Между тем Григорович, секунд пять помолчав, видимо собираясь с мыслями, слегка откинулся на спинку стула и, глядя куда-то поверх голов сидящих напротив него Руднева и Нилова, неожиданно выдал:
— Но, прошу меня извинить, господа, мнение мое по данному вопросу однозначно: я полностью поддерживаю логику Всеволода Федоровича. И под каждым словом в этой его записке, подписаться готов.
«Гоголь. «Ревизор». Немая сцена!.. Константиныч, прости засранца. Ты — красава! Долби этих замшелых ретроградов!!! Я не я буду, но если все выгорит, как задумал — быть тебе в дубасовском кресле!» — Петрович понимал, что физиономия у него расплылась в довольной ухмылке и при этом еще и светилась, как стоваттная лампа, но ничего не мог с собой поделать. Или не хотел.
— Причем, Ваше величество, Ваше высочество, господа, — продолжил Григорович, — Особо прошу учесть, что за исключением двух взятых у неприятеля крейсеров, почти все остальные суда, о которых здесь идет речь, в сражении у Шантунгского мыса были под моим командованием. Мне же довелось их к этому бою в составе эскадры и готовить. Поэтому, я надеюсь, Вы со мной согласитесь, Государь, что кому, как не мне, иметь на их счет объективное суждение?
— Конечно, Иван Константинович. Мы все понимаем. Слушаем Вас.
— Извольте. Преимущество японцев в скорости их линейных судов над моими в три и более узла, в тактическом плане оказало решающее значение в том смысле, что я с моей эскадрой был выключен из боя практически на все время главных событий сражения. А то, что в его конце нам выпала честь завершить окружение противника, так это счастливая случайность, ставшая возможной исключительно Небесному покровительству.
Фактически, Всеволод Федорович уходил со своими изрядно побитыми большими крейсерами от броненосцев Того не мне навстречу, а тому по румбу, на который успел лечь к моменту, как они на него бросились.
Недобор скорости на кораблях типа «Полтавы» и на «Сисое Великом» прямо определен их устаревшей конструкцией. Его ни новыми котлами, ни новыми машинами, серьезно не уменьшить. В этом плане они ближе к «Петру Великому», чем к «Ретвизану», например. Тут дело больше в обводах подводной части. Вот для «Трех святителей» или «Потемкина» — стоит об новых котлах подумать. Машины вполне могут и больше десяти с половиной тысяч сил выдать. Для них 16 узлов — явно маловато.
Что же по части бронирования, то «голые» нос и корма моих судов себя показали во всей красе. «Севастополь» мы потеряли. А будь дело не у берега, и «Сисой» бы затонул. Получается, чтобы хоть как-то приблизить эти корабли к уровню «Бородина», который, как мы знаем, уже заведомо нового «Дредноута» слабее в два с лишним раза минимум по коэффициентам, одной котломашинной установкой не обойтись. Их еще перебронировать надобно. Как хотите, господа, но, по-моему, проще и экономнее новые корабли для линии строить. Не менее чем с 8-ю крупными орудиями в залпе.
Теперь про тип «Пересвет». У этих броненосцев-крейсеров есть одно, крайне яркое преимущество и достоинство на фоне остальных наших, да и не только наших, линейных судов. Это — красота. Знаю, что у Его Высочества генерал-адмирала они на высоком счету, проект их с его подачи и создан. Но ошибаться ведь и великие люди могут.
Броненосцы-крейсеры наши и для боя, и для похода, — корабли устаревшие еще в прошлом веке. Это никудышные броненосцы и никудышные большие крейсера. В линию их ставить с таким вооружением и бронированием, — себе дороже. Не будь рядом Вэй-Хая, два бы потонули. Вместе с «Сисоем». На моих глазах «Победа» от броненосцев Того пару 12-дюймовых залпов схватила — и отвоевалась. А уж в дальнее рейдерство отправить этих «углепожирателей», полное безрассудство. Каждому по два-три угольщика с собой надо водить будет. Да и в шторм их «валяет» — смотреть страшно, сердце кровью обливается…
— Вредно тебе, Иван Константинович, в койке-то долго валяться, — попытался шуткой перебить поток сознания Григоровича Дубасов, но не тут-то было.
— Я ведь не один валялся. У меня компания хорошая, мы с Небогатовым на соседних койках свой крест несли. Вылеживали, вернее. Так что обдумать все время было. Николай Иванович, дай Бог здоровья, на случай такого вот объмена мнениями, просил передать, относительно записки Руднева, что как и я, все его предложения поддерживает.
— Ну, младший флагман же, как иначе… — подал голос Ломен.
— Да. И в Шантунг повел он именно «Пересветов». И на своих ребрах, что никак не срастаются до сих пор, это удовольствие прочувствовал отменно-с.
Если позволите, господа, закончу: раз есть шанс за эти корабли выручить серьезные деньги, даже если латиноамериканцам ради этого придется и оба их корабля продать, «Хиггинса» с «Эсмеральдой», и взяток на пол броненосца примерно выдать, — ради Бога! А средства от этой сделки в первую очередь на развитие верфей и заводов направить. С тем, что у нас есть, новых линкоров под стать английским, нам не построить.
После эмоциональной концовки выступления Григоровича, все взоры собравшихся обратились к Государю. Если спорящие стороны остаются «при своих», то кому, как не Императору, выступить высшим арбитром в таком случае? Дело-то не шуточное.
Года полтора-два назад быстрого решения от него можно было не ждать. Николай предпочитал поволынить серьезные вопросы, не спеша обсудить их с заинтересованными лицами по одному, и порой, окончательное решение зависело от того факта, с кем именно он поговорит последним. Но, с некоторых пор, он перестал тянуть с принятием решений. Кто-то связывал это с появлением при дворе доктора Банщикова, кто-то списывал все на переживания военного времени или рождение долгожданного наследника…
— Ну, что же. Пожалуй, переходим к десерту. Сегодня нам пообещали великолепный штрудель с крымским синапом… Ваше предложение принимается, Всеволод Федорович. Попробуем продать их Чили и Аргентине. Прошу понять меня правильно, господа: в столь серьезном вопросе мы обязаны доверять опыту адмиралов действующего флота. Тем, чьи фуражки пахнут порохом этой войны.
[1] Князь Владимир Петрович Мещерский родился 14-го января 1839-го года. Он был весьма родовит, находясь в родстве с блестящими аристократическими фамилиями России: Карамзиными, Вяземскими, Голицыными, Чернышевыми, Клейнмихелями. Знаменитый «историограф России» Н.М. Карамзин — его родной дед. По-видимому, от него Владимир Петрович и унаследовал интерес к изучению истории, познанию «многообразных общественных явлений и движений», а также тягу к анализу информации и вынесению собственных суждений по важнейшим общественно-политическим вопросам, блестящий талант публициста и «легкое, звонкое» перо. В семье Мещерских царил «культ Карамзина», «карамзинской любви к царю». Сам Владимир Петрович не уставал подчёркивать, что являясь внуком Карамзина, он «пребывает в полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нём».
История «необычайного влияния князя М. на Высочайшие помыслы» началась с его юношеской дружбы с Цесаревичем Николаем Александровичем, безвременно почившим старшим братом будущего Императора Александра III. После его внезапной кончины, 26-летний князь Мещерский поспешил завязать тесные дружеские отношения с новым наследником престола.
Это ему удалось тем легче, что едва перешагнувший порог взрослой жизни, Александр Александрович первые недели после крутого поворота в своей судьбе пребывал в известной растерянности: он, вполне самокритично оценивая собственные способности и образование, чувствовал неготовность к легшим отныне на его плечи обязанностям и испытывал гнетущий страх перед будущим. «Ах, Владимир Петрович, — жаловался он своему старшему товарищу, — Я одно только знаю, что я ничего не знаю, и ничего не понимаю… Прожил я себе до 20-и лет спокойным и беззаботным, и вдруг сваливается на плечи такая ноша… Придётся командовать, учиться надо, читать надо, людей видеть надо, а где же на всё это время?»
Мещерский охотно вызвался помочь наследнику в его трудах и заботах. Весь 1865–1866 учебный год к занятиям с профессорами: Ф.Г. Тёрнером (политэкономия), К.П. Победоносцевым (государственное право), С.М. Соловьёвым (русская история), Цесаревич готовился под руководством князя и знакомился с их лекциями по его (!) конспектам. Так чиновник по особым поручениям МВД стал де-факто репетитором при будущем Самодержце Российской империи. Годом позже, предприимчивый князь, как сам он пишет в своих воспоминаниях, «…предложил Цесаревичу устраивать в его честь маленькие беседы за чашкою чая с такими людьми, которые были ему симпатичны, и между которыми живая беседа о вопросах русской жизни могла быть для него занимательна. Цесаревич с удовольствием принял предложение и аккуратно удостаивал эти скромные собрания своим присутствием… Собеседниками бывали: К.П. Победоносцев, князь С.Н. Урусов, князь Д.А. Оболенский, князь В.А. Черкасский, граф А.К. Толстой, Н.А. Качалов, Г.П. Галаган, М.Н. Катков и И.С. Аксаков, когда они бывали в Петербурге…»Продолжаясь в течение нескольких сезонов, эти собрания особенно часты, многолюдны и оживлённы были в 1869–1870 годах. Тематика бесед была разнообразна: обсуждались идеологические и политические вопросы, положение в тех или иных регионах страны, тенденции мировой политики или новинки литературы, обратившие на себя внимание общества.
Из этого уже можно сделать вывод: обладай Мещерский жаждой явной, демонстративной власти «а-ля Витте или Плеве», дорога к креслу за троном, месту фаворита или первого министра, была бы для него открыта. Но князя вполне устраивала роль «друга и советчика», роль человека, который мог наслаждаться властью тайно, не неся при этом какой-либо реальной ответственности. И, если вспомнить о некоем его аналоге, в лице принца Филиппа фон Эйленбурга при персоне кайзера Вильгельма II, создается впечатление, что такой стиль «любви с властью» и «игр во власть» не редко присущ натурам гомосексуального толка.
При этом Владимир Петрович, будучи убежденным монархистом, приложил действительно немало сил для поиска путей решения в России крестьянского вопроса, реформы земского самоуправления и даже видел резоны во введении в стране законосовещательного представительства. Однако, его явное влияние на Императора, прежде всего в вопросах кадровых назначений и персональных государевых милостей, не могло остаться «общественно безнаказанным». Репутация князя, одиозная среди либералов и левых, была не лучшей и в кругах консерваторов. Это было связано не только с деятельностью Мещерского как «серого кардинала» при царе, но и со скандальными историями, которые возникали в связи с его активным гомосексуализмом и протежированием как нынешним, так и прошлым любовникам.
Вот характеристика, данная ему современным историком Н.А. Троицким: «Одиозной была репутация трубадура реакции 80-90-х годов — князя Мещерского. Сей господин, славивший национальную потребность в розгах («как нужна соль русскому человеку, так ему нужны розги»), «презренный представитель заднего крыльца», «негодяй, наглец, человек без совести», к тому же еще «трижды обличенный в мужеложстве», был личным другом Александра III. Его журнал «Гражданин» субсидировался царем и считался, поэтому, в осведомленных кругах «царским органом», «настольной книгой царей». И.С. Тургенев писал о нем: «Это, без сомнения, самый зловонный журналец из всех ныне на Руси выходящих»…
Однако, представляется, что «гражданский консерватизм» и государственную дальновидность князя Мещерского (он ясно видел как пагубность для России войны с Японией в 1904-ом, к которой страна была не готова, так и самоубийственное безумие военного противостояния с Германией в 1908-ом, 1912-ом и 1914-ом годах), нам стоит занести в актив этого неординарного деятеля. Человека, который «не десять, не двадцать, не тридцать лет, а целые полвека имел «своеобразную смелость» стоять одиноко, имея против себя всю Россию», — именно так будет гласить один из некрологов по нему в либеральной прессе.
Увы, келейное кумовство, протежирование и покровительство сомнительным фигурам на высшем государственном уровне, не оставляют шансов для его итоговой положительной оценки в истории страны.
Глава 4
Глава 4. От Ангары до Амурского залива.
Великий Сибирский путь, паромо-ледокол «Байкал», Март — апрель 1905-го года
— Итак, мой дорогой Август, впереди нас ожидает нечто очень интересное. А именно — Великий Байкал и переправа через него на железнодорожном паромо-ледоколе. Лично мне чрезвычайно интересно взглянуть на это британское детище «трепетной дружбы» турецкоподданного грека и российского финансового гения, — Альфред фон Тирпиц тонко улыбнулся, хотя глаза его и продолжали излучать некую холодную озабоченность.
— Вы имеете в виду господ Захарофа и фон Витте, мой адмирал?
— Естественно. Кстати, это первый случай, когда Захароф выступил посредником при работе с верфью Армстронга, причем, при заказе не военных судов. Но, полагаю, что при заключении контракта расчетливый Сергей Юльевич не обделил, ни англичан, ни грека, ни себя, естественно. Что из этого получилось, скоро увидим. Русские, во всяком случае, этим пароходом весьма довольны. Меня же, грешного, пока больше радует то, что из этой ухватистой парочки сегодня «при делах» остается всего один деятель.
— Согласен. Жаль только, что из игры выбыл лишь герр Витте. Но, как говорят наши радушные хозяева, лиха беда начало. Не так ли? — помешавая ложечкой сахар в стакане с чаем, вопросительно взглянул на него собеседник, — Но, дорогой Альфред, по-моему, Вас серьезно заботит что-то иное. Не паромо-ледокол. Меня-то Вы не обманете.
— Друг мой, я никогда от Вас ничего важного для нашего общего дела не скрывал. И не собираюсь впредь этого делать, поверьте.
И, да… Пожалуй, есть один примечательный момент. Вы правы, он меня, не то, что бы расстроил, просто на некоторые наши устоявшиеся догмы заставил посмотреть под иным углом зрения. Не на наши с Вами, а определенной части власть предержащих. А еще армейских офицеров. Из чьей среды вышли и некоторые из наших дипломатов, включая Имперского канцлера.
Контр-адмирал Гёринген, любимый ученик, наперстник и друг Альфреда Тирпица, один из немногих людей, с кем тот позволял себе полную откровенность, почтительно и молча внимал старшему товарищу, чей авторитет был для него непререкаем. И чей острый, наблюдательный ум, мгновенно вычленяющий в проблеме самую ее суть, не раз давал ему пищу для глубоких размышлений над предметами, которые на первый взгляд казались даже не стоящими особого внимания.
— Ты сам видишь, Август, как нас провожают и встречают люди на всем нашем пути. Не нас, вернее, а своего Императора Николая Александровича. И сравни это с тем, как встречают и провожают Экселенца в Германии. На первый взгляд, — все очень и очень похоже, правда? Но так — только на первый взгляд. А я вот, все сравниваю, сравниваю…
Нет, не овации и восторги толпы в столицах. Мир столиц — это как государства в государствах. Я говорю о других русских городах, что мы проезжали. Помнишь: Тверь, Тула, Самара, Челябинск, Омск, Красноярск. Теперь вот — Иркутск.
— Надо сказать, что у нас это проходит более организованно, чем у местной публики. Но, нужно быть снисходительным, просто уровень культур, тут и у нас…
— Август. Вы не первый год занимаетесь журнальной аналитикой, а также агитацией и пропагандой, но тут не выводы из аккуратных схемок в справочниках нужно делать. И не бюджетные статьи считать. Тут надо просто смотреть в глаза.
Уровень общей культуры важен, конечно. Не спорю. Но вовсе не это различие я тут усмотрел. Вспомни наши шествия или парады. Как народ рукоплещет кайзеру и его принцам, генералам, министрам, войскам. Как, несмотря на всю нашу заорганизованность и порядок, уважение и восторги людей, их интерес, распределяются на них на всех.
Думаешь, просто так Экселенц пускается на все эти пламенные экспромты в своих речах и иные «внезапные штучки», как любят говорить акулы пера, эти твои коллеги по пишущему цеху? Но я уверен, что при всем страстном желании Императора и короля, у нас в Германии Его величество никогда не сможет насладиться столь полным, направленным исключительно на него единственного и неповторимого, выражением всенародной любви и обожания, почти до обожествления. Сколь бы яростно он этого не жаждал. Уважение, разные шумные восторги, верноподданническую лесть, наконец, — это да. Это немцы нашему монарху дают. И даже сверх меры…
Но здесь — совсем иное. Ведь они здесь встречают — только ЕГО! Смотрят только на НЕГО! Кланяются и даже крестятся — только на НЕГО. И только ЕГО провожают. Своего ЦАРЯ. Богоизбранного…
И им, любезный мой Август, глубоко наплевать, что рядом с ним — героические адмиралы и офицеры, победившие в войне, все эти люди в мундирах и фраках, эти дамы в роскошных туалетах… Им попросту нет до них дела, Август! Как и до нас. Все взгляды — в одну точку. В одно лишь лицо. В одни глаза! Все они смотрят только на Николая. И КАК смотрят!? Вы понимаете, мой друг, что это такое?
Это и есть, дорогой мой Август, та самая народная любовь. Необъяснимая, безумная, захлестывающая, словно природная стихия. Та, которой никогда не сможет добиться от немцев Вильгельм. Во всяком случае, вот в таком, рафинированном, инстинктивном даже, виде… Не спорю, возможно на кого-то в России социал-демократическая агитация и повлияла, но в массе своей народ, этот «униженный и оскорбленный», за своего царя готов сейчас пойти не только на любого врага, но и на плаху. Вы же сами видите…
И когда я слышу от некоторых наших генералов или политиков разный бред на тему победоносной войны против «славянского варварства», у меня, мой дорогой, мурашки по телу бегут от всей этой воинствующей дурости!
Сегодня Россия непобедима. Поскольку сегодня она — «с царем в голове». И мы должны костьми лечь, чтобы вырвать ее из галльских объятий. Ибо вместе с ней, пока непобедимы и они. Но если нам удастся отодвинуть лягушатников и самим заключить с царем действительный союз, то… То за будущее Германии, как империи, и немцев, как единой нации, нам можно особо не волноваться. Имея добрососедские отношения с восточным гигантом, все остальные наши проблемы — сугубо тактические.
— Всенародная любовь, обожание до фанатизма… да, Альфред, все это так, но только для темной и невежественной русской массы. Ведь определенные социальные слои, та же интеллигенция, люди бизнеса, те же флотские и армейские нижние чины, рабочие, евреи с поляками, наконец, ведь в их положении и понимании вещей ничего не изменилось из-за этой победы над азиатами где-то на краю света. И Николай как сидел, так и продолжает сидеть на краю революционной бочки с порохом.
— На этой бочке танцует любой венценосец в любой стране. Причем всегда. Такова жизнь, друг мой. Тем более, если эта страна — практически неограниченная монархия. За все отвечает король, как говорится. Но мои последние наблюдения здесь указывают на то, что эта блестящая, добытая относительно малой кровью победа, одним махом перечеркнула все то, чего добивались революционеры разных мастей в предыдущие десятилетия. Народ за ними уже не пойдет. А в свете реформ, задуманных и уже начатых царем Николаем, — тем более… — задумчиво произнес Тирпиц.
— Посмотрим, Альфред, посмотрим… Я, все-таки, не делал бы столь серьезных и скороспелых выводов из чисто внешней стороны проявления верноподданнических чувств. Конечно, начатая им реформа земского самоуправления, созыв парламента — шаги в верном направлении. Но меня лично откровенно пугает качество того человеческого материала на местах, тех чиновников и земских, на которых царь вынужден опираться.
А революционеры, что социалисты, что анархисты, что евреи с поляками, они никуда не делись. Тем более, что мы с Вами можем судить о том, какие мощные внешние силы работают над сценариями беспорядков в России, поддерживая радикалов и словом, и кровом, и мошной. Все-таки, на мой взгляд, Николай Александрович излишне мягок и нерешителен, чтобы этим противникам упорно и жестко противостоять. И он слишком консервативен, для него до сих пор слишком многое значат заветы его покойного отца и наставления господина Победоносцева, чтобы пойти на решение еврейской проблемы в том ключе, как это было сделано у нас, например. Так мне кажется, во всяком случае…
Хотя техническое оформление нового облика царской тайной политической полиции наводит на определенные размышления. И, возможно, пессимизм мой преувеличен…
Однако, мой адмирал, все эти общие рассуждения никоим образом не меняют как Вашего, так и моего отношения к важности заключения с царем военного союза. А вот то, что Вы уже третий день держите у себя большой материал по приему Его Величества в Петербурге и Москве, уже выбивает меня из графика. Вечером я получил очередную телеграмму от редактора «Наутикса». Провода раскалились докрасна, так что прошу простить за напоминание, — Гёринген хитровато улыбнулся, — Потом ведь сами меня распекать за недостаток оперативности будете. А вчерашняя статья в «Марине рундшау» с утра уже в наборе…
— Значит, завтра в тираж? Это хорошо… А по поводу нашей статьи для «Наутикса», мой дорогой, у меня родилась одна идейка. Если мы ее дадим не как интервью Тирпица с Принцом Генрихом, а как интервью Генриха с Кронпринцем? Доработать текст нужно будет совсем немного, только кое-где акценты переставить, тебе понадобится от силы пара часов…
— А Кронпринц не будет против?
— Я переговорю с ним сам. Думаю, что наследник согласится. И, конечно, что-то от себя скажет. Мы ведь с тобой возражать не будем, — многозначительно подмигнул своему собеседнику Тирпиц, — Ведь венценосные особы, даже столь юные, могут иметь и вполне серьезное мнение. Не так ли?
— Тогда, может быть не только в «Наутикс», давайте дадим этот материал еще кому нибудь из нашей центральной прессы?
— Логично. В конце концов, пора нам уже отходить от келейной работы только с флотскими и с Лигой. Дела впереди очень интересные, и не только политические, но и по части кораблестроения: резкий рост размеров и боевых возможностей линейных кораблей автоматически повлечет за собой целый «паровоз» новых проблем и денежных затрат. А поскольку это представляется неизбежным, нам нужно выходить на охват всегерманской читательской аудитории. На долгие уговоры любителей потянуть резину из Рейхстага, у нас просто времени не будет.