– И то, верно, изрядно блестит, а за бойкость получи, – и боярин отвесил Фофану хороший подзатыльник, от которого тот кубарем полетел на землю, но тут же вскочил и поклонился в пояс:
– Спасибо за науку, Кирилл Мефодьевич, век вас благодарить и помнить буду.
Боярин рассмеялся:
– С тобой Фофанишка никаких скоморохов не надо, всех переплюнешь, – и, повернувшись, ушел в дом.
На следующий день был смотр боярский, наши Дмитрий и Борис сверкая доспехами, горделиво сидели на конях, рядом с ними грузно восседал отец, а мы стояли сзади, как сопровождающие. На центральной площади перед входом в кремль стояли уже десятки таких же боярских детей, составлявших основу любого войска этого времени. Строя как такового почти не было. Группа дьяков во главе с воеводой медленно двигалась, проходя мимо стоявших бояр. Места на площади давно были распределены и ссор из за того, что кто-то встал, незаслуженно вперед, пока не было. Но вот двое пожилых бояр не выдержали, вцепились друг другу в бороды, крича о нарушении местнического права и доказывая друг другу, у кого род старше. К моему удивлению никто не смеялся, и лица у всех были серьезны. Видимо каждый из бояр примеривал на себя, как, если, что отстаивать свои права. К нашей группе дьяки подошли достаточно быстро, что говорило о приличном весе нашего хозяина в местной иерархии. Но, тем не менее, легкую тень облегчения на его лице, я заметил.
Нашу команду проверяющие смотрели благосклонно, старания не прошли напрасно, все, что нужно дьяками была описано и записано, и мы через два часа поехали обратно в дом, или лучше сказать в усадьбу.
Настроение было у всех праздничное, только вот Борис и Дмитрий были невеселы, они то рассчитывали, что сразу отправятся на какую-нибудь войнушку, где быстро заработают себе чины и звания, но этого не случилось. Сам Кирилл Мефодьич тоже был доволен, сыновей определили хоть и не в высшую статью по причине малолетства и неопытности, но и не в последнюю.
Дружине была дана вольная на вечер и все собирались в ближайший кабак. Я тоже намеревался посмотреть, как пили мои предки в эти времена, но не срослось.
Под вечер раздался громкий стук в ворота, когда их открыли, в них прямо на коне въехал воин, удивленные таким нарушением традиций все уставились на него. Но он, пробурчав, что срочный гонец к боярину пошел в дом, не дожидаясь, пока сам боярин выйдет на улицу. Через какое то время прибежал Федот и сообщил:
Данила давай собирайся, поедешь с Кириллом Мефодьичем, что-то там, у воеводы срочное.
Когда я спустился с сумками, мой конь уже был оседлан, а боярин уже нетерпеливо накручивал круги на своем жеребце.
– Где тебя черти носят, – громко крикнул он, – и тут же перекрестился и пробормотав:
– прости меня боже грешного, – двинулся в открытые ворота.
Я прыгнул в седло и наметом полетел за ним, через несколько минут мы въезжали в ворота кремля, возле которых провели сегодня много времени. Спешившись, и кинув поводья встречающему конюху, мы прошли в высокий терем, а затем по узким лестницам нас провели в маленькую комнату. В комнате было душно и жутко воняло, на кровати лежал очень полный старик, закрытый по грудь покрывалом. Рядом с ним стоял, какой то мужчина в европейском костюме и воевода.
Последний с изумлением посмотрел на меня:
– Это что, Мефодьич, твой лекаришка что ли? Ты бы еще ребенка сюда приволок.
Кирилл Мефодьич насупился:
– Ты Поликарп Кузьмич язык то придержи, если не этот лекаришка может, меня и в живых сейчас не было.
– Да ладно не обижайся, расстроен я сильно. Вот дядька мой захворал, месяц еле дышит, а вчерась вообще слег.
– Так, я смотрю, у тебя лекарь немец есть, чего ты меня позвал?
Да понимаешь, молва прошла, что есть у тебя чудо лекарь, только посмотрит и уже легче становится.
– Поликарп Кузьмич, да бабьи это пересуды все. Ну, сам подумай. Ты муж опытный, какие такие взгляды. Парня, бабка-знахарка в лесу натаскала, как собаку. Вот он и лечит, но не взглядом, а руками и молитвой. Так, а немец то, что же, не помог?
Да он серебро аккуратно берет, какие-то пилюли дает, вот кровь вчера пускал, а дядьке все хуже, я уже думаю, может попа звать. Но сам знаешь, утопающий и за соломинку схватится, а дядька не последний для меня человек.
– Ну Данила давай смотри болящего, – обратился ко мне Кирилл Мефодьевич.
Но тут вперед выступил европеец:
– Это есть что такое, малчишк лечить больной? Это есть нонсенс, толко в варварская Московия я видеть это. Я есть врач, закончить Болонский юниверситет, а тут знахар из лес. У вашего больной есть истечений желчи в легкие, и мозговая жидкость ушла в селезенка, и необходимо пускат кровь, и клизма ставить.
Но воевода грубо сказал:
– Помолчи схизматик, когда православные говорят, ты уже месяц вокруг ходишь, серебра немеряно выудил, а дядьке все хуже, толку нет от тебя.
Немец обиженно поджал губы и отступил в сторону.
Я подошел к кровати и откинул одеяло, на меня пахнуло запахом немытого тела и мочой.
Передо мной лежал крупный костистый мужчина, который тяжело и часто дышал, ноги его были отечны до колен, да и лицо также было отечно со стороны правой щеки, которой он лежал на подушке. Я взял его за руку, чтобы прощупать пульс и немец презрительно фыркнул. Не обращая внимания на фыркание, я продолжил осмотр, пульс был очень частый, наверно, больше ста в одну минуту, слабого наполнения, но ритмичный. Я прослушал ухом легкие и сердце, под возмущенное фыркание немца. Когда же я перкутировал границы сердца, он все-таки, наверно, понял, что я делаю, и заинтересованно приблизился ко мне, я же пропальпировал живот, мда, печень, как я и ожидал, была почти в малом тазу.
– Кирилл Мефодьевич, мне можно с воеводой поговорить? – спросил я на всякий случай боярина. Тот кинул взгляд на воеводу, а тот махнул рукой:
– Пущай спрашивает.
– Поликарп Кузьмич, а сколько лет вашему дядьке.
Так шестьдесят шесть уж было.
– А когда он заболел.
Заболел то он давно, уж несколько лет, потом одышка началась, ходить не смог задыхался, а потом уж ноги пухнуть стали, вот мы и подумали, что все теперь, отходит.
Дядька лежал с отсутствующим видом, как будто мы разговариваем не о нем.
– Поликарп Кузьмич, я вам так скажу, болезнь у вашего родственника тяжелая, сердце у него плохо работает. И эту болезнь вылечить нельзя.
Поликарп Кузьмич горестно вздохнул, а немец саркастически улыбнулся.
– Но если он будет регулярно пить травы, и кушать, как положено при такой болезни, то ему станет лучше и может быть даже сможет ходить, и отеки пройдут.
Воевода задумчиво посмотрел на моего хозяина.
– Так говоришь, бабка в лесу натаскала?
И резко повернулся ко мне:
– Быстро признавайся, чьих будешь?
– Да Данила я сын Прохора кузнеца, легко это проверить, и записи в церкви про меня есть, – обиженным голосом протянул я.
Но все равно воевода смотрел очень подозрительно.
– Ты чуешь Мефодьич, как парень говорит, так, что ли, лесовики, бают?
Да брось Поликарп Кузьмич, ты как из Тайного приказа, все интриги ищешь. Я сам лично из лесу его привез, никто мне его не подсылал. Так, что решай, или лечит или нет, воля твоя.
Воевода раздумывал недолго:
– А пускай лечит, я ведь вижу, что недолго страдальцу жить осталось. А тут, чем черт не шутит, может и поможет чем, – сказав это, он стукнул себя по губам:
– Ну вот, опять нечистую силу вспомнил, ох прости господь прегрешения мои тяжкие. Давай лекарь, рассказывай дальше, какие-такие травы надо больному пить
– Вам Поликарп Кузьмич я все расскажу и покажу, но только не при этом немце, вон он стоит, уши уже навострил, хочет мои секреты выведать.
– Хе, хе, довольно засмеялся воевода. Это ты правду сказал, у немца уши сразу покраснели. Пошел вон Курт! завтра за расчетом приходи.
И вот я остался в тереме воеводы, и лечу, так дорогого ему, дядьку. Все мои отвары и настойки, которые я каждый день приносил, мне приходилось пробовать самолично, затем пробовал холоп из дворни, и только после этого чашка с настойкой была у пациента. Несмотря на прием настоя наперстянки, и отвара хвощей, как мочегонного, запрета на соленую пищу, улучшение шло медленно. Удивительно, что оно вообще было. Уж очень было выражено атеросклеротическое поражение миокарда у больного. Но прошла неделя и больной смог встать и пройтись. Кроме того, я рекомендовал сводить его в баню после этого от него, по крайней мере, не воняло. Через месяц состояние больного улучшилось прилично, он выходил на улицу, мог вести достаточно длинные беседы с племянником. А я задумывался, что же делать дальше.
За это время я смог купить, так необходимые мне ингредиенты для производства эфира причем за ними не нужно было даже ходить, все принесли прямо в дом. Воевода наверно побаивался отпускать меня. Ему видимо, все мерещились злые замыслы против него. Также удалось купить и посуду, необходимую для перегонки. И начались опыты, перебил стекла я немало, испробовал разные режимы нагрева и концентрации серной кислоты, и спирта. И вот результатом этих мучений явилась двухлитровая бутыль эфира. И теперь мне надо только помощника, чтобы обучить его давать наркоз и я смогу, делать хотя бы простые операции, не мучая людей и не доводя их до болевого шока. Местный ювелир с удовольствием сделал мне иголки и инструменты, очень интересовался их применением, но остался без пояснений. Конечно, моя деятельность не прошла незамеченной, и мне пришлось кое-что объяснять воеводе, который, услышав о пускании дымов и кипячении, пришел самолично проверять, что творится в его доме. Как и всех, его больше всего интересовало, нет ли здесь какого черного колдовства. Но, увидев небольшой перегонный куб, березовый уголь и купоросное масло, он махнул рукой:
– Дозволяю, может чего и выйдет у тебя.
Когда же до него дошло, что больной или раненый может спать, а в это время без боли можно ампутировать, например руку, он от возбуждения забегал по комнате.
– Данилка, светлая ты голова, это же надо до такого додуматься! Ой, не верю я парень, что крестьянский сын ты, что-то здесь не так. Может, ты забыл чего? – спросил он с надеждой в голосе, – Может ты байстрюк какой, знатного рода?
И тут я решил пойти ва-банк:
– Поликарп Кузьмич, никому не говорил, но вам скажу, вы все равно прямо насквозь меня видите. Бабушка мне сказывала, что отец мой Прохор как-то подковывал лошадь проезжему боярину, и у него возке лежал мальчик годков десять ему на вид, в беспамятстве он был. И тот боярин, как отец бабушке рассказывал, очень богато выглядел, сабля вся в золоте и каменьях драгоценных. Он вроде, как боялся чего, или гнались за ним. Ту Прохор между делом рассказал, что у него сын такого же возраста, вчера в лесу пропал, нашел он место где растерзал его медведь и косточки не оставил похоронить, и еще даже не знает об этом никто. Так он Прохору мальчика этого отдал и серебра пригоршню насыпал, воспитай, говорит, как сына своего, а когда у меня все устроится, я мальчонку своего заберу. Я, когда из беспамятства вышел, то не помнил ничего, так и считал крестьян моими родителями. Три года назад язва моровая по деревне прошла, и приемные родители умерли, вот я у бабки Марфы и жил. Она меня учила травами лечить, заговоры делать. А последний год стал я сам читать и писать, а вроде не учился, от бабушки Марфы по лекарскому делу все с налету схватывал. Тут она мне и рассказала про то, что я из боярских детей буду. Но я молчал все время, вроде доказать нечем, да может отец то мой настоящий прижил меня на стороне, тоже нехорошо.
Поликарп Кузьмич слушал все, как давно ему известное.
– Я же Мефодьичу сто раз говорил, что слишком ты боек для смерда, и знаешь много. Кто же у тебя отцом может быть, чтобы таких учителей иметь? – восторженно заговорил он. Неожиданно он остановился на середине фразы и о чем-то задумался.
Ты знаешь Данила, а ведь подозреваю, кто может быть твоим отцом. Да точно, вы ведь как две капли воды похожи. Ну-ка давай заворачивай рукав.
Он заворожено уставился на родимое пятно на правом локте.
– Вот оно пятно родовое. Ну, Даниил, поедем скоро мы с тобой в одно место, пусть посмотрит на тебя один человек. Если признает тебя, быть тебе в золоте и чести.
Пока Поликарп Кузьмич собирался меня, куда то везти, наступила осень. Уже больше года, я находился в этом мире. За это время прошло много событий, я вроде неплохо устроился в жизни, к тому же маячила перспектива стать боярином и пользоваться относительной свободой в абсолютистской стране. Проверок я, не боялся. Кроме бабушки мои слова проверить было не у кого. А уж моя бабушка, умнейшая женщина, стразу поймет, чего ее расспрашивают, и на сто процентов подтвердит мои слова. А все остальные свидетели моего появления на свет, уже несколько лет лежали в сырой земле.
Мы еще немного поговорили о моих лекарских успехах и меня отпустили. Самое интересное, что уже на следующий день, после того, как я рассказал воеводе о своем "благородном" происхождении, утром все со мной здоровались:
– Доброго утречка Данила Прохорович.
Вот, каким образом челядь все узнает? Я то был уверен, что воевода и слова никому не
скажет. А дворня уже соориентировалась.
Пока суть да дело, я учил выделенного мне в помощники молодого паренька Антоху, проводить эфирный наркоз. Учились мы на дворовых собаках.
Вначале, когда мы затаскивали визжащих собак к себе, меня быстро обозвали живодером, но, увидев, что все собаки живы и здоровы, перестали обращать на это внимание. Скоро Антоха стал мастером наркоза для собак, и мы для пробы пришили ухо одному кобелю, порванное им в драке за гуляющую сучку. Потом это ухо обсмотрели все, от воеводы, до главного псаря, который внимательно разглядел это ухо и с удивлением сказал:
– Слушай Данила, у собаки это ухо лепше чем не драное, как такое может быть?
– Я улыбался про себя:
– Я же все-таки двадцать лет пластический хирург, неужели я ухо собаке правильно не пришью. Кстати я начал тосковать по своей профессии, по женщинам, которые всегда окружали меня, и которым я помогал стать красивее и привлекательней. Я снова начал рисовать. Ведь если пластический хирург не может рисовать, не может быть художником, быть ему в самом низу этой профессии. Но при рисовании я заметил странное обстоятельство. Моими пейзажами восхищались, но когда я рисовал людей, то реалистическая манера письма никого не привлекала. А вот искаженная перспектива, как на иконах, или миниатюрах, сразу привлекала толпу поклонников.
– Прямо, как иконописец писал, – восхищались они.
Но, когда я нарисовал поясной портрет воеводы, то восторгу окружающих не было предела. А сам воевода, гордо поглядывая вокруг, велел повесить его в главном зале. Конечно, я слегка приукрасил Поликарпа Кузьмича, но в меру. И теперь он гордо взирал с портрета на приходящих к нему просителей.
В октябре в Торжок вновь приехал Кирилл Мефолдьевич. На следующий день он посетил воеводу. Вскоре меня позвали к ним. Они оба сидели, раскрасневшись, на столе стояла большая бутыль, судя по запаху, анисовой водки.
Зайдя в комнату, я низко поклонился и ждал, что скажут мне бояре.
– Плохую весть я тебе принес Данила, – наконец сказал Кирилл Мефодьевич, – бабка твоя Марфа уважать себя заставила. Заболела она трясухой, как раз на рождество пресвятой владычицы нашей Богородицы, а на пречистую Феодору Александрийскую и померла.
Тебя все в бреду поминала, говорила, что большим человеком станешь.
Я грешным делом сомневался, думал старая перед смертью ерунду несет. А оно вишь, как выходит. Что же ты парень мне не открылся? – и он обиженно посмотрел на меня.
– Кирилл Мефодьевич, да как же я мог такое говорить, видаков на это дело нет, кроме моей бабушки, запороли бы меня на конюшне за такие слова и все. Спасибо Поликарпу Кузьмичу, это он острым умом своим сам дошел, что я что-то многовато для деревенщины знаю. И я понял что, если откроюсь, то он меня за дерзость такую не накажет. А вы Кирилл Мефодьевич меня тоже ведь своей заботой не оставляли, за что я вам век благодарен буду.
– Что же Данила, ты человек свободный, а ежели, тебя признает отец твой, то мы за тобою стоять то будем. Только вот просьба у меня к тебе, сделай с меня парсуну, как ты Поликарпа нашего Кузьмича изобразил. Не уеду, пока не сделаешь. Ты парень цены такой работе не знаешь, да в Грановитой палате такой, нет.
Поликарп Кузьмич засмеялся:
– Ха, из тебя торгаш никакой Мефодьич, кто же перед работой сам цену поднимает.
Но я сказал:
– Не волнуйтесь, Кирилл Мефодиевич я за вашу заботу обо мне, что в люди вывели, парсуну с вас напишу и в дар отдам.