Дмитрий Львович Быков
100 лекций о русской литературе ХХ века
Предисловие
Работая над этим проектом, Дмитрий проделал невероятно сложную и интересную работу. Он посмотрел на Россию XX века глазами людей, в ней не только живших, но и писавших о ней. Каждая лекция – бусинка, нанизанная на нить истории. Если начать с начала и двигаться вперёд год за годом, глава за главой, перед вами развернётся удивительная картина! Отдельные части сложатся в узор с помощью удивительной способности Дмитрия видеть картину в целом, заострять внимание на деталях и проводить анализ не только литературного произведения, но и того времени, в котором жил и творил тот или иной писатель. Эта книга – невероятное приключение, с глубоким погружением в волшебный и трагичный мир русской литературы, по которому Дмитрий будто за руку проводит читателя.
От автора
Редактор телеканала «Дождь» Александра Яковлева сказала однажды:
– Никто и не вспомнит, что этот цикл вместе с вами делала я. Вы меня хоть в предисловии упомяните.
Думаю, всё это предисловие должно быть одним большим посвящением Саше Яковлевой и благодарностью ей. Когда я пришёл однажды в гости на телеканал «Дождь», его создательница Наташа Синдеева спросила меня, какие программы я мог бы вести, и я придумал «Сто лет – сто книг». Берутся сто главных, с моей точки зрения, русских книг ХХ века и про каждую коротко рассказывается.
Никто тогда не верил, что мы запустим этот цикл и доведём его хотя бы до середины. Я занимался им, честно сказать, только потому, что это давало мне возможность периодически видеть Сашу Яковлеву и на том же «Дожде» с ней обедать. Записывать лекции в присутствии Саши Яковлевой – большое удовольствие. Она как-то так умеет смотреть и слушать, что тебе даже начинает казаться: ты живёшь не напрасно и делаешь всё это тоже не зря.
Большинство цитат в этих лекциях – кроме совсем уж важных случаев – приводится по памяти, потому что мне стыдно было перед Сашей Яковлевой лазить в айфон и зачитывать фрагменты чужих текстов. Пусть будут неточности, у нас же не диссертация, слава богу. И вообще при редактировании этого текста мы старались не слишком сглаживать прямую речь, чтобы сохранить непосредственность и подарить вам эффект присутствия.
Выбор книг субъективен. Выбор автором телеканала «Дождь» в качестве партнёра тоже субъективен – но больше меня на такой проект никто не позвал, а «Дождю» спасибо. Вообще же делал я всё это не ради народного просвещения или там денег (про деньги особенно смешно), а для удовольствия, которое получал не только во время записи, но и во время обедов с Сашей Яковлевой. И фотография тут должна быть не моя, а её. Гораздо эстетичнее будет.
Но пока придётся вам представлять её заочно. На что похожа Саша Яковлева? На десятиклассницу, вместе с которой мы только что выиграли олимпиаду по литературе образца года эдак 1983-го. Только что мы были соперниками, но вот поделили призовые места, и я по осеннему парку, под вечерним солнцем провожаю ее домой. Или, если угодно, она похожа – то есть мне она напоминает – на сонату номер 8 Бетховена, более известную как Патетическая. Вот там есть третья часть, это прямо про Сашу Яковлеву.
Так что все эти лекции – про любовь, хотя и платоническую, вроде любви к русской литературе.
1900-е
Леонид Андреев
«Молчание», 1900
Здравствуйте, дорогие друзья, меня зовут Дмитрий Быков, мы начинаем с вами лекционный цикл «Сто книг двадцатого века». Книги мы решили взять только русские, российские, советские, потому что и собственную-то литературу мы плоховато знаем, и надо сначала, видимо, стряхнуть с неё пыль веков, а потом уже интересоваться мировой. Тем более что мировая на сегодняшних магазинных полках и так преобладает.
Начать мы решили с последнего года девятнадцатого столетия, с тысяча девятисотого года, с которого, собственно, и началось многое главное в русской литературе. Получилось так, что этот год на великие произведения скудноват. И даже больше того, вот как раз в этом году Чехов написал известное своё письмо консервативно-православному публицисту Меньшикову: «Когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются». Как раз в это время только что закончилась работа Толстого над «Живым трупом», только что закончилась в «Ниве» публикация «Воскресения», и в результате действительно Толстой как бы выкупил собой всю русскую литературу. Она в девятисотом году произвела очень мало. Горький начал писать, в общем, не слишком удачный роман «Трое», Куприн напечатал несколько довольно проходных вещей, но именно с тысяча девятисотого года началась слава главного русского писателя, главного русского прозаика Серебряного века Леонида Андреева, который написал в этом году рассказ «Молчание».
И вот первое чтение этого рассказа в кружке «Среда». Сам Андреев боялся его читать, сослался на хрипоту, и прочёл его Горький. Вот именно с этой тетрадки началась, наверное, русская готика. Началось всё самое страшное и увлекательное в русской литературе двадцатого века.
«Молчание» – название очень неслучайное. Нужно сказать, что вообще периоды переломов, ожиданий русская литература всегда переносит очень плохо. Можно проследить несколько этапов, когда ей всё удаётся. Для неё совершенно оптимальна, например, ситуация долгого застоя. Во время застоя она расцветает необычайно пышно, как в Серебряном веке. Для неё хороша ситуация экстремума, ситуация войны, когда она в ответ на опасность сразу взрывается как-то очень резко, как мы увидим в литературе сороковых годов. Но вот чего русская литература и, кстати говоря, русский человек не переносит совершенно, так это ситуацию ожидания, ситуацию мрачного предчувствия. Это ощущение всегда порождает молчание. Не случайно сложилась русская поговорка «Ждать да догонять – нет хуже». И вот ждать – этого мы совершенно не умеем, не любим, не переносим, и действительно, кто страдает заранее, тот страдает дважды.
Тысяча девятисотый год – это ситуация надежд, безусловно, но прежде всего страхов. Страхов и тревог. Потому что новое царствование началось плохо. Оно началось Ходынкой, оно началось знаменитой оговоркой в речи про бессмысленные мечтания вместо беспочвенных мечтаний. Началось оно сильным социальным и международным напряжением. В общем, понятно, что времена довольно апокалиптические, ничего особенно хорошего никто не ждёт. И вот в этот момент Леонид Андреев, юрист по образованию, уроженец Орла, человек необычайно яркого таланта, пока ещё не признанного, пишет свой рассказ, основанный на истинном происшествии. В Орле был священник, отец Андрей Казанский, который, кстати говоря, самого Андреева и крестил. Мы не будем сейчас расписывать подробно отношения Андреева с верой, хотя, наверное, стоило бы сказать, что Андреев не просто отец Даниила Андреева, главного религиозного провидца двадцатого века, но это человек довольно интенсивного религиозного вопрошания. Достаточно вспомнить его повесть «Житие Василия Фивейского». Только вера его очень своеобразна. Андреев не хвалит бога, не благодарит бога, Андреев всё время предъявляет ему счёт. Создаётся впечатление, что бог нужен Андрееву только для того, чтобы было с кого спросить: «За что?» Вот за что все эти страдания? За что страдает Василий Фивейский, за что утонул его сын, за что сошла с ума его жена, там, за что, собственно, другой его сын родился идиотом? Почему? За что? Чем мы все провинились? Вот эта интонация гневного вопрошания – она для Андреева типична, но это, конечно, религиозность, только своеобразно понятая. Так вот отец Андрей Казанский, который Андреева крестил и которого в городе очень не любили за жадность, за жестокость, он пережил, наверное, тягчайшее событие в жизни священника: его дочь покончила с собой. Самоубийство и так-то считается страшным грехом, а если это происходит в семье священника, это сопоставимо вообще с проклятием, с клеймом. И вот эту историю из жизни Андрея Казанского Андреев описывает в готическом духе.
Ян Валетов
Остаться в живых…
С благодарностью
Моему издателю, Петру Хазину – последнему энтузиасту книжного бизнеса в Украине;
Александру Мушкину, консультировавшему подводные сцены книги;
Александру Данковскому и Игорю Сиду, оказавшим бесценную помощь в редактуре текста;
Ребятам с форума «Figvam.net», моей постоянной фокус-группе;
Моей супруге Лесе, первому читателю, без которой ни одной из моих книг просто не было бы.
«Смерть стоит того, чтобы жить. Любовь стоит того, чтобы ждать».
Жемчуг живет жизнью своего владельца, он блестит, когда хозяин здоров, и тускнеет, когда тот умирает. Вот почему жемчуг называют иногда "слезами тоски".
И все же несмотря на все свои многочисленные достоинства, жемчуг так же, как и опал, в народе считается несчастливым камнем. Он якобы приносит владельцу утрату иллюзий и надежд.
Вообще, жемчуг очень коварная драгоценность: в нем, как считают знающие люди, заключается негативная сила Луны. Поэтому относиться к нему надо бережно, иначе он начнет приносить несчастье. Но, как говорили на Руси: если человек в ладу со своей совестью, то и жемчуг поможет ему стать непобедимым…
* * *
Дизель завелся сразу, затарахтел, и бывший водолазный бот, а ныне прогулочный катер «Тайна», задрожал всем корпусом, раскачиваясь на пологой, гладкой волне. Вода у низкой кормы забурлила, дурно запахло выхлопом, но серый вонючий дымок сразу отнесло дующим со стороны моря ветерком.
– Кузя, кончай лизаться! – крикнул Губатый, закрывая крышку моторного отсека, в котором лязгал старым железом дизель. – Якорь поднимай!
Олег послушался, оторвался от Ленки, соскочил с застеленного полотенцами и выгоревшим брезентом люка, и бросился вращать кабестан. Якорная цепь загремела, наматываясь на барабан, звонко защелкал стопор.
Губатый зашел в разогретую августовским солнцем рубку, ухватил загрубевшими от соли ладонями отполированные временем и сотнями тысяч прикосновений рукояти штурвала и, подняв голову, уткнулся взглядом прямо в Ленкину промежность.
Изотова лежала перед ним, на цветастом полотенце, опершись на локти, и насмешливо поглядывала на Губатого, который глаз не мог отвести от ее алого, как кровь, купальника, туго облепившего выпуклый лобок. Ткань купальника была тонкой, настолько тонкой, что казалась прозрачной. Он мог, не напрягая воображения, угадать под ней очертания срамных губ. Там где купальник, превращаясь «ни во что», исчезал между ягодицами, были видны отдельные, еле заметные завитки волос.
Губатый шумно сглотнул.
Горло пересохло, чуть ли не до желудка, и загустевшая слюна, шурша, скатилась по пищеводу.
Ленка, прекрасно понимая, какой эффект на него оказывают ее бесстыдно расставленные, длинные ноги, склонила голову к плечу и медленно, очень м-е-д-л-е-н-н-о перевернулась на живот.
Губатый был далеко не мальчик, и, несмотря на малый рост и далеко не богатырское сложение, барышень за свою мужскую жизнь поимел – вагон и маленькую тележку, но в те секунды, что Изотова меняла позу, едва не кончил в широкие полотняные шорты, одетые на голое тело. Все, что в организме тридцатилетнего мужчины могло стать дыбом – стояло дыбом. Губатый закусил губу, чтобы не застонать от боли в паху – впечатление было такое, что между ног пульсирует от бешеного тока крови второе сердце.
Ленка выпятила в его сторону зад, делая вид, что разглаживает смявшееся полотенце, качнула бедрами, от чего Губатый со свистом втянул воздух, и опустилась грудью на подстилку, для верности стрельнув глазами из-под руки.
Ей нравилось дразнить Губатого.
Губатый зверел, когда она его дразнила.
Якорная цепь громыхнула и замерла в клюзе. Бормотание дизеля не могло заглушить крики висящих в воздухе чаек и шорох волн, набегающих на прибрежные камни.
– Готово! – крикнул Олег, как будто бы Губатый сам не слышал, что якорь выбран до упора. – Давай, Леха!
Вообще-то, Губатого, капитана и владельца «Тайны», звали Леша Пименов, и оба его пассажира – и Ленка Изотова, и Олег Ельцов были знакомы ему с детства. Ленка училась в параллельном классе, а с Олегом они даже сиживали за одной партой, правда особыми друзьями никогда не были.
Как раз из-за Изотовой.
Ленка и тогда была на загляденье – стройная, длинноногая, темноглазая, с рыжими короткими волосами, подстриженными карэ и слабоватая «на передок»: то ли по природной склонности, то ли просто рано созрела под жарким южным солнцем. По причине склонности к простым плотским утехам – а много ли надо прыщавым юношам для полного счастья? – Изотова вполне справедливо считалась первой красавицей и пользовалась нездоровой популярностью среди старшеклассников и курсантов Морской школы.
Пименов же в те годы считался завидным женихом.
Папа – коммерческий директор торгового порта, мама – хозяйка аж трех частных магазинов – о такой партии городские невесты только мечтали. И пусть в Лешке не было и ста семидесяти роста, пусть его круглая, как мяч, голова была покрыта редкими волосенками непонятного цвета, а губы (за которые он и получил свою кличку) более пристали Бобби Фаррелу, чем потомку кубанских переселенцев, но…
Но зато у него была своя собственная, почти новенькая «тойота», в бумажнике всегда водились деньжата, а на семейной двухэтажной даче в Абрау-Дюрсо, стоящей у самого озера, можно было «классно оттянуться».
Вот однажды они с Ленкой и оттянулись по полной программе. Потом еще раз. И еще. По молодости лет Губатому было глубоко параллельно, с кем Изотова крутит еще – с ней было здорово, по-настоящему здорово.
Секс для нее существовал сам по себе, без любви, романтических свиданий и серенад. Здоровое совокупление молодых тел – и не более того. Будучи от природы человеком неглупым, Лешка понимал, что молодых тел вокруг, хоть пруд пруди, да и еще более привлекательных, чем у него. Ленкино, загоревшее до полной шоколадности тело ждало ощущений, а не замужества и деторождения. А с щупловатым Пименовым она спала потому, что половина девчонок из их компании была готова забеременеть от него прямо завтра, чтобы послезавтра войти в дом его родителей в качестве невестки.
Ельцов же был в Ленку влюблен. Впрочем, он был парнем романтического склада, а Изотовой серенады под окном были нужны, как зайцу зонтик. Она проходила мимо стоящего у ее подъезда Олега в сопровождении очередного ухажера, словно Ельцов был не человеком, а частью ландшафта. Когда мимо него вот так же, с Ленкой под ручку, прошел Пименов, Олег пересел на соседнюю парту и старался без особых причин с Губатым не разговаривать.
Потом школа закончилась.
Изотова уехала в Питер, подался в Москву Олег, а Пименов остался в Новороссийске, так и не решившись никуда отправиться. Он крутил любовь с нетрезвыми курортницами, пил с каждым днем все сильнее и сильнее, и испытывал судьбу разъезжая невменяемым за рулем своей «тойоты».
Иногда он жалел, что Ленка уехала, может быть потому, что, просыпаясь в постели с очередной подружкой, надеялся найти рядом ее.
В следующем году, во время войны за торговый порт, его удачливый отец был найден в одном из карьеров Цементной долины со следами от раскаленных утюгов на животе и ягодицах, и семья так и не узнала, сохранил ли ее глава тайну швейцарских номерных счетов. Коммерческий директор порта был человек аккуратный и педантичный, никаких документов ни дома, ни на работе не держал и пуля, пробившая ему затылок, обрезала все концы.
Еще через два года, мать продала магазины и дачу, вышла замуж за заезжего голландца и, оставив сыну часть денег в виде наследства, навсегда уехала в далекий Амстердам.
Той же осенью, в возрасте двадцати одного года, Леха Пименов пришел в себя в больнице «Скорой помощи» после тяжелейшей автомобильной аварии, и обнаружил, что остался совершенно один, без профессии, денег, определенных занятий и мыслей о том, как жить дальше.