— Но почему тогда Николай Оттович так бессовестно поступает с Вами? Надо же, а ведь на вид такой почтенный и благонравный мужчина, заслуженный адмирал…Что же он Вас держит-то в черном теле? — округлила глаза Анастасия Георгиевна:
Николай не удержался от улыбки
— Так это потому, любезная Анастасия Георгиевна, что его высокопревосходительство воевал и отлично знает, в каких условиях зачастую приходиться вести бой. Далеко не всегда враг даст время на то, чтобы отдохнуть и выспаться перед боем. Да и сражение может идти в течении нескольких дней. В общем, адмирал считает делом чести готовить флот так, чтобы мы могли падать с ног от усталости, но при этом выбивали бы положенный процент попаданий не хуже лучших флотов мира.
- Значит, сейчас флот на высоте, — произнес Владимир Петрович, не делая ударения на слове "сейчас", хотя многие после Цусимы и до сих пор не упускали случая запустить шпильку флотским:
— Но это в целом, а как же Ваш корабль? "Павел", если не ошибаюсь, не так ли?
— Не ошибаетесь. И тут я вынужден хвастаться — вчера наш результат был лучшим по бригаде. Мы обошли даже артиллеристов флагманского "Андрея", а это, простите мое неумеренное бахвальство, кое-чего стоит.
— Ох, как здорово! Значит, Вам дадут ту прелестную амфору? Как великолепно, а Вы принесете ее сюда, посмотреть?
Николай не знал, плакать или смеяться. Обозвать переходящий императорский приз за лучшую стрельбу "прелестной амфорой" могла только женщина. Хотя, если разобраться — действительно, в основе-то амфора, разукрашенная якорями, стволами орудий, да российскими гербами. Тут скорее следовало удивляться тому, что госпожа Федюшина вообще помнит, как выглядит приз — а, впрочем… Ведь фотографии победителей состязаний за лучшую стрельбу печатают во всех гельсингфорсских газетах, и "амфора" на них всегда крупным планом.
— Нет, любезная Анастасия Георгиевна. Переходящий императорский приз достанется лучшему кораблю летом, когда будут проводиться специальные состязательные стрельбы по флоту.
Николай сделал заговорщицкое лицо:
— Но, если мне повезет, и призером станет "Император Павел I", я постараюсь под покровом ночи умыкнуть приз с почетного места в кают-кампании, и представить его на Ваш взыскательный суд, чтобы Вы могли сполна насладиться зрелищем!
— Ах, Вы опять надо мною смеетесь, Николай Филиппович!
В это время створки дверей, ведущих во внутренние помещения дома, распахнулись так резко, что отлично пригнанные и смазанные петли, не издававшие никогда ни звука, протестующе всхлипнули. В дверях показался высокий и стройный молодой человек лет двадцати пяти в мундире штабс-ротмистра кавалерии. Черные, курчавые волосы, непослушно спадающие на высокий лоб, черные глаза, правильные черты лица, уверенность в движениях, китель дорогого сукна, идеально сидящий на безупречной фигуре, ремни и сапоги превосходнейшей кожи, — буквально все в нем заявляло о достатке и аристократизме. Штабс-ротмистр буквально лучился тем особенным кавалерийским шиком, что на протяжении веков заставлял обливаться кровью бесчисленные легионы женских сердец. Один только взгляд на молодого человека пробуждал в памяти безупречные стать и выправку воинов кавалергардского полка его императорского величества, среди которых ему было бы самое место. Штабс-ротмистр был великолепен — однако сейчас его породистое лицо было бледно и неподвижно, а черные глаза полнили боль и ярость. Ни на кого не обращая внимания, глядя в одному ему ведомую точку, он широким быстрым шагом прошел прямо к бару. Казалось, даже веселый и наглый звон, что обычно издавали его серебряные шпоры, сменился сегодня сердитым и оскорбленным бренчанием. Офицер, не глядя, плеснул себе коньяк на три пальца и ахнул залпом, не закусывая. Вновь налил столько же и развернувшись вполоборота к Николаю, принялся мрачно цедить крепчайший напиток сквозь зубы.
Беседа Николая с Федюшиными прервалась — те во все глаза в изумлении уставились на штабс-ротмистра. "Ого!", — подумал про себя Николай: "Похоже, Маленькому Принцу досталось по-взрослому. Хлестать "Фрапэн" как водку, не чувствуя вкуса… Неужто? Пытался объясниться с Валерией? И…"
В распахнутой порывистым штабс-ротмистром двери возник изящный силуэт Валерии Михайловны. Изысканное белое платье, не переходя тонкую грань светских приличий, тем не менее, превосходно подчеркивало неоспоримые достоинства ее фигуры, а черные жемчуга в золоте великолепно шли ее роскошным светлым волосам. Задумчивость во взоре, таящем загадку и легкая, чуть грустная улыбка, едва заметная тень сожаления на прекрасном лице… Валерия Михайловна заметила Николая — и огромные зеленые глаза засияли, исчезли намеки на всякую грусть:
— О, Николай Филиппович, Вы уже здесь? Как я рада Вас видеть!
Штабс-ротмистр коротко зыркнул на Николая — но Господи, сколько же ненависти было в его глазах! Два бездонно-черных колодца, исполненных адской ярости и обещавших триллионы мучений едва ли не прожгли ему китель, но что было до того Николаю? Неподдельная радость и теплота, проявленные Валерией Михайловной, возносили его в тот момент на седьмое небо, и оскорбленные чувства того, кого Николай называл про себя Маленьким Принцем, его нимало не волновали. Да и вообще, блестящий штабс-ротмистр был Маштакову решительно несимпатичен.
Александр Петрович Стевен-Штейнгель, граф, потомок генерал-майора и гельсингфорсского коменданта Александра Христиановича Стевена, коему в 1825 году было дозволено принять герб, фамилию, и титул своего высокородного тестя Штейнгеля, был и богат и знатен. Граф обожал светские развлечения, а также кутежи и пирушки в лучших, а быть может, правильнее было бы сказать — в худших гусарских традициях. В уме и харизме Александру Петровичу отказать было нельзя, за словом он в карман не лез, по большей части ведомы были ему и рамки светских приличий, хотя неудержимый темперамент иногда… Но в то же время, привыкнув с детства к деньгам и титулу молодой граф перенял неприятную привычку смотреть на менее богатых или знатных людей свысока. Пускай, не нанося прямого оскорбления, но давая ощутить свое пренебрежение.
Подобные манеры не могли снискать графу уважение Николая. Пускай Маштаков не богат и не знатен, но он — кавалер боевого ордена, проливал кровь за Отечество и провел целый год в плену. Так с чего бы какому-то расфуфыренному, не нюхавшего пороха мальчишке (Николай думал о нем именно так, хотя едва ли был старше графа более, чем на четыре года) смотреть на него сверху вниз? К тому же, привыкшему добиваться всего своим трудом Маштакову резали ухо сплетни о том, что свой штабс-ротмистровский чин граф Стевен-Штейнгель якобы получил отнюдь не за усердие по службе, но благодаря высокому покровительству неких заинтересованных в его судьбе лиц. Впрочем, тут претензий к молодому графу быть не могло — Николай честно признавал, что совершенно некомпетентен в вопросах кавалерийской службы, а слухи — что слухи? Трепотня, она трепотня и есть, и недостойно русского офицера судить на основании пустопорожней болтовни светских кумушек.
Тем не менее, ничего общего у Николая с этим молодым и много мнящим о себе кавалеристом не было и быть не могло. Сейчас же положение отягощалось еще и тем, что Маленький Принц был в фаворе у Валерии Михайловны, пока на горизонте не появился Николай. С появлением интересного и остроумного кавторанга звезда штабс-ротмистра на этом небосклоне резко склонилась к закату. Конечно же, Александр Петрович поглядывал на Николая волком. А сейчас он, похоже, решился объясниться с дамой своего сердца — и, судя по всему, остался совсем не рад ее ответу. Что, разумеется, ни в какой степени не могло расстроить Николая Филипповича.
Он смотрел в ясные, лучащиеся теплотой глаза Валерии растворяясь в них без остатка. Он болтал с ней о пустяках, произносил какие-то слова и фразы. Кроме Федюшиных появились другие гости, около Николая и Валерии Михайловны образовался кружок, вот все расхохотались — Николай выдал какую-то остроту, развеселившую общество, но сам он даже не смог бы вспомнить, что сказал. Он наслаждался близостью Валерии, своими чувствами к ней и намеками на взаимность этих чувств, воспринимая как бесценный дар и смакуя каждую секунду ее общества.
— А что же Вы не рассказываете Валерии о своих заслугах, Николай Филиппович? Валерия, дорогая, представляете, наш дорогой капитан на соревнованиях по стрельбе победил самого адмирала, он самый лучший во всем флоте, представляете! Это так романтично… — прощебетала Анастасия Георгиевна.
Валерия Михайловна, вопросительно выгнув бровь, взглянула на Маштакова. Заметно было, что артиллерийская тема не слишком интересует госпожу Абзанову, однако те, кто смог добиться первенства в каком-то деле всегда возбуждали ее интерес. А сейчас к нему добавилась и радость за Николая…
— И что, господин капитан второго ранга, если бы Вы так стреляли в Цусиме, победа была бы на Вашей стороне? — чуть дрожащий от еле сдерживаемого напора чувств голос вернул Николая с небес на землю.
Кавторанг, чуть повернув и склонив голову, пристально посмотрел на Александра Петровича, незаметно подошедшего к их кружку и крутящего в руках уже третий (или же четвертый?) по счету бокал. Бледное лицо графа слегка порозовело от выпитого коньяка, и видно было, что удерживать себя в руках доставляет ему огромных усилий. "Неужто ищем ссоры?" — подумал про себя Николай. Как глупо. И совершенно нет никаких причин, по которым следует подыгрывать вышедшему из себя молодцу. А потому Николай Филиппович изобразил самое светское выражение лица, на которое был только способен, смешав в нужной пропорции внимание к собеседнику с легким сожалением о неуместности вопроса, на который он вынужден отвечать.
— Полагаю, что если бы мы так стреляли в Цусиме, флот микадо понес бы куда большие потери. Но разбить японцев имевшимися в нашем распоряжении силами все же не вышло — возможно, нам удалось бы свести дело к ничьей и пройти во Владивосток, хотя бы и с потерей нескольких кораблей.
— Ах, да, я ж совсем забыл — в газетах писали, что Ваши снаряды почти не разрывались при попаданиях. Кстати, про эти снаряды ходит прелестный анекдот: несмотря на Цусиму, адмиралы продолжали снабжать флот негодным огнеприпасом и только после того, когда оказалось невозможным подавить артиллерию взбунтовавшегося Свеаборга, до Адмиралтейства наконец-то дошло, что флоту требуются другие снаряды. Поражения от Японии прошли для моряков незамеченными, но вот когда не удалось расстрелять своих — заполошились, и деньги на перевооружение нашли сразу же — произнес граф. Но Николай совершенно не собирался поддаваться на провокации.
— Это не более чем анекдот, граф, возникший от непонимания артиллерийского дела. Некоторые наши снаряды действительно не взрывались из-за тугих трубок. В основном же разрывы были, но чрезвычайно слабые. Перед войной наши снаряды были специально облегчены, чтобы иметь высокую скорость и на малой дистанции пробивать больше брони, чем тяжелые. Однако драться пришлось на больших расстояниях, для которых наши снаряды оказались плохи — легкий снаряд быстрее теряет скорость, взрывчатки мало, разрыв слаб..
— Да? Право, не знаю, не специалист. Как я понимаю, специалистов в артиллерийском деле вообще мало, особенно на флоте… А Вы случайно не служили тогда на кораблях, обстрелявших Свеаборг?
— Господа, быть может мы все же сменим тему — попытался вмешаться в разговор, смущенный нетактичностью графа господин Федюшин.
— Не думаю, что присутствующим здесь дамам интересны такие военные особенности, а потому…
— Я задал Вам вопрос, капитан — отрубил штабс-ротмистр.
Николай решил до поры не замечать вызывающего тона молодого человека.
— Когда Свеаборгская крепость взбунтовалась, я только что вступил в должность командира носовой башни броненосца "Слава". Но по мятежной крепости нам пострелять не довелось — начальство задержало броненосец, и мы присоединились к "Цесаревичу" и "Богатырю", когда все было уже кончено. Нехорошее это дело, стрелять по своим, но мятежники захватили тяжелую крепостную артиллерию и могли бы натворить таких дел, что… В общем, их нужно было остановить.
— О, да! — улыбка Анастасии Георгиевны вышла изрядно напряженной.
— Я как раз была тогда в Гельсингфорсе — Господи, страху-то натерпелись! Грохот стоял такой, что у нас даже оконное стекло растрескалось, и страшно-то как было! А уж… — защебетала она и разговор уходил со скользкой темы, но штабс-ротмистр совершенно закусил удила
— Что Вы выкручиваетесь — стрелял, не стрелял, участвовал, не участвовал? Не можете ответить прямо?!
— Немедленно прекратите, сударь! Вы пьяны! — глаза Валерии Михайловны, казалось, метали молнии, но было в них и что-то другое. Удивление? Испуг? Жалость? Может быть, но что-то и еще, впрочем, это можно было бы обдумать и позже, а сейчас:
— Что за тон? Извольте объясниться, штабс-ротмистр
— Я имею ввиду, — произнес граф Стевен-Штейнгель отчетливо, едва ли не по слогам:
— Что наш "доблестный" флот, не будучи способен справиться с азиатами, вполне преуспел в качестве подручных жандармской команды. А Вас даже и на это не хватило.
Воцарилась тишина, все словно окаменели. Николай не дрогнул лицом, хотя его будто бы обожгло морозом, а кипящий комок ярости грозил захлестнуть ставшее вмиг четким и ясным сознание. Сравнение морского офицера с жандармом было оскорблением.
Капитан второго ранга сделал шаг вперед, приблизившись вплотную к графу, и дамы вздрогнули, когда его спокойный, но звенящий стылым металлом голос разорвал воцарившееся было молчание:
— Извольте немедленно принести извинения.
Вокруг загомонили:
— Граф, что Вы делаете?!
— Это неприлично, сударь!
— Извинитесь, Александр Петрович!
— Извиниться?! — повысил голос штабс-ротмистр, сверля Николая ненавидящим взглядом:
— Перед кем?!! Перед этим…!!!
А дальше все произошло молниеносно. Граф Стевен-Штейнгель сделал резкое движение, будто бы собираясь плеснуть коньяк в лицо кавторангу. Николай, отреагировал инстинктивно — защищаясь, вскинул ладонь, случайно угодив ею по руке, державшей бокал. Изделие именитых чешских стеклодувов, издав печально-мелодичный звон, выскользнуло из пальцев штабс-ротмистра и с грустным хлопком разбилось о паркет, коньяк же, выплеснувшись теплой волной, каким-то чудом никого не задел.
— А, дьявол! Я вызываю Вас! — воскликнул штабс-ротмистр:
— К Вашим услугам, сударь. — только и осталось ответить Николаю.
— Полноте!
— Что Вы, господа! Что Вы! Успокойтесь! Мир!
— Не о чем разговаривать. Этот господин ударил меня — процедил сквозь зубы граф.
Первый раз Николай видел госпожу Абзанову вне образа олимпийской небожительницы. Валерия Михайловна, поднеся кончики пальцев обеих рук к губам, с ужасом смотрела на Александра Петровича, а тот, сверкая глазами, казался сейчас дьяволом во плоти.
— Господа — слово взял неизвестный Николаю седой полковник, которого он и видел-то пару раз, то ли муж одной из ее многочисленных подруг, то ли какой-то родственник:
— Я старше Вас обоих по званию. И я требую, чтобы Вы как можно быстрее покинули стены этого дома. Суд общества офицеров определит способ удовлетворения чести, а пока я призываю Вас воздерживаться от визитов сюда до окончания Вашей ссоры.
— Д-да, Вы правы, Максим Васильевич — Валерия Михайловна изо всех сил пыталась овладеть собой и у нее отлично получалось, потрясение выдавали лишь чуть дрогнувший голос, да тени тревоги во взоре прекрасных глаз.