза чуть сузились, но смотрели зорко и даже сверкали, как у юноши. Чем не герой!
В сердце моем пробудилась горячая симпатия к нему, и на другое утро, когда мы скользили по волнам при умеренном бризе, я воспользовался случаем и поздравил капитана с тем, каким молодцом «Леди Нипеан» показала себя в шторм.
— Да, — рассеянно отозвался он. — Старушка не подвела.
— Надобно полагать, настоящей опасности и не было?
Капитан Коленсо вдруг поднял на меня серьезные глаза.
— Мистер Дьюси, вся моя жизнь — служение господу, и он не потопит судно, которому я вверил свою честь. — И, не давая мне времени понять, что означают эти загадочные слова, он продолжал совсем другим тоном: — Сейчас этому трудно поверить, но в прежние времена моя «Леди Нипеан» была очень шустрая.
— Уж, наверно, быстрота для нее и сейчас — первое дело, — заметил я. Только безнадежно сухопутная крыса, вроде меня, могла вообразить, будто этому старому корыту по силам заниматься каперством, но никак иначе я не умел объяснить себе странности этого корабля.
— У нас нет нужды полагаться на быстроту ее хода.
— Стало быть, вы полагаетесь на ваши пушки?
Я еще и раньше приметил, как заботливо здесь ухаживают за орудиями. Они были медные и сияли не хуже дверных ручек в кают-компании.
— Что ж, мне и прежде случалось на них полагаться, — уклончиво отвечал капитан. — В последний раз — в те поры только еще началась война с Америкой — мы направлялись в Галифакс и в открытом море сошлись с одной шхуной. На ней было двенадцать тяжелых карронад и две длинных пушки, да еще тяжелое орудие на левом траверсе, а у нас, сами видите, восемь карронад и еще вот это орудие, мы их называем «почтовые пушки». Однако же за каких-нибудь два часа мы обратили эту шхуну в бегство.
— И спасли свою почту?
Капитан резко встал (мы с ним сидели на корме на клетках с курами).
— Извините, мне надобно распорядиться, — сказал он и поспешно поднялся по трапу на ют.
Дней, должно быть, через десять, когда я по обыкновению рассеянно бродил по палубе, капитан подошел ко мне и предложил с ним посидеть.
— Я желал бы с вами посоветоваться, мистер Дьюси. Вы, как будто, не обрели еще спасения? Я хочу сказать, вы не принадлежите к нашей вере?
— Какой именно?
— Я и все мое семейство, сэр, — смиренные последователи Джона Уэсли.
— Нет, к этой вере я не принадлежу.
— Но ведь вы джентльмен? — Я поклонился. — И во всем, что касаемо чести… Считаете ли вы, сэр, что верноподданным должно повиноваться своему земному повелителю, даже если веления его противны их совести?
— Смотря по тому…
— Речь идет о чести, сэр. Положим, вы поклялись исполнить справедливое… нет, более того, благородное дело, и вам приказывают нарушить клятву. Как тут поступить?
Мне вспомнился злополучный полковник, что бежал из плена, изменив своему слову, и я ответил не сразу.
— Может быть, вы выскажетесь яснее? — спросил я наконец.
Капитан не сводил с меня пытливого взгляда. Потом вздохнул, покачал головою и вытащил из кармана маленькую Библию.
— Я не джентльмен, сэр. Я исповедовался во всем перед господом, однако же мне хотелось узнать, как поступил бы на моем месте джентльмен, — продолжал он простодушно.
Длинные нервные пальцы его листали Библию, видно, он хотел отыскать какой-то текст, но передумал, снова вздохнул и закрыл книгу, а через минуту его позвали проверить курс судна.
До сих пор мое уважение к капитану неуклонно росло. Он был ко мне так доброжелателен, так неизменно учтив; он нес бремя скорби — какова бы ни была ее причина — с такой кроткой покорностью, что я подчас от души жалел его, хоть и клял его самого и всю команду за их противную человеческой природе скрытность.
Но назавтра же это уважение в один короткий миг рассеялось, как дым. Мы сидели в кают-компании за обедом, капитан во главе стола с обычным своим отсутствующим видом рассеянно крошил сухарик, и вдруг на пороге встал Рубен Коленсо, старший сын и первый помощник капитана, и торжественно объявил, что в четырех милях по курсу с подветренной стороны виден парус. Я поднялся за капитаном на палубу. Когда неизвестную шхуну сквозь дымку тумана заметил дозорный, она лежала в дрейфе, но теперь, судя по всему, она готовилась нас перехватить. Было около двух часов дня, видимость отличная, и хотя она была от нас мили за две, я разглядел на ней британский флаг.
— Но это не настоящий английский флаг, — сказал капитан Коленсо, глядя в подзорную трубу. На его старческих, желтовато-бледных щеках заиграл румянец, я почувствовал скрытое волнение всей команды. Что до меня, то я готов был в предстоящей схватке играть незавидную роль мишени; однако же, к моему удивлению, капитан не стал раздавать абордажные сабли, не приказал вытащить из трюмов порох, иными словами, и пальцем не шевельнул, чтобы привести «Леди Нипеан» и своих людей в боевую готовность. Почти все они собрались на палубе, совершенно позабыв про свои пушки, которые еще утром начищали с превеликим усердием. Так мы и шли, ни на дюйм не отклоняясь от курса, и были уже почти на расстоянии выстрела, как вдруг над шхуной взвился звездно-полосатый флаг, и прямо перед нами в воду шлепнулось ядро, должно быть, предостережения ради.
Я во все глаза смотрел на капитана Коленсо. Неужто он намерен сдаться без единого выстрела? Отложив подзорную трубу, он взялся за рупор и словно ждал чего-то; лицо его болезненно подергивалось. Внезапно черное подозрение оледенило меня: да ведь этот человек собирается изменить своей отчизне! Я глянул на грот-мачту: там развевался британский флаг. Я повернул голову и тут скорее почувствовал, нежели увидел вспышку и услышал оглушительный грохот, — озадаченный американский корабль ударил по «Леди Нипеан» из бортовых орудий так, что ядра пронеслись над самым носом нашего брига. Американцы, разумеется, тоже увидели наш флаг и решили, что мы намерены подойти вплотную, сцепиться с их судном на абордаж.