— Ничего, ничего. А вы точно не новобрачные, нет?
— Нет. А почему должны? — не выдержал всё-таки Титов.
— Ну как же? Живая вода, мёртвая вода, прекрасное сочетание! — охотно отозвался Лопух.
Прощался с ним поручик в твёрдой уверенности, что профессор еще более безумен, чем его пациенты. Или это вовсе какой-нибудь особо шустрый больной, который раздобыл где-то халат?
Последняя мысль показалась настолько здравой и правдоподобной, что Титов даже уточнил у сидевшей при входе регистраторши:
— Скажите, а профессор Лопух — это такой невысокий, круглый, в очках?
— Ну да. Так вы же из его кабинета только что вышли! — опешила та.
Поручик на всякий случай не стал отвечать на это замечание, пожелал женщине всего доброго и вышел вслед за спешно выскочившей на улицу Брамс. На ходу запоздало озадачившись: а как вообще этот странный профессор опознал их природу?
Положим, вещевичку можно было предположить по флейте в чехле, и то — с изрядной натяжкой. Но ведь о том, что сам Титов — живник, не говорило ничего! А определить, есть ли в человеке дар, вот так с ходу невозможно! Вряд ли психиатру заранее понадобилось наводить справки о служащих полицейского Департамента, тогда что? Может, по газетам вспомнил? Припомнить, указывали ли в статье об утопленнице его талант, поручик доподлинно не сумел, но странность объяснил именно этим и выбросил из головы, больше занятый поисками Брамс.
К счастью, девушка далеко не ушла, стояла на крыльце, недовольно хмурясь.
— Всё в порядке? — спросил Титов, чувствуя себя отчасти виноватым в дурном настроении вещевички. Даже не из-за самого визита к странному психиатру, а потому, что не оборвал болтовню того сразу, пока Аэлита ещё не сообразила, о чём речь. Бог знает, почему Брамс так возмутили эти намёки, но теперь Натану оставалось лишь попытаться сгладить последствия.
— А? Вот уж точно, профессор этот — Лопух, — проворчала она, бросив косой взгляд на поручика.
Богом Аэлита, увы, не была и поэтому тоже не понимала причин собственного недовольства, и особенно не понимала, почему сердится больше на Титова, чем на странного доктора.
Они некоторое время постояли на пороге, оба растерянные и не знающие, что говорить. На удивление, первой со смятением справилась Брамс и предложила:
— Может, пройдёмся немного пешком? Мне кажется, я сейчас всё равно не смогу сосредоточиться, а батюшка уверяет, что прогулки на свежем воздухе полезны, — немного грустно заключила она.
— Вы так расстроены поведением этого своеобразного человека или чем-то ещё? — осторожно уточнил Натан, когда они спустились с крыльца и зашагали по тротуару. Ладошка девушки сама собой, очень естественно уцепилась за локоть мужчины, и никто из двоих даже не обратил на это внимания.
— Не знаю, — подумав пару мгновений, честно призналась Аэлита. — Мне кажется, не только. Мне кажется, я еще очень удручена тем фактом, что он ничем не сумел помочь. А хочется поймать этого убийцу побыстрее.
— Узнать, как он следы заметал? — с иронией поинтересовался Титов.
— Что вы глупости говорите?! — возмутилась Брамс, после чего чуть смущённо добавила: — Мы ведь это знаем уже почти наверняка. Просто… — она осеклась и вновь замолкла, потом продолжила неуверенно: — Просто мне не по себе от мысли, что он где-то здесь. Может быть, идёт нам навстречу вот по этой самой улице.
— Ну бросьте, Аэлита Львовна, по этим улицам могут ходить и куда большие негодяи, — растерялся от её ответа поручик.
— Нет, это я прекрасно понимаю, дело в другом. Он же вещевик!
— И что? Вы не знали, что вещевики тоже люди, притом совершенно разные люди, и среди них попадаются злодеи?
— Я не знаю, как сказать, — пробормотала Аэлита совсем уж потерянно. — Считается ведь, что вещевики обыкновенно холоднее и равнодушней прочих людей — особенный склад ума, влияние дара. Мёртвая вода, как этот доктор сказал. А те убитые женщины… Мне кажется, это сделал очень холодный и равнодушный человек.
— И? — продолжил недоумевать Титов.
— Мне всё больше кажется, что мы с ним похожи, и очень хочется наконец посмотреть на него и понять, что это не совсем так… Вы чего? — растерялась Брамс, потому что на этих словах поручик запнулся и замер статуей, так что девушка, по инерции сделав ещё пару шагов, но не выпустив руки мужчины, оказалась перед ним лицом к лицу.
— Откуда вы взяли эту чушь?! — возмутился Натан после пары секунд молчания, в которые он боролся с первой реакцией — желанием грязно выругаться и, схватив вещевичку за плечи, хорошенько её встряхнуть.
— Ну… Как же… — совершенно смешалась Брамс, не желая признаваться, что до подобного вывода дошла сама.
Она вообще была крайне самостоятельной особой и, отчасти сознавая собственные проблемы в общении и отношениях с окружающим миром, пыталась восполнить пробелы так, как умела: логическим путём. До настоящего момента система казалась вполне стройной и действенной. Но, судя по реакции поручика, именно что казалась..
— Впрочем, неважно. В любом случае, немедленно выкиньте это из головы, — проворчал Титов, справляясь с эмоциями и увлекая девушку дальше по улице. — Наличие или отсутствие таланта никак не сказывается на умении чувствовать и сопереживать. Если следовать вашей логике, все живники должны быть исключительно эмоциональными и впечатлительными существами, однако и среди них хватает злодеев и убийц. Вы в курсе, что исторически большинство палачей были именно живниками, что пытки и иные грубые методы дознания — исключительно наша епархия? — горячо возмутился он. — И уж тем более полная ересь, что лично вы какая-то равнодушная или холодная!
— Но вы же меня совсем не знаете, — неуверенно возразила она.
— Я знаю вас несколько дней и видел достаточно для того, чтобы делать выводы. Пообещайте выбросить эту глупую теорию из головы!
— Я подумаю об этом, — упрямо возразила Брамс, и настаивать Титов не стал — понимал, что бесполезно, девушка упёрлась.
— Ну хотя бы сказки прочитайте про живую и мёртвую воду, — устало попросил Натан. — Мёртвая вода не только убивает, а живая — не только воскрешает.
— Если будет возможность, — опять увильнула от прямого обещания Аэлита. — Давайте возьмём извозчика? Мне кажется, пора заниматься делом.
— Извольте, — с тяжёлым вздохом кивнул поручик, удивляясь, почему высказывание девушки так его рассердило и так захотелось вдруг переубедить её. Вроде бы каждый человек имеет право на собственные заблуждения, так с чего его столь сильно задели именно эти слова?
Недолгий путь до Федорки прошёл в молчании. У Титова мысли произвольно прыгали с поисков убийцы к сидящей рядом девушке и обратно, не поддаваясь попыткам сыскаря призвать их к порядку и сосредоточиться на единственном вопросе.
А Брамс напряжённо обдумывала слова поручика и всё яснее понимала, что он прав, что всё, сказанное ею — полная чушь. И стало девушке в этот момент ужасно стыдно. Правда, к счастью, извиняться она не стала: бог знает, какую бы реакцию в поручике вызвали новые измышления девушки, но точно не одобрение.
Стыдно ей стало не за высказанную мысль, собственная предполагаемая холодность и эмоциональная ущербность Брамс совершенно не беспокоили — ну есть и есть, и бог бы с ней. Да и сам подобный подход, измерение чувств холодным разумом, не показался Аэлите нелепым. Устыдилась она того, что поступила недостойно нормального учёного, выстраивая свою теорию на непроверенных допущениях. Не имея не только глубоких, но вообще хоть сколь-нибудь внятных познаний в психологии, она взяла за основу некоторые весьма спорные утверждения, крепко запавшие в душу, вроде вот этого отличия вещевиков от всех прочих людей. Мягко говоря, глупый и непрофессиональный подход, причём на это ей указал человек от науки весьма далёкий — вдвойне стыдно!
Правда, к самому поручику Аэлита стала теперь относиться еще лучше: и уважение окрепло (всё же он сумел указать ей на серьёзную ошибку, а ошибки свои вещевичка признавать умела), и прибавилась благодарность за то, что нашёл нужным высказаться.
Наконец экипаж остановился, и Брамс, намереваясь выбраться наружу, поднялась с сиденья, но потом вдруг обернулась, быстро коснулась губами щеки мужчины и, тихо шепнув: «Спасибо!» — выпорхнула наружу.
Сковавшее его оцепенение Натан сбросил только через несколько секунд, назвал извозчику следующий адрес и откинулся на спинку сиденья.
Желание сбылось, мысли теперь кружились вокруг единственного предмета. Вот только совсем не того, которого бы следовало, и переменить объект внимания стоило мужчине больших усилий.
Остаток дня прошёл у поручика за суетой безрезультатной, но необходимой: осмотром жилья, опросом родных, знакомых и просто соседей Елены Дёминой. Сам Титов не верил в наличие хоть какой-то связи между двумя покойницами, но веру к делу не подошьёшь, и проверять Натан предпочитал всё до конца. Ничего нового мужчина не выяснил: Навалову, чей портрет он показывал, никто не знал и не видел, никаких ухажёров или хотя бы просто знакомых вещевиков в окружении покойницы не появлялось, неожиданных поступков она не совершала, жила семья и вправду вполне мирно — Хрищев оказался очень спокойным и тихим человеком, простоватым и добрым увальнем. Зловредная соседка из дома напротив, конечно, уверяла, что крутит мужик с обеими сёстрами и вообще творят разврат и непотребство, но Натан имел неопровержимое свидетельство благонравия младшей из сестёр, поэтому к словам женщины отнёсся скептически.
Комната девушки вполне отвечала портрету и занятиям: в основном шитьё, много крахмальных кружевных салфеток и просто кружев — Дёмина явно этим увлекалась. Нашёлся и девичий альбом, с неизменными стихами, умными мыслями и рисуночками, явно сделанными разными руками. Были письма, но от женщин, и адресаты не менялись несколько лет — наверное, перебравшиеся в другие города соученицы и подруги. Наряды у покойницы в шкафу имелись двух типов — модные, яркие, для жизни; более скромные и удобные, но сделанные со вкусом и не лишённые изящества, явно для работы и визита к клиенткам, в одном из каких она и пропала, вместе с небольшим рабочим саквояжем. И — также никаких признаков появления ухажёра или вообще кого-то нового в окружении.
А в двадцать третьей комнате, куда Титов заглянул в конце рабочего дня, его поджидала небольшая, но приятная новость: Элеонора навела справки и выяснила личность извозчика с пегой лошадью. Тот оказался земляком покойной Наваловой, происходил из того же уезда, жил в соседней деревне и имел все шансы оказаться ключом к жизни блудницы, который сыскари пытались найти. Землячество всегда много значило, особенно в чужих местах, и если не близкой дружбы, то хотя бы приятельства этих двоих вполне можно было ожидать.
Предусмотрительная и опытная Михельсон, предвидя интерес поручика, отбила телеграмму в Б*** уезд с распоряжением срочно выяснить и сообщить, где находится Пётр Короб. Так что Титов на всякий случай предусмотрел на завтра возможность дальней поездки, внимательно изучил карту и расспросил всё ту же Элеонору о предпочтительном способе добраться до места. Ещё некоторое время потратив на знакомство со своими обязанностями начальника отдела и их исполнение, Титов отбыл домой около девяти часов вечера.
Ночь, на удивление, прошла спокойно. Натану снилась всё та же набившая оскомину стрелка двух рек со своими островами и протоками, и рассвет присутствовал, и стелющийся по воде туман — тоже. Но сам сон был неожиданно мирным и спокойным.
Поручик размеренно работал вёслами, и предрассветная зябкая свежесть приятно холодила кожу. Река была пустынна и тиха — ни плеска, ни птичьего голоса. Только негромкий шелест воды о борта лодки, почти неслышные шлепки ловко входящих в воду вёсел и песня уключин.
За спиной мужчины, на носу лодки кто-то сидел; Натан не оборачивался и не видел пассажира, но чувствовал его присутствие каждым гребком, затылком ощущал чужое дыхание. Однако наличие этого некто совсем не тревожило: Титов точно знал, как можно знать только во сне, что никакой опасности от такого соседства нет. Больше того, оно даже успокаивало и вселяло уверенность, и гребец мог не оглядываться на дорогу: этот, на носу, точно знал, куда нужно плыть, и следил за ходом лодки.
Вдруг плоскодонка слегка дёрнулась оттого, что пассажир на носу переместился. Глаза Натана накрыли тонкие, прохладные, явно девичьи ладони, остудившие горящие влажные виски, и мужчина рывком проснулся.
Открыв глаза, он едва не вскрикнул и не шарахнулся от неожиданности, обнаружив прямо перед лицом… нечто. Но быстро сообразил, что на его подушке попросту сидела некрупная трёхцветная кошка со слегка опалёнными усами. Мурлыка сосредоточенно обнюхивала спящего и даже не подумала прекратить занятие, когда объект интереса проснулся.
Кошка пахла рыбой, пылью и сыростью, а еще она загораживала лицо мужчины от падающего из окна солнечного света, от которого кожа еще была горячей.
— Так вот из-за кого мне такие затейливые видения являются, — со смешком проговорил Титов и осторожно почесал маленькую хищницу между ушами. Та тут же прижмурилась и замурлыкала, сотрясая подушку. — Или, напротив, ты всякую гадость отогнала? А, Мурка? — добавил мужчина и сел, откидывая одеяло.
С рассвета минула уже пара часов, и Натан счёл это хорошим знаком: случилось бы что срочное, его бы подняли раньше. Поручик ощущал себя, на удивление, выспавшимся, умиротворённым и крайне благодушным — не чета вчерашнему. Кошка отпускать человека не желала, тут же последовала за ним, боднула головой под локоть, поставив передние лапы мужчине на колено, и продолжила урчать как маленький дизель. Титов оказался слаб духом и подвержен кошачьему внушению, так что через несколько секунд хвостатая и, кажется, чрезвычайно блохастая живность нежилась у него на коленях, подставляя белое пузо.
Утро, помимо кошки, пахло блинами и чем-то сладким. И всё это было исключительно, до невозможности правильно, если вспомнить, какой сегодня день.
Восемнадцатого мая восемнадцатого года, семь лет назад, окончилась Великая война — самая страшная в истории человечества. Война, которая потребовала от огромной империи напряжения всех сил, унесла множество жизней — но всё же окончилась победой. Пусть она прошла далеко — там, на западе, — и, к счастью, не затронула родной земли, не чета Отечественной, и победа в ней не стала общенародным большим праздником. Но для тех, кто её прошёл, воспоминания были еще слишком свежи. Каждый год в этот день поминали тех, кто не вернулся, чествовали тех, кто победил, проводили смотры войск и парады.
Титов, хоть на войне провёл лишь немногим больше полутора лет и до победы не дослужил, ощущал сопричастность к этой дате — не столько празднику, сколько дню памяти. Если имелась такая возможность, Натан брал выходной, посещал воинское кладбище, на котором покоился отец, ставил свечку в полковой часовне в Новом Петергофе, где базировался полк, в коем Титов начинал и окончил свою службу.
Однако всё это было сейчас далеко, в паре тысяч вёрст, никаких традиций на чужой земле завести поручик не успел и никаких памятных мест не имел, поэтому просто посидел с четверть часа, поглаживая кошку, бездумно глядя в стену и вспоминая однополчан — живых и мёртвых. Остроумного урядника Власьева, первого и последнего командира — поручика Обухова. Друга детства корнета Савушкина — мечтательного мальчишку, который писал хорошие стихи, который на себе вытащил истекающего кровью Титова из-под обстрела, но сам не дожил до конца войны. Хирурга-живника Алиева, немолодого спокойного татарина, который спас молодому офицеру не только жизнь, но и ногу…
Много было имён. Вспоминая их все, по порядку, Натан ощущал, что ему не тридцать один, а словно бы уже под семьдесят, будто каждый год он жил не только за себя.
— Ну что, кошка, пойдём завтракать? Службу нашу за нас с тобой никто не отслужит, — проговорил он, решительно перекладывая недовольную мурлыку на постель.