— Вот как?
Эмира жестом подозвала кухарку, и та наклонила кувшин с водой, поливая госпоже на руки.
— Я чуть с ума не сошел, когда увидел Лидию!
— Продолжай, — сохраняя спокойствие, разрешила леди и приблизилась к Марко, вытирая руки об услужливо поданное полотенце.
Только тонкая линия сжатых губ и взгляд из-под сдвинутых бровей выдавал бушующий в ней гнев.
— Если с ней что-нибудь случится, то кто возьмет ее замуж?
Конюх обнимал заплаканную дочь, трусливо прятавшую взгляд.
— Ах, вот ты о чем.
Не поворачивая головы, леди указала на окна кухни.
— Такого ожога я давно не видела. Если тебе интересно, то у девочки уже слезла кожа.
Марко молчал, и Эмира продолжила с плохо скрываемым презрением:
— Вы сами выбрали свою судьбу. Собирайте вещи. Теперь у вас с дочерью будет новая работа.
Чтобы не имела в виду леди, это прозвучало достаточно зловеще.
— Не стоим, всем заняться делом, — напомнила собравшимся Эмира Трейн.
Она похлопала по шее уже расседланную лошадь.
— Прикажите привести Слипэр? — осторожно уточнил помощник конюха.
Леди отрешенно посмотрела куда-то за плечо мужчины.
— Нет, я переночую. Постой, — спохватилась леди. На всякий случай: возьми лопату и выкопай яму.
Мужчина не сразу понял, о чем идет речь, но нашел красноречивый ответ в ее глазах.
Порывистый ветер, бесстрастный предвестник скорой бури и неизбежных перемен, беспощадно трепал полы черной сутаны, подгоняя разъяренные зеленоватые волны, стремительно набегающие на берег и захлестывающие колени Торе, вошедшего в воду. За его спиной они с шумом разбивались о бритвенно острые края заросших устрицами валунов, покрывая сетью пены и выброшенными водорослями мелкий ракушечник. Теплое море приятно омывало ноющие от усталости ноги, щекоча кожу босых ступней взбаламученным песком, и каким-то образом связывало с родным берегом, принося с прибоем воспоминания о доме. Клирик не обращал внимания на намокающую одежду и только с прищуром всматривался в даль, выискивая горизонт. Где-то там он видел свою бурную молодость и не менее яркую юность. Сильные эмоции обычно не оставляли следов на лице архиагента, привыкшего носить профессиональную маску безразличия, однако сейчас по его губам скользила грустная улыбка, не сочетающаяся с бесконечной болью во взгляде.
— Вас зовут!
Вздрогнув, архиагент обернулся на звук. Мальчик, кричавший на эспаонском, не уходил и смотрел на него. Прервав свои рассуждения, Торе осторожно выбрался на сухое место, где оставил ботинки и участливо спросил:
— Что-то случилось?
— Меня послала к вам какая-то тетка.
— Ну, пойдем, покажешь мне ее.
Обогнув подпорную стену, сложенную из бутового камня, они поднялись к длинному дому, где разместились беженцы. У парадного крыльца, если его так можно было назвать, где под ногами взрослых бегали дети, и курило несколько мужчин с хмурыми лицами, сгорбившийся на вынесенном под открытое небо табурете юноша перебирал гитарные струны. Грустная мелодия, заставившая сердца эмигрантов сжиматься от тоски, как нельзя лучше выражала настроение этого места.
— Добрый вечер, святой отец, — поприветствовали они его.
— Милостью Ликов, — отозвался клирик, протискиваясь между ними.
В тесном помещении, ставшим временным убежищем, переполненным грязью и зловонием, не осталось свободной лавки, поэтому некоторым постояльцам приходилось спать по очереди или на полу. Нет ничего удивительного в том, что в столь ужасных условиях с пугающей быстротой распространялись болезни.
— Нам сюда, — потянул мальчик за руку Торе.
Крайнюю комнату определили под лазарет, и там царила зловещая тишина, изредка разрываемая хриплым кашлем.
— Не ходи за мной, — вполголоса пробормотал агент и проследил, чтобы мальчуган не нарушил запрет.
Переступив порог, он всмотрелся в полумрак.
— Падре, у нас еще один, — закрывая мешковиной бездыханное тело, прошептала женщина, которую он опознал как Гемму из семьи Мортум, приезжавшую к ним в гарнизон.
Повернувшись к нему, она попыталась скрыть блестящие глаза и сложила руки на переднике, словно извиняясь за предоставленные неудобства. Клирику не оставалось ничего иного, как встать у изголовья и вполголоса прочитать молитву.
— Надо было успеть отходную.
— Он был без сознания, и все равно бы вас не услышал, Торе — вздохнув, ответила она, и добавила на цурийском, — второй может не дожить до утра.
Покрытый испариной человек, лежащий у окна, имел все признаки тяжелой формы лихорадки.
— Если он захочет исповедаться…
— Проклятые соборники, нас всех похоронят в чужой земле, — простонал больной и зашелся очередным приступом страшного кашля.
— Тише, вам нельзя волноваться.
Леди посмотрела на Торе, как будто хотела, но не позволила себе сказать больше. Иногда так происходит, когда боятся просить напрямую, ожидая более подходящего момента и надеясь на деликатную догадливость собеседника.
— Педро, не уходите далеко.
В ее голосе зазвучали мягкие нотки.
Торе учтиво поклонился и попятился назад: было что-то пугающее в образе несчастной женщины. Возможно, этому способствовало черное платье в отблесках свечи, прикрытое измазанным кровью передником — в дополнение к обязательствам представителя семьи, Гемма взяла на себя смелость заменять полевого хирурга. В молчании, с усталым и каким-то потухшим взглядом, синьорина наблюдала за тем, как он отступает. Как не противно признавать собственные недостатки, у него не хватило духу предложить свои услуги женщине, не ищущей выгоды в спасении чужой жизни. Клирик остановился у двери, своевременно найдя источник своей робкой слабости и нерешительности, и мысленно заглянул в это зеркало страха, подернутое рябью душевной боли. Его бы не смутили неожиданная жестокость или равнодушие, смешиваемые в разных пропорциях под небезызвестным Куполом, и тем более бывшего офицера, прошедшего через послушание, не испугали бы кровь со смертельной агонией и чумной мор. В этой скорбной обстановке, как в траурном обрамлении мрачной картины, перед ним предстали изумительные по красоте и лишенные недостатков бескорыстные искренность и альтруизм, от которых ему пришлось предательски отречься. Рядом с ней он осознал собственное бесчестие и порочность стремлений. Испытывая отвращение от сделанных выводов, Торе с горькой иронией признался себе, что Гемма более достойна сутаны, чем он сам.
— Я могу вам помочь?
Подумав, синьорина приблизилась вплотную к клирику и прошептала ему на ухо:
— У меня есть к вам деликатная просьба, святой отец.
— Я слушаю вас, синьора.
— Вы когда-нибудь слышали о семье Миллениум?
В этом вопросе скрывалось что-то личное.
— Никогда прежде.
— Мне придется довериться вам. У меня кончаются лекарства, и на всех беженцев их не хватит. Я была бы признательна, если вы согласитесь обратиться к Дону Норозини от моего имени.
— Что я должен ему сказать?
— Отдайте ему этот перстень, — с этими словами она протянула темное кольцо с крупным прозрачным камнем в оправе, — он послужит залогом.
Не разглядывая, он спрятал драгоценность. Если забыть об опасности ограбления, то в этой бедной стране, среди разорившихся крестьян и беженцев, отдающих последнее за ломоть хлеба, носить подобную вещь было бы кощунством.
— Вы так легко отдаете мне столь ценный предмет? — удивился Торе.
Гемма улыбнулась.
— Есть кое-что в этом мире, что не поддается оценке. Вы, я полагаю, это понимаете.
Не найдя слов, выражавших его чувства, клирик поклонился вместо ответа.